Электронная библиотека » Игорь Гамаюнов » » онлайн чтение - страница 13

Текст книги "Свободная ладья"


  • Текст добавлен: 26 января 2014, 02:29


Автор книги: Игорь Гамаюнов


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Она открывала калитку, когда вдруг увидела, как из переулка, ведущего к хатке Бессонова, вывернулась плотно идущая мальчишечья группа. Звонкие голоса. Быстрый шаг. И Афанасьев-младший с ними. Говорят про какую-то лодку, повторяя: «Но Мусью же договорился!» И ещё про то, как крепить какие-то шпангоуты.

Идут, конечно, от него, Бессонова. Его с работы гонят, а он с мальчишками в поход собирается – подросток в тридцать восемь лет! Боже мой, как остановить, как вразумить этого человека?

11 «Хоть при нём отца не позорь»

Нет, рано Афанасьев-старший победу праздновал. Ну какая это победа – сын по-прежнему бегает в хатку Бессонова. Дерзок стал, грубости отцу говорит, причём когда мать рядом. Чтоб больнее унизить.

…По сельской улице Семён Матвеевич теперь ходит с напряжённой спиной. Мерещатся ему насмешливые взгляды и злорадные шепотки вслед:

– Вон тот самый, из русской школы, у которого учитель Бессонов сына увёл!.. Ну да, от хорошего отца сын не уйдёт!..

Мутилось в голове от обиды. Вспоминал, как мучительно привыкал к сыну, вернувшись после отсидки за плен. Догадывался – не такого отца Витька ждал с фронта: намечтал себе героя, а явился какой-то тип в потрёпанном пиджаке без орденских колодок, зэк после годового «искупления вины»… Эх, да разве ж плен – вина? Не вина, а пытка!..

Временами казалось – начинает оттаивать сын. Особенно когда Афанасьевы, уехав из Кишинёва, стали жить в сёлах: на рыбалку раза два отец и сын ходили, кроличьи клетки ладили. Так было весело тащить клещами из старых досок кривые ржавые гвозди, пытаться их выправить молотком на обухе топора (а они, черти, выскальзывают из пальцев), приговаривать любимую присказку: «Мы тебя научим свободу любить!»

Ну да, конечно, понимал Семён Матвеевич, их отношениям мешало его пережитое. То, что осколком застряло в душе, заставляло глушить вином боль, вырывавшую у него из-под ног опору… Всякий раз после шумных домашних сцен видел отец утром отчуждённый взгляд сына. «Осуждает! – думал с досадой. – Не понимает, что без вина я бы давно свихнулся в этой невыносимой жизни… Мозги-то у него пионерские!»

Идёт по школьному коридору Семён Матвеевич, видит: у стенгазеты шестого класса – толпа, крики, смех. Снова скандал? Следовало ожидать. Говорил сыну – рисуй, но не уродуй. А то одного изобразил с длинной змеевидной шеей – списывающим у соседа контрольную, другого же, драчуна Веньку Яценко, – с растопыренными рогами и выскочившими из орбит глазами. Нет, не послушал отцовского совета. Правда, дурацкий заголовок «Гуинплен» всё-таки сменил, а видно было, что не хотелось – очень себе понравился в роли «человека, который смеётся».

Да, именно с того выступления на смотре и началось невыносимое самолюбование Виктора. Теперь его сатирическая газета называется «Ёж», но тут скорее всего без вмешательства Француза не обошлось – только на его мнение Виктор теперь реагирует. Не понимает, глупец, что безответственный этот человек по краю ходит. Можно сказать – доходился уже. Вот учебный год через месяц закончится, и его песне конец – другую работу искать придётся.

А в толпе – бурление. Потасовка, что ли? Так и есть! Плечистый второгодник Яценко, оскорблённый карикатурой, вцепился в куртку Афанасьева-младшего (тот пощуплее, хотя такого же роста).

– Прекратить сейчас же! – врезался Семён Матвеевич в расступившуюся толпу.

– Да мы просто разговариваем. – Яценко презрительно оттолкнул от себя Виктора. И, уходя, сказал Афанасьеву-младшему: – Скажи спасибо папочке, а то бы…

Растрёпанный Виктор (верхняя пуговица оторвана, красные пятна на скулах, губы дрожат) смотрит, как походкой победителя идёт Яценко к выходу, как сбегает по крыльцу на шумный школьный двор. И вдруг, сорвавшись, мчится Афанасьев-младший следом.

– Виктор, вернись сейчас же!

Не вернулся сын. Отец для него не авторитет. Особенно сейчас, когда его, Виктора, попрекнули папиным покровительством. И через минуту в школьном дворе, у сарая со спортинвентарём, послышались девчоночьи взвизги: там катались по земле две сцепившиеся фигуры.

Приведённые в учительскую, они нетерпеливо переминались у дверей с ноги на ногу перед грозно взиравшей на них директрисой Александрой Витольдовной, повторяя друг за другом:

– Да мы это не всерьёз. Мы так шутили.

У Яценко сочилась из носа кровь, был надорван воротник рубашки, у Афанасьева-младшего расквашена губа, на лбу ссадина. Но оба, судя по лицам, вполне довольны развязкой.

– Что будем делать, Семён Матвеевич? – спросила Прокофьева.

Теперь, после скандального педсовета, она обращалась к завучу по любому, даже пустячному, поводу. Конечно, это камуфляж, притворство, понимал Семён Матвеевич, но пусть уж лучше так, чем плохо скрытое отчуждение. К тому же – ещё одно напоминание Бессонову: с завучем надо считаться.

– Думаю, они и так друг друга наказали, – веско подытожил завуч. – Отпустим бойцов залечивать раны.

Сидевший за столом Бессонов листал журнал седьмого класса, что-то отмечая у себя в тетради и время от времени поднимая острый, исподлобья, взгляд на стоящих у дверей мальчишек. Он так и не сказал им ни слова.


…Дома, после обеда, Афанасьев-старший, всаживая в мундштук половинку сигареты, терпеливо объяснял Афанасьеву-младшему:

– Пойми, я не как отец, а как учитель вмешался…

– Мог бы и мимо пройти.

– Не мог. Я педагог, это моя обязанность.

– Ты пе-да-гог? – Сын с усмешкой посмотрел на отца, кривя распухшие после драки губы.

– Как ты с отцом разговариваешь! – сорвался на крик Семён Матвеевич.

Вмешалась мать, окликнув его из кухни. Треснув дверью, отец ушёл, о чём-то долго там говорил, всё больше раздражаясь, наконец затих.

Мать на минуту заглянула в комнату, лицо – вот-вот заплачет. Суетливо протирая тряпкой патефон, сказала сыну свистящим шёпотом:

– К нам дядя Володя из Саратова едет. Ты хоть при нём отца не позорь.

12 В чём виноваты дворяне?

Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:


Опять все были у Мусью. Говорили о драке. Мусью осудил, сказав, что рукоприкладством занимаются люди, не способные мыслить. Яценко обиделся: «А что тут мыслить, если он меня быком изобразил?» Я – ему: «Потому что упрямый как бык. И – дерёшься со всеми…» И мы опять чуть не подрались. Мусью примирил нас, сказав, что мы оба не правы. Яценко должен бороться не с теми, кто указывает на его недостатки, а с самими недостатками. А у меня задача – изжить грубость в рисунках и стишках.

Обсудили, с чего начнём ремонт лодки. Потом я советовался с Мусью, как натаскивать щенка. И ещё спросил, в чём виноваты дворяне, будто бы погубившие Россию. Мусью долго молчал. И сказал наконец, что они в самом деле виноваты в гибели прежней России, но сейчас она, пройдя через испытания, возрождается. А про «пионерские мозги» (так отец мне без конца говорит) Ал. А. сказал: «Скорее всего это шутка. Немножко обидная, но – не очень».

Интересно, когда я в седьмом классе вступлю в комсомол, отец скажет, что мои мозги стали «комсомольскими»?

13 Проклятые сны

В ту ночь Анна проснулась в третьем часу. От окна на швейную машинку с неубранным шитьём падал квадрат лунного света, но разбудило её не это: опять муж скрипел зубами. Взглянув, увидела: шея судорожно вытянута, взлохмаченная голова откинута. Стонет во сне.

Анна тряхнула его за плечо, и он вдруг рванулся из-под её руки, забормотал неразборчиво, трясясь крупной дрожью. Проснулся наконец.

– Опять проклятый сон…

Встал. Оделся.

– Пойду покурю.

В накинутом на плечи пальто вышел на крыльцо, заглянул в дощатое строение за углом дома, вернулся, но в дом входить не стал. Курил, вслушиваясь в накатывающий из речной поймы лягушиный грай. Вспоминал подробности навязчивого сна: как всегда, бежал он вдоль длинного каменного забора, по длинной чужой улице, в чужой враждебной стране, а тот, на мотоцикле, за ним упорно гнался. Ноги ватные, как бы в чём-то вязнут. А сзади наплывает шлемофон с пластмассовыми очками, перчатки с раструбами, сверкающая фара бьёт в спину колючим столбом света. Сейчас рычащий механизм размажет Семёна по забору… Сердце колотилось у самого горла, когда жена разбудила его.

Сон повторялся с военных лет. Тогда, в 42-м, в лагерных мытарствах Афанасьева образовалась трёхмесячная передышка – его взял к себе в работники богатый немец. В тот день пленных выстроили на плацу, ничего не объясняя. Вдоль ряда шла сопровождаемая офицером группа необычных здесь, одетых в гражданское, немцев. Плечистые, упитанные, они вдруг подходили к пленному вплотную и резко толкали в грудь. Если он не падал, его подробно осматривали и даже ощупывали, особенно – руки. Как у лошади, отворачивали губы, заглядывали в рот – здоровы ли зубы. И кивали офицеру. Пленного отводили в сторону, подталкивая в спину: «Шнель, шнель!» («Быстро, быстро!»)

Так Афанасьев оказался в сельском поместье. Работа была с детства привычной: ходил за скотиной, топил печи, мел двор дочиста (хозяин проверял, не осталось ли мусора). Там, в поселке (аккуратные каменные домики с палисадниками и цветниками), среди пока не призванных в армию подростков был один, веснушчато-рыжий, с белёсыми, навыкате, глазами и неподвижным ртом, будто никогда не открывавшимся, – нацист-фанатик, ненавидевший русских. Он подстерегал Афанасьева, выходившего на улицу, и молча гонялся за ним на мотоцикле, норовя сбить.

Страшнее всего было его молчание – будто за рулём мотоцикла сидел не живой человек, а мертвец, оживший на минуту только для того, чтобы уничтожить Семёна. Хозяин куда-то жаловался на мотоциклиста, но гонки прекратились, когда парня наконец призвали в армию и отправили на Восточный фронт.

«Почему сон повторяется, оставляя после себя предчувствие беды?» – пытался понять Афанасьев. Вспоминал. И в самом деле – сон совпадал с близкими переменами. Какие грядут сейчас? Может, братец Володька привезёт из Саратова вести, которые нельзя доверить письму? Или здесь, в Олонештах, что-то случится?

Странную вчера узнал Афанасьев новость: из Кишинёва в райотдел кто-то звонил, интересовался Бессоновым. Звонок почему-то истолковали так, что заготовленный уже приказ об отстранении Бессонова отложили неподписанным. Старый хитрец Занделов, заведующий райотделом образования, умудрявшийся (как говорят) при всех властях оставаться на плаву, видимо, решил выждать. Нет, не долго ему придётся ждать. В июне Афанасьев сам съездит в Кишинёв и сделает всё, чтобы подтолкнуть окончательное решение. Невозможно им обоим – Афанасьеву и Бессонову – оставаться в одной школе. Или – или. Середины нет.

…Как же этот Бессонов похож на того, другого, из прошлой жизни Афанасьева – на его друга детства и юности! Точнее, друга-соперника.

Был такой бездну лет назад, до Первой мировой и смуты 17-го, в Саратове, где отец Семёна, Матвей Капитонович, служил дьяконом. И Семён, определённый в реальное училище, подружился с одноклассником Евгением Вельегорским. Про них знали: Вельегорские из обедневших, но гордых. Это Семёна одновременно забавляло и раздражало, особенно когда к училищу подъезжала, сверкая лаком, пролётка и худой быстрый Евгений запрыгивал в неё, бросив на ходу небрежное: «Честь имею!»

Однажды, оказавшись у них в гостях, Семён пережил первые в своей жизни минуты острого унижения, обнаружив, что не знает, как нужно сидеть за столом рядом с такими людьми, пить чай, разговаривать. Зато потом, вспоминая, он с особым удовольствием останавливал свою память на мелких свидетельствах материального упадка Вельегорских – старой мебели, треснувшей чашке, блёклой шали, в которую куталась мать Евгения, смотревшая на Семёна с жалостливым любопытством.

Афанасьевы жили проще, но увереннее: у них был в селе Глотовка богатый дед Капитон Астафьевич, в чине старосты, а у того – большой бревенчатый дом с каменным низом, отара овец, конюшня и две коровы. Старший сын Капитона Матвей, обстоятельный и многодетный, обитавший в Саратове в съёмной пятикомнатной квартире, упорно шёл по церковной дороге. Младший, Михаил, служил в Петербурге, в лейб-гвардии, выбрав военную карьеру, хотя потом, спустя годы (от судьбы не уйдёшь!), тоже стал священнослужителем.


Случилось так, что Евгений Вельегорский однажды тоже побывал у Афанасьевых. Было это в 19-м, уже ползла по России Гражданская война. Матвей Капитонович, к тому времени рукоположенный, служил недалеко – ему дали приход в селе Красном. С Михаилом же связь прервалась – из Петрограда письма не доходили. Семён гостил у деда, когда через Глотовку шли белогвардейские части.

Худой, покрытый загаром и пылью Евгений, перетянутый щеголеватой портупеей, нашёл Семёна – был возбуждён, безостановочно говорил: «Россия не простит бездействия, надежда только на таких, как мы…» Звал с собой. Убеждал. А вечером, после его ухода в часть, расположившуюся на горе, у церкви, коварный дед Капитон зазвал внука в чулан, чтобы будто бы вместе вытащить оттуда старый сундук, и запер Семёна там. Знал Семён – засов в чулане хлипкий, можно сломать, но за ночь горячка его прошла. Слова деда о том, что, мол, нечего лезть в эту дворянскую свару, класть за них голову, поколебали его решимость.

Но более всего его охладила мысль: в белогвардейской части, которой командовал отец Евгения, он, Семён, поневоле стал бы тенью своего бывшего одноклассника. А чьей-либо тенью Семён становиться не хотел, потому и засов на чуланной двери к утру оказался цел.


…И вот теперь из той бывшей жизни, уходящей с каждым днём в темь небытия, возник двойник Евгения – Александр Бессонов. Те же худощавость и подтянутость, книжные обороты в правильно звучащей речи и плохо скрытая снисходительность к непросвещённому окружению.

Ненавистнее же всего для Семёна Матвеевича было бессоновское бесстрашие, так привлекавшее мальчишек. Не понимали они, что черта эта – от незнания жизни, от неумения предвидеть движение обстоятельств, а значит, и противостоять им. Да ведь поэтому Вельегорские и проиграли, что жили в иллюзорном мире своих ветшающих гостиных. Поэтому и не удержали власть, отдав её демагогам, подрубившим под корень русскую жизнь.


Да, конечно, вот что щемит душу – приезд брата! Спросит ведь, где же, Семён, на самом деле твой дом? Если здесь, в Бессарабии, то почему не берёшь ссуду, как все, и не строишься, а живёшь под чужой крышей? Если там, в Саратове, то почему не возвращаешься? Там, в сёлах, тоже не хватает учителей.

Что сказать брату? Что стены надо поднимать на фундаменте, а его-то и нет?! Ведь на самом деле всё зыбко – жена временами как чужая, сын смотрит прокурором, готов вот-вот вынести приговор. Нет, вначале дом в душе своей нужно выстроить, а потом за лопату да мастерок браться. Вначале – в душе.

Но – как?

14 Голос ручья

Упрямство Бессонова обсуждало всё село: человека с учительской должности вот-вот выгонят, а он, назло начальству, по выходным лодку с ребятнёй чинит. Причём у всех на виду – во дворе охотника Плугаря, недалеко от пристани.

Кому-то это всё казалось нарочитым. Кто-то его оправдывал:

– Ну не может он жить иначе. И – пусть. Вреда никакого.

– Как знать, – многозначительно вздыхали осуждавшие. – К нему вон и девчонки в хатку заглядывают. А одну, дочку Гнатюка – Ленку, так приворожил, что она открыто по нему сохнет. Нет, добром это не кончится.

Между тем май был на исходе. Иссякал, становясь всё глуше, ночной лягушиный стрёкот в днестровских плавнях. Отцветали сады. Густой сиреневый дурман вползал в открытые окна школы, кружил юные головы. Зиявший чернотой овраг захлестнуло зелёное половодье кустарника, оплетающего крутые склоны. Овраг теперь звенел беспорядочными птичьими голосами, заглушавшими голос ручья.

Особо пристрастные осуждатели Бессонова нарочно сворачивали с центральной улицы в переулок, упиравшийся в речную пристань, останавливались у плетёного забора, за которым на широком дворе Плугаря, в тени густолиственной шелковицы, лежала перевёрнутая вверх килем облупленная шлюпка. Наблюдали, как Плугарь с Бессоновым шпаклюют её, вбивая в пазы толстую бечеву деревянной лопаточкой, а мальчишки толкутся рядом – распутывают верёвочные мотки, о чём-то громко споря.

Как-то у забора замедлил уверенный шаг грузный человек в костюме, потёртой фетровой шляпе и роговых очках.

– Бунэ зиуа! Че май фачец?[13]13
  Добрый день! Как дела? (молд.)


[Закрыть]
О, я вижу, скоро в поход?!

Это был заведующий райотделом образования Занделов, загнанный в тупик ситуацией, сложившейся вокруг Бессонова.

– Бунэ зиуа, Василий Прокопич, – откликнулся Плугарь. – Перед походом её ещё смолить надо.

– И много у вас таких, как эти, флэкэй войошь, Александр Алексеевич? – кивнул в сторону мальчишек Занделов, медоточиво улыбаясь.

– Таких боевых парней у нас хватает. – Бессонов прервался, отложив молоток и шпаклёвочную лопатку, подошёл к забору. – Но руки всегда нужны. Так что присоединяйтесь!

– А что, это мысль!.. Я тут на досуге, между прочим, вот о чём подумал. – Улыбка на массивном лице Занделова растворилась в деловой сосредоточенности. – Не оформить ли нам вашу «команду» по графе внеклассной работы, назвав всё, что вы затеяли, кружком юных рыболовов и охотников? Чтоб всякие разговоры и телефонные звонки пресечь… Что вы на это скажете?..

– Да то и скажу, чего вы от меня ждёте, – усмехнулся Бессонов. – Хоть горшком назовите, лишь бы не в печь.

– Ну, в печь вы всегда успеете, – опять заулыбался Занделов, – с вашей-то неосмотрительностью… Значит, мы с Александрой Витольдовной так и запишем: кружок. А в конце лета отразим в районной газете ваш педагогический опыт, если, конечно, всё обойдётся без сюрпризов. Обойдётся?

– Это я обещаю. Даже если шлюпка затонет. Все ребята отлично плавают, а из ружья стрелять им ещё рано. Только не обязывайте меня писать планы воспитательной работы – у меня от них изжога.

– Не обяжем, так и быть. Позовёте, когда будете судно на воду спускать?

– Позовём.

– Ну и договорились. Ла реведере![14]14
  До свидания! (молд.)


[Закрыть]

Занделов прикоснулся рукой к шляпе и, кивнув, не торопясь зашагал обратно.

В тот же день, ближе к обеду, когда солнце стало ощутимо припекать, у забора задребезжал на выбоинах велосипед третьеклассника Лёшки. Спешившись, он прокричал:

– Витька, тебя отец зовёт – к вам из Саратова кто-то приехал!..

Огорчённо вздохнул Афанасьев-младший, отдал моток бечевы Мишке Земцову.

– Я пойду? – спросил.

– Разумеется, – кивнул Бессонов.

Выкатил Виктор стоявший у забора велосипед, свистнул щенку. Лобастый, тёмного окраса пёс, бегавший по двору, кинулся следом, мотая вислыми ушами.

В гору, по переулку они шли шагом, а на центральной улице Виктор, оседлав велосипед, ещё раз свистнул. Ему нравилось слышать скрип велосипедной цепи, топот бегущего рядом рослого щенка. Он ловил взгляды стоявших у магазина людей, пытаясь угадать, что они сейчас думают о нём и его собаке. Наверное, так: «Какие оба ловкие!» Или: «Отличным дрессировщиком оказался этот мальчишка!» А может, даже вот как: «Такого замечательного пса в нашем селе ещё не было!»

У сквера, обрамлённого кустами жёлтой акации, он притормозил, заметив Катю Петренко. Она то ли ждала кого-то, то ли собиралась идти куда-то и, увидев его, смутилась. Присела, разглядывая щенка. А тот, мотая хвостом, упёрся лапами в круглые её коленки, облизал нос и щёки, ткнулся в кофточку, задев обозначившуюся грудь. Тут она снова смутилась, покраснела и, сердито выговорив: «Какой он у тебя невоспитанный!» – ушла к клубу, где сегодня третий день крутили индийский фильм «Бродяга».

Виктор помчался дальше, слыша шлёпающие прыжки щенка. Натужно скрипела цепь. Казалось, он сейчас взлетит вместе с велосипедом, повторяя недавно вычитанные у Лермонтова строчки:

 
…Хочу я с небом помириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.
Слезой раскаянья сотру
Я на челе, тебя достойном,
Следы небесного огня…
 

И ещё казалось ему в этот момент – нет, не щенок, а он сам, Виктор, прикоснулся к Кате, к её таинственным выпуклостям под кофточкой, отчего в нём будто что-то вспыхнуло, обдав его слепящим жаром.

У почты Виктор свернул к дому, но здесь дорога снова пошла в гору и он задохнулся. Пришлось идти шагом, хватая воздух раскрытым ртом.

Он вкатывал велосипед через калитку, когда увидел у крыльца, рядом с отцом, человека в тёмно-синем кителе, форменных брюках и до блеска начищенных туфлях. Оба курили. Человек в кителе был повыше отца, заметно моложе, но точно с такими же набрякшими веками, проступившими скулами, ровно очерченным, с небольшой вмятиной, подбородком и таким же зачёсом чуть тронутых сединой волос.

Он рассматривал Витьку внимательно и серьёзно, словно запоминал, как тот прислоняет к забору велосипед, треплет за ухо пса, подходит здороваться.

15 Дом на берегу Терешки

– Вы тут знакомьтесь, а я помогу Анне стол накрыть, – сказал, поднимаясь на крыльцо, отец.

– Ну, здравствуй, племянник.

Человек в кителе протянул Витьке руку, мягко сжал его ладонь, задержав в своей, смотрел, улыбаясь.

– Давненько я тебя не видал, ты уж взрослым сделался. А в какой красоте вы здесь живёте-то! – повёл он взглядом вокруг.

А вокруг – рядом, в палисаднике, и у соседей, за забором – клубились белой кипенью вишнёвые и яблоневые деревья, гудели пчёлы в цветущих кронах, сияло небо тёплой голубизной над просевшими камышовыми крышами, испятнанными налётом зелёного мха.

– Питерку-то свою, саратовскую, не забыл? Степь ковыльную? Там сейчас тоже тепло и жаворонки поют. А на пруды да речки уток налетела тьма… Ты, говорят, кроличье хозяйство ведёшь. Покажешь?

В сарае, разглядывая клетки, гость одобрительно кивал, приговаривая:

– Смотри-ка, справная у тебя живность. Кукурузой кормишь? А клетки сам сколачивал? С отцом? Хорошо сделаны, по-нашему.

– У вас что, тоже кролики были?

– У нас-то в Глотовке? Там, у Капитона Астафьевича, нашего деда, а твоего прадеда, чего только не было: дом на берегу Терешки, овцы, лошади, дощаник с неводом, земля своя.

– А отец говорил – он бедняком был.

– Бедняком? – Гость усмехнулся, вздохнул сдержанно. – Да, и бедняком тоже был. Потом, перед смертью. Когда в колхоз вступал.

– А мой дед Матвей почему оттуда уехал?

– Матвей Капитоныч-то, папаня наш?! Такая, видно, у него планида – в чужом краю век доживать. Ну да это, как у нас, железнодорожников, говорят, длинномаршрутная история, надо отдельно рассказывать. Давай лучше про тебя потолкуем: какую вы там то ли шлюпку, то ли лодку ладите? Откуда она у вас?

Удивился Витька: когда отец успел рассказать брату про это? И – как? Про Бессонова наверняка – ни одного доброго слова.

– А хотите посмотреть? Шлюпка настоящая! Здесь недалеко, туда и обратно – минут десять.

– Ну, поди скажи отцу, что мы скоро вернёмся.


Они шли мимо сквера, к дому Плугаря, и у Витьки крепло странное чувство – будто в его жизни для этого человека с улыбчиво-спокойным лицом и ровным голосом всегда было заготовлено никем не занимаемое место. И вот наконец оно перестало пустовать.

С Владимиром Матвеевичем здоровались все встречные. Они издалека вглядывались в него, рассматривая железнодорожный китель, расстёгнутый на две верхние пуговицы, и сверкающие туфли, а встретившись с его прямым, доброжелательным взглядом, словно спохватываясь, кивали. Хотя из-за райцентровского многолюдья сельская привычка здороваться с незнакомыми в Олонештах была утрачена.

– Красиво здесь, ничего не скажешь, – говорил между тем Владимир Матвеевич. – У нас в Глотовке, да и в твоей Питерке, поскромнее. Но и там – свои красоты. Да ты должен помнить, тебе годочков пять было, когда вы с матерью сорвались с места.

…Что он помнил? Широкие улицы, приземистые дома с прочными на окнах ставнями – их закрывали, когда начинались сильные степные ветры. Посиделки у ворот в тихие летние вечера с тлеющими в горшках кизяками – их дым отгонял комаров. Страшные истории о степных волках и Сёмку-дурачка, ходившего побираться по домам босиком. Разнообразие живности – в каждом дворе коровы, овцы, гуси, козы, а у кого-то и верблюды. Пересыхающую летом речку Малый Узень да ещё – непаханую ковыльную степь, куда он четырёхлетним (мать рассказывала) однажды ушёл с заднего двора и потерялся. Его искали всем селом почти весь день, цепочкой прочёсывая высокие ковыли, а нашли только потому, что заметили: коршун кружит над одной точкой, спускаясь всё ниже. Той точкой был он, уснувший в ковылях.

И ещё помнил, как в родительскую субботу, в конце зимы, когда снег начинал подтаивать, баба Дуня пекла из теста жаворонков и одного велела ему снести во двор, на крышу сарая. Зачем? А чтоб душа кого-нибудь из умерших, озябшая за зиму, вошла бы в жаворонка и согрелась. Как узнать, вошла ли?.. Да оживёт жаворонок и улетит… Витька карабкался по осевшему сугробу, косясь на прилетевших недавно грачей, к тесовой крыше, ладил на самый край тёплого, только из печи, жаворонка, а потом, вернувшись в дом, ёрзал у окна, запрыгивал в валенки, выскакивал на крыльцо: белеет? Не улетел? Наконец ворвался на кухню с криком: «Ожил! Улетел!» Допытывался: «Куда?» – «В небо, куда ж ещё», – объясняла баба Дуня. «А мы его увидим?» – «Вот снег сойдёт, он петь будет. А голос у него звонкий, как у мамы моей, когда она молодая была…» И в самом деле, в тёплый весенний день увидел Витька своего жаворонка, трепетавшего крыльями в синем небе. Услышал его пение. И подумал: это, наверное, голос бабушкиной мамы, соскучившейся по дому.


…Ощущение домовитой надёжности – вот что чувствовал вспоминающий Питерку Витька рядом со своим дядей Володей, когда вёл его к дому Плугаря смотреть лодку.

Владимир Матвеевич и там, возле перевёрнутой вверх килем шлюпки, среди незнакомых людей, был так же спокоен и обстоятелен. Излучая доброжелательство, расспросил Бессонова о ходовых качествах этого, пока даже не просмолённого, судна, поговорил об утиной охоте, о рыбалке. Уходя со словами: «Торопимся, нас там за столом ждут», – пожал всем руки, не минуя Мишку и Вовчика, а руку Бессонова слегка задержал.

– Хорошее дело затеяли.

И, возвращаясь, расспрашивал Виктора, откуда здесь этот человек, а узнав, что он местный, уже у калитки сказал задумчиво:

– Лицо у него русское.

16 Прадедов камень

Стол был накрыт в большой комнате – там пахло привезённым из Саратова балыком, нарезанным коричневато-золотистыми тонкими ломтиками. Завели патефон, но тут же и захлопнули – мешал разговаривать.

Два брата, с одинаковой сединой на висках, сидели друг против друга: старший – со взъерошенным чубом, в клетчатой рубашке с распахнутым воротом; младший – уже без кителя, но в празднично-белой, жёстко накрахмаленной сорочке с приспущенным синим галстуком.

Они то пускались в воспоминания, то спорили по пустякам, то пели. Анна, в цветастой кофточке, раскрасневшаяся от стакана вина, сновала из кухни в комнату, без конца поддакивая гостю.

– А помнишь, Анютка, – кричал гость ей, ушедшей на кухню за мамалыгой, – я к вам в Питерку в отпуск приезжал… Месяца за два до войны… Витька только ходить начал…

– Помню, – откликалась Анна, внося блюдо, исходящее паром, – вы с Семёном всё на охоту собирались.

– Молодец, правильно помнишь! Тогда дроби в продаже не было, я в Саратове кусок свинца достал, и ты, Семён, наладил меня его растапливать и в воду капать. Мы неделю возились, два килограмма дроби накапали. Тут газета приходит, и в ней сообщение: весенняя охота запрещена!

– Ух, как же я тогда разозлился! – кивнул, белозубо смеясь, Семён Матвеевич. – Вспомнить страшно! И как ругался… Кричал: «Опять одни гэпэушники уток стрелять будут, а нам, православным хрестьянам, шиш!..»

– Кто такие гэпэушники? – спросил Витька, не отрываясь от тарелки с дымящейся мамалыгой.

Замолк гость, переводя взгляд с отца на сына.

– Я тебя предупреждал, – негромко пробормотал Семён брату, не глядя на него. – Будь посдержаннее.

– Ну уж ты это слишком, – всколыхнулся Владимир Матвеевич. – Что-то же ребёнок должен знать…

– Виктор не ребёнок. Виктор – пионер.

Раздражение прорезалось в голосе Афанасьева-старшего.

– Ладно, Семён, не кипятись… Понимаешь, Витёк, были тогда такие, не оправдавшие доверия, люди и организация, сокращённо называлась ОГПУ. Теперь всё по-другому – и люди другие, и организация, за порядком наблюдающая…

– Блажен, кто верует, – хмыкнул Семён Матвеевич, сморщившись, и перевёл разговор: – Ты лучше про сестру Аську расскажи.

– Про Аську-то? Красавицу нашу? Что ей сделается – поёт! Как замуж выскочила за скрипача этого длинноногого, за Соломона, так и поёт. Одно огорчение – деток у них нет, зато вот в «Пиковой даме» первую партию доверили. Я из командировки с Дальнего Востока как раз приехал, иду мимо Консерватории, а на афише – наша Аська.

– Под чужой фамилией, – хмуро уточнил Семён.

– Ну а как же. Она Соломонову взяла.

– К отцу давно ездил? Как он?

– Наш Матвей Капитоныч молодцом. Всё там же, при совхозной конюшне, хотя предлагали ему место завхоза. Отказался. С лошадьми, говорит, у него общий язык, а с людьми – нет. Он ещё и верхом ездит – залюбуешься. Всё жалуется, мол, старые кости болят, а на коня сядет – посадка нашенская, гордая. Словом – казак!

– Поёт по-прежнему?

– За столом – нет, только в церковном хоре… – Владимир Матвеевич осёкся, взглянув на Витьку, и, повернувшись к нему, пояснил: – Это у них там, понимаешь, самодеятельность такая.

– Да, конечно, самодеятельность, – с усмешкой подтвердил Семён Матвеевич. – А помнишь, – и опять белозубая улыбка, – какое у отца мощное нижнее до было, когда он с баритона на бас переходил?!

– Да нет же, наоборот, с баса на баритон!

– Я отчётливо помню: с баритона на бас, и не спорь со мной!

– Ой-ой, не кипятись; я забыл, Семён, ты ведь у нас старший! – И младший брат, дурашливо смеясь, склонил голову.

– Дуська в Саратов не вернулась? – продолжал выспрашивать Семён Матвеевич. – Как сынки её?

– Мужа из Днепропетровска в Кемерово работать перевели. А сынки выросли. Один доучивается, а второй уж служит.

– Неужели «там»? – ахнул Семён. – Как удалось?

– Будь, брат, посдержаннее, – в свою очередь, хмыкнул гость. – Именно «там». Перед тем как на эту стезю ступить, они со мной советовались… К тому же, как ты понимаешь, – добавил, снова покосившись на Витьку, ковырявшего мамалыгу, – у них фамилия отца.

– Да ведь в анкете-то всех надо указывать.

– А у Дуськи – ты что, не знаешь? – документы ещё в те годы по утере восстанавливались, и она себе другую фамилию намечтала.

– У тебя-то самого сейчас как?

– По-военному у нас, железнодорожников. Меня тогда, как ты помнишь, по малолетству не тронули, а потом, когда я в депо попал, пошло-поехало по накатанному… Вот и утвердился…


Замолчали оба, вдруг вспомнив то, о чём и хотелось бы поговорить, да нельзя. Разве скажешь сейчас, вслух, о том, как начались гонения на церковь и рассыпалась по всей стране большая семья Афанасьевых в поисках безопасного угла, как, прячась за чужими фамилиями, таила своё прошлое от цепких глаз и чутких ушей служителей власти. Витьке, этому правоверному пионеру, не под силу будет носить в себе такую тайну. Проговорится, искалечит свою судьбу, навредит уцелевшим Афанасьевым.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации