Текст книги "Свободная ладья"

– Врут, хуже большевиков, – сердито добавила тётя Маруся.

Вспомнила, как несколько лет назад государство, взяв у крестьян зерно одного урожая, ничем не заплатило – ни обещанной техникой и товарами, ни даже деревянными рублями, – лишь раздали какие-то чеки. Потом всех, у кого эти бумажки-чеки оказались, стали дразнить «чекистами».

А верх безобразия, считает Маруся, – это степные элеваторы, доверху забитые купленным за границей зерном (везут ведь через моря, потом сюда на поездах!). В то время как своё, здесь выращенное, гниёт в буртах, под дождём, слегка прикрытое плёнкой, а то и не прикрытое вовсе. Чья государственная голова придумала такое? И почему её не покажут всем по телевизору, чтоб знать, если вдруг прилетит в эти края на персональном самолёте?!

…После всех этих разговоров, ближе к вечеру, когда жара спала, племянник Александр объявил: пора купаться. Тётя Маруся отказалась, пошла в соседнюю комнату прилечь, племянница её с мужем занялись хозяйством – в сарае, ожидая их, гремел цепью возмужавший бычок. Пошли вдвоём. Пруд оказался совсем рядом, за соседними домами. Дорога, чуть намеченная в сухих колючках двумя колеями, на самой запруде оказалась перегороженной полосатой жердью-шлагбаумом с внушительного вида навесным замком. Пройти можно, проехать нельзя.

– Арендаторы перегородили, – объяснил Александр. – Купаться можно только вот здесь, а дальше – нет: там, за камышами, они рыбу разводят.

Пруд оказался извилисто-длинным, окаймлённым узкой полоской камышей. У длинной запруды колготилась ребятня – здесь был сельский пляж. Разбросав по зелёному склону скудную одежонку, мальчишки с разбегу плюхались в воду, оглашая окрестности звонкими воплями. За спиной Виктор, выискивая в траве подходящее место, услышал вдруг дробный топот. Оглянулся. Вверху, по запруде, красивой рысью нёсся влажно сверкающий рыжий конь с маленьким, лет десяти, не больше, всадником, только что выбравшимся из воды, облепленным мокрыми трусами.

– Купание красного коня? Прямо-таки живой Петров-Водкин.

– Вот так тут у нас, – смеясь, откликнулся Александр, – картины оживают!

Топот затих, но через минуту возник снова, нарастая, приближаясь, и вот опять, теперь в обратную сторону, проскакал щуплый всадник на рыжем коне.

А потом разглядел Виктор за камышами обширную заводь и «жигуль» на берегу, куда и направился после купания.

Там, в тихой прозрачной воде, увидел он золотисто поблёскивающих боками карпов, безбоязненно подплывающих вплотную к берегу. И – ни одного рыбака с удочкой! Хозяин автомобиля оказался не слишком разговорчивым. Он запихивал в багажник тяжёлый мешок – видимо, с рыбой, и на вопрос, можно ли прийти сюда порыбачить, ответил мрачновато:

– Бока наломаем.

– Почему? – удивился Виктор.

– Да потому что не ты здесь рыбу разводишь.

Но разговорился всё-таки, рассказал. Их здесь, арендаторов, несколько человек. Запруду подновляют, рыбу разводят и подкармливают. Ловят и продают по рыночной, между прочим, цене, а не так, как в магазине – заморскую, с бешеной наценкой. По ночам в землянке дежурят – добро стерегут от халявщиков. Все уже автомобилями обзавелись, у всех ключи от шлагбаума.

Ну а с удочкой где-то же можно? Можно. Вон Малый Узень, там, особенно в середине лета, когда пересыхает, превращаясь в цепочку озёр, клёв замечательный – окуни, сазаны и даже сомы попадаются.

…Сидели они потом с Александром на зелёном склоне запруды, заросшей майгуном-дудником, смотрели, как садится в дымную мглу степного горизонта алый круг солнца, говорили про этих арендаторов. Ведь сами придумали, сами в администрацию пришли со своей идеей! Ну не чудо ли природа человеческая: столько лет вытравляли из народа предприимчивость, а она, как помещичьи сады в этой знойной степи, оказалась живучей!

Рассказывая, племянник нашарил в джинсах складной ножичек, срезал мясистый стебель майгуна, сделал у тупого конца продольный надрез, а вдоль стебля – отверстия. Приложился и дунул. «Май!» – звонко вскрикнула дудка и следом загудела шмелино: «Гу-ун-н-н!»

– Дай-ка мне ножик, – попросил Виктор, – я тоже когда-то такие дудки делал. Правда, не здесь, на берегу Днестра.

4 Неслучайный эпизод бытия

Москва, август 2007 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

…Странное было ощущение – там, в степной моей Питерке. Будто открылось мне что-то. Что? Казалось мне, будто понял я, о чём спорили мой отец и учитель Бессонов – каждый всей своей жизнью, придя в итоге к одной истине. Её записал отец в 75-м году в своём, дошедшем до меня почти через три десятка лет, дневнике: власть не должна становиться системой подавления человеческого достоинства. Власть обязана охранять его. Всею своею мощью обязана она формировать такое правосознание, которое вытравляло бы из наших отношений даже малейшее желание унизить другого – страхом насилия и принуждением ко лжи. Ведь без человеческого достоинства человек дичает, утрачивая способность быть памятью и совестью тех, кто жил до нас.

Когда вырезанная мной из майгуна дудка, там, на склоне запруды, где мы сидели с племянником, ожила и вскрикнула, точно так же, как это было на берегу Днестра бездну лет назад, я подумал: это детство окликает меня. А вместе с ним и – моя родословная, которую чуть было не утаил от меня отец. И через неё – история моего Отечества, окликая, спрашивает: «Кто ты? Зачем ты? Где твой дом? Что ты сделал, чтобы дети твои и внуки жили в нём людьми, чувствующими себя здесь, на земле, неслучайным эпизодом бытия?..»

Мы возвращались из Питерки следующим утром. Снова проезжали мимо бывшего помещичьего сада, шумящего густой листвой, мимо мёртвой лесополосы. И казалось, сучья этих, когда-то зелёных, а сейчас высохших, деревьев, погубленных головотяпской мелиорацией, были воздеты к небу то ли в последней мольбе, то ли в бессильном проклятии…

Часть третья
БЕЛЕЕТ ПАРУС
Эссе

Из тетради ДПБ
(Драгоценные подробности бытия)

Ветви старой яблони

7 сентября 2007 г.

…Живу в деревне, один. Ночь. Выхожу на крыльцо. Останавливаюсь у старой яблони. Днём в её коряво-извилистых, чешуйчатых ветвях видел цветного упитанного дятла, похожего на озабоченного врача, – он недоверчиво простукивал кору, удивляясь: а ведь под ней – жизнь.

Небо в тучах. Ветер шумит в листве, раскачивает мачту антенны (её высочённый хлыст воткнут в железную трубу, врытую в землю), стучит в прогнувшийся краешек кровли. Далеко за рекой небо чуть светлее. Может быть, завтра облака разойдутся?

Слышу в темноте глухой стук – это ветер стряхивает с ветвей яблоки. Каждое утро собираю их в пластмассовый таз, несу в дом. Там они везде: на подоконниках, на полу, в плетёных корзинах, на круглом столе в каминной комнате. Увесистые, бледно-зелёные, с прозрачными, акварельно-розовыми мазками на боках. Всё вокруг пропиталось их терпким духом. Антоновка!

Возвращаюсь в дом. Разбираю постель, а над кроватью – снимок в рамке, ДПБ тридцатипятилетней давности: трёхлетняя наша Наташка с дедом Фёдором Фёдоровичем и бабушкой Зинаидой Дмитриевной.

В тот летний день мы с Наткой удили ротанов на подмосковном Салтыковском пруду, и она, увидев долгожданную родню, идущую со станции, кинулась навстречу, а я – к фотоаппарату. Но снять бурные объятия не успел – нацелился и щёлкнул, когда Наталька, получив из рук бабушки яблоко и немедленно надкусив его, важно шла впереди, озаряемая улыбками Ф.Ф. и З.Д.

Только сейчас, став дедом, понимаю, что они чувствовали, когда лохматая девчушка в выцветшем застиранном платьице неслась к ним по тропинке с победным воплем. Только сейчас, называя по известной инерции Наташину дочку Сашу Наткой, ловлю себя на ощущении, что моя семейная жизнь словно бы пошла по второму кругу.

Вспомнилось… Тогда, в начале семидесятых, мы жили впятером на Хорошёвке, в тесной двухкомнатной, откуда я сбегал в соседнюю библиотеку, если нужно было что-то написать срочно (работал в ежедневной газете). Библиотека размещалась в длинном строении барачного типа, стоявшем в самом начале Хорошёвского парка, где мы все по очереди выгуливали своё шумно-подвижное дитя.

Как-то сижу в полупустом читальном зале, у широкого окна, медленно вылепливаю абзацы, зачёркиваю, пишу заново. И чувствую: что-то за окном происходит. Поворачиваюсь, вижу: наше дитя, поддерживаемое мамой Людой, карабкается к оконному карнизу, машет мне варежкой, тёплая шапка сдвинулась набекрень, глаза сияют, а за её спиной – белый заснеженный парк, исчерченный синеватыми тропинками. Мы пообщались через стекло – жестами и улыбками, и пошли мои девчонки по тропинке дальше гуськом – впереди Наталька, за ней мама Люда с санками на верёвке.

Я смотрел им вслед, ошеломлённый. Я вдруг понял: вот эти две жизни и есть то главное, без чего нет меня. Это моя маленькая вселенная. Хрупкая и единственная. Ради неё – моё существование. Мне, именно мне предназначено защитить её от подстерегающих нас бурь и бед. Я смотрел им вслед, почему-то уверенный, что всё у меня получится.

Там, у окна, я пережил минуты счастья такой светоносной силы, что его хватило потом на все остальные годы.

А ведь было всякое. Трепали нас бури, тускнел горизонт, давили низкие тучи, казалось – нет им конца, но вспоминалось окно читального зала, смеющиеся родные лица за стеклом, синеватые тропинки в заснеженном парке, и – жизнь продолжалась.

И ветер растаскивал облачную муть, вычищая в моём семейном мире небо до первозданной синевы.

«И тогда повеет ветер странный»

25 июля 2001 г.

1

…В тот ясный летний день мой велосипед с привинченным к нему вторым седлом нес меня и мою двухлетнюю пассажирку (называющую меня дедика Иг) по лесным опушкам, полянам, тропинкам, пока не принёс, уже к вечеру, на берег Клязьмы.

Там мы остановились в некотором остолбенении, потому что речная излучина и просторное небо над ней цвели роскошными малиново-алыми красками; из облаков же, огнём охваченных, вылеплялся фантастический облик многоэтажного парусника, медленно уплывающего за синюю кромку леса.

А над водной гладью реяли стрижи. Роняя резкие жестяные вскрики, черной молнией перечеркивали они эту неповторимую в своих подробностях красоту, словно проделывая срочную работу. Они торопили приближение ночи, напоминая: и твоя жизнь тоже конечна; её Утро далеко позади; её Полдень тоже минул, а наступающий Вечер непременно сменит вечная Ночь.

Ощущение жуткое. Будто открывается пропасть под ногами.

Как-то у Бердяева наткнулся на такое признание:

Я часто испытывал… тоску в чудный лунный вечер… в солнечный день в поле, полном колосьев… Эта счастливая обстановка вызывала чувство контраста с тьмой, уродством, тлением…

Подумал: а были бы мы способны без этого чувства контраста воспринимать красоту? Дорожить временем? Вслушиваться (с ощущением единственности мгновения!) в сумбурный лепет ребёнка, впервые в жизни увидевшего речную излуку, закат и полёт стрижей над водой?

2

Каждый день своего летнего отпуска я кручу педали, прогуливая внучку по дачным окрестностям. Двухлетняя моя пассажирка Сашка, называющая себя слегка по-японски Са-ся, вертит головой, защищенной от солнца красно-полосатой бейсболкой, ёрзает, вскрикивая, – это она увидела пасущихся лошадей на клеверном поле.

А над нами клубятся облака в синем небе, и Сашка, глядя на них, произносит протяжно-певуче: «Си-и-ине». И вдруг добавляет: «Сася!» Катим дальше, съезжаем в траву. Спешиваемся. Она срывает ромашку, показывает, называя её – «Сася». Хотя название цветка слышала не раз. Что это – обозначение собственности?.. Но вот пробежал-прокатился по траве порыв ветра – будто вздох неба, и она, проследив, как волнообразно пригибаются стебли, опять произносит: «Са-ся!» Словно клеймит своим именем всё, на что падает взгляд.

И тут я догадываюсь: она ещё не выделила себя из видимого мира. Она в нём – облако и цветок, ветер и трава, порхающая бабочка и гудящий шмель. Для неё, несмотря на смену дня и ночи, сейчас нет Времени, есть лишь Вечность, воплощённая в движущихся образах. И она сама – частица той Вечности. Говоря словами Бердяева, Атом Вечности.

Ну в самом деле: разве человек, только начинающий жить, обнаруживший себя в мире трав и гроз, полуденного зноя и вечерней прохлады, может себе представить, что совсем недавно его в этом мире не было?.. А какое-то время спустя опять не будет?.. Всё тут ослепительно ново, празднично-ярко, но он уверен, что был здесь всегда. И всегда будет. Как вон те облака. Как бегущий по траве ветер.

И, поняв это, я вдруг начинаю ощущать то же самое. Словно заразившись состоянием Сашки, «впадаю в детство». В своё собственное. Вижу себя бегущим по ковыльной степи, подступавшей к заднему двору нашего дома в заволжской Питерке, и слепящий блеск огромного неба обнимает и пропитывает меня.

Потрясающее ощущение! Будто ты – часть бесконечной Вселенной. Это ощущение мы, видимо, теряем с возрастом. Именно его нам и возвращают наши дети и внуки… Зачем?..

3

Задумался я над этим, когда Сашке было полгода.

В погожий апрельский вечер мне впервые поручили погулять с ней по тихим московским переулкам в Сокольниках. А она уснула. Я осторожно (и – гордо!) катил коляску по тротуару, ощущая над собой бездонность чистого неба и мерцавшую сквозь ветви деревьев дольку месяца. Спящее лицо Сашки, излучавшее безмерное спокойствие, тоже словно светилось. И, глядя на нее, я почувствовал, как отступает дневная суета, уходит усталость.

Я пропитывался покоем этого вечера, уверенностью в том, что мир неизменен в своём тяготении к гармонии и красоте, как бы ни тревожили его природные и социальные катаклизмы… Неизменен!.. И непоколебимым аргументом такой неизменности было светившееся лицо спящей Сашки, ещё не знающей всей правды о себе и мире, но уже усвоившей: этот мир создан для неё.

Я катил коляску по тротуару, чувствуя себя навсегда включенным в непостижимое разуму мироздание, бормоча стихи Гумилева:

 
И тогда повеет ветер странный
И прольётся с неба страшный свет.
Это Млечный Путь расцвёл нежданно
Садом ослепительных планет.
 

Я катил коляску, думая о том, что Вечер моей жизни наступил, что за ним маячит вечная Ночь, но, вместо того чтобы впасть в ступор и ужас, был, как никогда, счастлив.

4

А потом, крутя педали, пересекая со своей, уже двухлетней, пассажиркой лесные опушки, поляны и берега Клязьмы, я наконец понял, что дети – Божественным своим предопределением! – даны нам для того, чтобы мы могли ощутить себя Атомом Вечности. Навсегда. Навечно.

Живой малахит покорённого моря

20 августа 2004 г.

…Закон сохранения духовной энергии я открыл нечаянно. И не важно, что он уже был известен человечеству. Важно то, что я его открыл опытом собственной семейной жизни.

Произошло это примерно лет тридцать назад, когда моей дочери Наташе было шесть – ровно столько же, сколько сейчас её дочери Саше. Так вот, в те времена, которые принято сейчас называть «застойными», в своей собственной жизни ничего застойного я не ощущал – она была до краёв полна, даже переполнена конфликтными коллизиями, без которых литературно-журналистское бытие просто немыслимо. Но и семейное моё счастье не было похоже на тихую гавань – там возникали свои проблемные ситуации.

Там меня ждал импульсивный ребёнок, исследующий мир взрослых методом азартных проб и неизбежных ошибок. Мы разыгрывали сценки, перевоплощаясь в сказочных персонажей. Сочиняли приключения придуманного существа с энергичным именем Чум-Бурум, возникшего однажды в нашем воображении во время дождя из скачущих по лужам пузырей. Он был способен перелетать с ветки на ветку, общался с множеством знакомых нам книжных героев и без конца влипал в ситуации, странно похожие на те, что возникали в жизни моей дочери.

А ещё я читал ей стихи. Чаще – наизусть. Не умея читать, в три-четыре года она запоминала их «с голоса». Первым она запомнила лермонтовский «Парус». Но привычка всё исследовать не оставляла её и здесь. Как-то она спросила:

– А зачем надо читать стихи?

Ну как такое объяснить ребёнку?! Пытаюсь. Вот, например, говорю, нужно тебе загрустившего человека развеселить, уставшему силы прибавить, и ты тогда произносишь волшебные строки. Ведь стихи – это колдовство. Они пропитывают своей музыкой всего человека, и он становится другим. Добрым. Чутким. Стойким. Умным. Отважным. Потому что стихи переносят в нас всё то, что пережила душа автора. И это пережитое становится частью нас самих, живёт в нас, передаётся всем, кто вокруг. Это то вечное, что никогда не умрёт.

Прошло время, я успел забыть об этом разговоре, но ребёнок, которому однажды исполнилось целых шесть лет, напомнил. Случилось так, что я пришёл домой совершенно измочаленный редакционной нервотрёпкой, был с дочерью немногословен, и мой насупленно-мрачный вид за ужином привел её в состояние азартного экспериментаторства. Вначале она рассказала несколько смешных эпизодов из жизни подружек. Результат нулевой. Пересказала забавный мультик. Никаких изменений. Помолчала, задумавшись. Потом, сидя за столом напротив, слегка откинулась и, сделав рукой летящий жест, стала декламировать:

 
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?
 

Впервые за этот вечер я внимательно всмотрелся в её лицо. Оно горело азартом артистического вдохновения. Певучий стихотворный ритм пульсировал в её простёртой руке, слова взлетали свободно и звонко, как чайки над морской зеленоватой зыбью. Знакомые с детства строчки входили в меня, как входит ветер в распахнутые окна, внося с собой юную свежесть и энергию веры в неизбежную свою удачу.

 
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой.
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой.
 

Да, конечно, только «в бурях», только в движении к ускользающему горизонту, только в собственном самосовершенствовании, сопряжённом со взлетами и падениями, может быть уверенно-спокойной душа, ищущая гармонии в нашем негармоничном мире! Как же я раньше этого не понимал?! И вот только сейчас ребёнок, выучивший несколько лет назад «с голоса» эти стихи и в трудную минуту возвративший их мне, заставил меня открыть их смысл заново, изменив моё состояние.

Дочь засмеялась, увидев мою улыбку: «Я так и знала, что ты развеселишься».

Тогда-то я и сделал своё нигде и никем не зарегистрированное открытие Закона сохранения духовной энергии: как бы ни выматывали тебя тяготы жизни, как бы ни казались напрасными душевные траты, к тебе вернётся энергия твоего душевного порыва – обновлённой. И будет двигаться дальше – от одной души к другой, осуществляя процесс бессмертия.

…А недавно я убедился, что открытый мной много лет назад закон неотменим ни при каких обстоятельствах.

Дочка моей дочери Саша – дитя своего времени, и потому затеваемые ею игры весьма конкретны. Да, конечно, ей нравится сам процесс перевоплощения – в ловца жирафов, за которыми она будто бы отправляется в Африку, затем – в самого жирафа, привезённого в Московский зоопарк, но крайне важен и конечный результат – бурная распродажа в кассе зоопарка вдруг подорожавших билетов. Сама стрижет полоски бумаги – они у нас становятся дензнаками, сама пишет на них четырёхзначные цифры.

Смотрю с ужасом – прагматик растёт!

Этот избалованный городскими удобствами ребёнок летом в деревне напросился со мной на рыбалку, пообещав не хныкать. И ни разу не пискнул, хотя мы бродили почти весь день по заросшим ивняком берегам Клязьмы, где нас терзали комары и жгла крапива.

Но у ребёнка была конкретная цель – поймать окуня. И окунь клюнул именно на её маленькую легкую удочку и был с радостным «ах!» извлечён.

А вернувшись в Москву, мы играли с ней в книжный магазин.

Работала касса. В ходу были нарисованные Сашкой банкноты достоинством от одного миллиона и выше – такие вот у нас дорогостоящие книги.

Она накупила их столько, что завалила ими весь диван. С серьёзнейшим выражением листала их, делая вид, будто бегло читает. Потом, видимо, чтобы доказать это, вдруг вскинула руку к небу летящим жестом и стала декламировать то, что запомнила с маминого голоса:

 
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом…
 

…И снова, как много лет назад, знакомые с детства слова взлетали свободно и звонко, словно чайки над морской зеленоватой зыбью. И диван, заваленный книгами, накренился, превратившись в бегущий по волнам парусник, взлетел на пенистый гребень, ухнул вниз и снова взлетел и, осыпанный солёными брызгами, понёсся к туманному горизонту, взрезая живой малахит покорённого моря.

Жаворонки над степью

24 марта 2005 г.

1

На исходе зимы мне всегда вспоминается та летняя поездка в саратовское Заволжье. И не только из-за обычной для этого времени московской тоски по тёплому солнцу.

Именно в эти дни, когда начинают подтаивать сугробы, бездну лет назад, почти в сказочные времена моя баба Дуня накануне Родительской субботы лепила из теста жаворонков и, запекая их, обещала скорый приход весны. И, понимая моё нетерпение, посылала во двор с одной пичугой – её нужно было пристроить на крышу дровяного сарая, чтобы она подманила других птиц, на чьих крыльях уже летело к нам, в степь, вдоль Волги, из самой Астрахани, южное тепло.

Так странно оказались сцеплены далёкие временные пласты из-за одного эпизода.

Случился он в летний день, когда небо дышало июльским жаром, клубились чёрным облаком грачи вдоль шоссе и бескрайними казались пожелтевшие пшеничные поля, а на зелёных свекловичных квадратах маячили цепочки женщин в цветастых платках. Через четыре часа езды мы оказались на широкой улице Питерки, где я прожил первые пять лет своей жизни и куда через сорок лет приехал на «уазике» своего племянника Александра Панина повидать родные места.

Наш «уазик», миновав площадь с клубом и магазином, тормознул на широкой улице, возле приземистой вербы, в тени которой млели гуси; племянник резко просигналил, крикнув появившейся в калитке пожилой женщине:

– Тёть Марусь, иди сюда, старого знакомого привёз.

Мы стояли у ворот, и тётя Маруся озадаченно приговаривала:

– Не узнаю чтой-то.

Она была очень уж дальней родственницей, угадать во мне пятилетнего мальчишку не могла, и я по совету племянника снял очки:

– А если так?

Всмотрелась, заохала:

– Боже ж мой, взгляд, как у бабы Дуни! Да ведь ты внук её?!

Ошеломлённый «узнаванием», думал потом: давно нет на свете бабы Дуни, а взгляд её – вот он, жив, я на мир смотрю её глазами. Но ведь прежде чем передать мне свой взгляд через свою дочь Анастасию, Евдокия Ивановна Голубева получила его «в наследство» по родословной цепочке. Кто-то задолго до неё, распахнув веки, жадно и зорко смотрел этими же глазами на здешние ковыльные степи и парящего коршуна в синем небе.

2

Той, последней в жизни бабы Дуни, весной, в марте, она пекла жаворонков, отвечая между делом на мои настырные, впервые возникшие и совершенно неразрешимые вопросы о жизни и смерти.

Мне, пятилетнему, было непонятно, куда девается живой человек, когда умирает – нет, не его тело (это я видел – открытый гроб с восковым лицом умершего, уже мало похожего на себя, черневшую рядом свежевырытую могилу), а его голос, блеск глаз, улыбка. Их же нельзя закопать. Нет, нельзя, соглашалась баба Дуня. Объясняла: они остаются с нами.

– На фотокарточке? – догадывался я.

– И на фотокарточке тоже, – соглашалась она.

– А ещё?

– В душе – твоей и моей.

– А душа – это что? То, что болит, да?

– Ну, бывает, болит, а бывает – поёт.

Как поёт душа, я знал: за праздничным столом видел поющих родичей. Их лица вдруг становились красивыми, их можно было разглядывать без конца. Они пели про «степь да степь кругом», про «путь далёк лежит», а я знал эту степь – она начиналась за нашим задним двором, колеблясь на ветру серебристо-сизыми волнами ковыля. И «путь далёк» был мне уже знаком: в четыре года так далеко ушёл гулять в ковыли, что, утомившись, уснул; искали меня всем селом, а помог найти коршун. Он упорно кружил над какой-то одной точкой, спускаясь всё ниже. Этой точкой оказался я. Заприметила коршуна моя глазастая тринадцатилетняя сестра Люба (через сорок лет её сын Александр Панин и привезёт меня в родные места).

– А ты тоже скоро умрёшь? – безжалостно допытывался я у бабы Дуни, вспомнив, как она недавно охала, прижав руку к сердцу, приговаривая: «Вот она, смерть моя, рядышком».

– Даст Бог, ещё поживу, – морщась в улыбке, отвечала она, извлекая из печки противень с подрумянившимися жаворонками.

– И что, я тоже умру? – продолжал я её допрашивать уже с недоверием, потому что представить собственную смерть в пять лет невозможно.

– Ну, тебе ещё не скоро, – засмеялась баба Дуня. – Лет сто ещё проживёшь.

– А потом? – не унимался я.

– Вот отнеси жаворонка на крышу – и увидишь: прилетят к нему птицы, он оживёт и улетит с ними, потому что в него вселится чья-нибудь душа. Душа-то ведь не умирает.

Жаворонка я отнёс, как всегда, на крышу дровяного сарая, взобравшись на осевший уже, совсем закаменевший сугроб, и, вернувшись в дом, стал сторожить, выглядывая: ожил – нет? Но моя птица всё так же неподвижно лежала на кромке заснеженной крыши, порождая во мне тихое подозрение: уж не разыгрывает ли меня моя бабка?

Что-то меня отвлекло, но потом я снова вспомнил о своём заветном и, нырнув ногами в валенки, выскочил на крыльцо, увидев сразу – крыша пуста, жаворонка нет, только какие-то птицы мелькают в вечереющем небе. Вбежав в дом, я завопил торжествующе:

– Ожил! Улетел!

– Ну я же говорила, – кивнула в ответ баба Дуня.

3

Она умерла в конце апреля – вышла с топором к сараю нащепать лучины на растопку и упала, подкошенная инсультом. Помню суету множества родственников, прислонённый у крыльца металлический крест, выкрашенный голубой краской, жаркое уже солнце, подсушившее двор, улицу и степь, зазвеневшую птичьими голосами.

В эту степь я бегал потом слушать жаворонков, совершенно уверенный в том, что среди звеневших в синем небе птичьих голосов звучит и голос моей бабы Дуни. Я даже чувствовал на себе её взгляд – оттуда, из ослепительной синевы. И твёрдо знал – она видит всё, что происходит здесь. Горюет вместе с нами. Или радуется.

Смерть представлялась мне переходом в иное бытие, в некое параллельное существование, очищенное от утомительной земной суеты, но зримо с ней связанное. Эту связь я потом обнаруживал во всём – в песнях, в музыке, в стихах. В том, как кто-то в разговорах вспоминал о ком-то. Эпизод из прошедшей жизни, стихотворная строка, музыкальная фраза – всё было голосом оттуда, вестью, зашифрованным посланием, свидетельством иной жизни. Доказательством человеческого бессмертия.

А сорок лет спустя вдруг узнал, что смотрю на мир глазами бабы Дуни.

4

И примерно в это же время у философа «мировой скорби» Шопенгауэра я вычитал: «Человек ограничивает свою реальность своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней… Смерть открывает ему глаза… Впредь сущность человека, которую представляет его воля, будет пребывать в других индивидуумах…» И – ещё: «Нетленность нашего подлинногосущества (выделено мной. – И.Г.) остаётся вне всяких сомнений…»

А вычитав, поразился: о том же самом толковала мне моя бабка в саратовской глухомани, только – другими словами. Правда, не разъяснила – как распознать своё подлинное существо, обитающее в твоей телесной оболочке. И насколько ты властен над ним. И можешь ли что-то прибавить к этому наследству.

Или задача в том, чтобы не убавить то, что досталось?