Текст книги "Свободная ладья"

Но хоть что-то же он знать должен? Иначе какой он Афанасьев?!

– Тебе, Витёк, к нам на Терешку бы съездить, – повернулся к нему гость, вздыхая. – Дом, конечно, не уцелел, а камень остался… Ты помнишь тот камень, Семён?

– Как не помнить! – Семён Матвеевич звякнул графином, разливая вино. – Его наш прадед Астафий с горы скатил. Нужно было угол кухни укрепить, Терешка в половодье подмывала.

– А как мы с дедом Капитоном в половодье за сазанами ходили! – Владимир Матвеевич поднял стакан, но тут же и отставил, вспоминая. – Плывём, бывало, на лодке через лесную поляну, глядь – трава шевелится. Накрываем корзиной без дна, а там сазан в полпуда весом!

Братья наконец выпили. Гость кивнул Анне:

– Ты ведь, Анюта, в прежние времена на гитаре играла. Помню, мама твоя Евдокия Ивановна пельмешек нам наготовит, мы их умнём, и ты за гитару.

– Сейчас не играет, вон инструмент на шкафу пылится, – пожаловался Семён Матвеевич. – Гости придут, она на них – букой. Всех распугала.

– Это, извини, брат, твоя недоработка. Ты, Анюта, за этим следи, чтоб вы оба не ломались – не гнулись, мало ли какие возникают обстоятельства!.. А без песен что за жизнь? Вот мы сейчас возьмём да и споём. Не забыл, Семён, нашу любимую?

Гость, ослабив галстук, опустил его ниже и, чуть откинувшись, легонько, словно пробуя мотив на ощупь, мягким баритоном то ли проговорил, то ли пропел совсем незнакомые, звучащие из какой-то другой далёкой жизни, слова:

 
Не осенний мелкий дождик
Брызжет-брызжет сквозь туман...
 

Семён Матвеевич, подавшись вперёд, к брату, навалился грудью на стол и, вздохнув, подхватил негромко:

 
Слёзы льёт наш добрый молодец
На свой бархатный кафтан…
 

И тут же, перебив самого себя, махнул рукой.

– Ну её, со слезами… Давай-ка нашу, лихую – «Не разбужу ли песней удалою…»

– «Роскошный сон красавицы младой», – поддержал Владимир Матвеевич.

Но и эту песню они не допели, вспоминая другие, торопясь услышать полузабытые слова, возвращая ими ушедшее время, а с ним и – чувство утраченного дома, того самого дома, от которого, как они предполагали, остался на берегу обмелевшей Терешки лишь прадедов камень.

– Нет, не то, не то, – опять поморщился Семён Матвеевич, досадливо ероша побитый сединой чуб. – Может, сразу нашу, козырную?

И они тихо, затаённо, будто подкрадываясь, запели, глядя глаза в глаза, вторя друг другу:

 
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он…
 

А потом всё увереннее и громче – об отчем доме, о невозвратимых днях, о невольных странствиях и тоске по оседлой жизни. Их похожие скуластые лица помолодели от подступившей бледности, в глазах стояли непролившиеся слёзы, голоса звучали чисто и крепко.

Взлохмаченный Семён Матвеевич дирижировал вилкой, пока вдруг не уронил её, прикрыв лицо рукой. Плечи его тряслись. Владимир Матвеевич вскочил, рванув с себя галстук, отбросил его и, перегнувшись к брату через стол, обхватил его голову, целуя её, торопливо бормоча:

– Ну, будет-будет, Семён, всё ещё наладится. Теперь непременно наладится, только бы продержаться чуток. Только бы продержаться.

17 «Жаль, далеко живёт»

Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:

…Сегодня проводили дядю Володю. Хороший он, жаль, далеко живёт. Я его познакомил с Мусью. И в разговоре потом дядя Володя сказал отцу, что тот должен быть благодарен Бессонову – ведь он учит нас полезному делу. Отец закричал, что не позволит в своём доме произносить имя этого человека. И ушёл на крыльцо – курить. А когда успокоился, они с дядей Володей помирились. Больше всего из его рассказов мне запомнилось, как их прадед Астафий (значит, мой прапрадед) скатил с горы камень, укрепив им угол дома. Когда вырасту, съезжу посмотреть, сохранился ли камень…

Часть третья

1 Чужие глаза и окна

Оба – семиклассница Елена Гнатюк и её учитель Бессонов – знали: на какой улице села, пусть случайно, они ни встретятся, их сразу увидят. В них жадно всмотрятся. За ними станут наблюдать чужие глаза, распахнутые окна, кусты сирени, воробьи в этих кустах. Облака в небе замедлят ход, и само солнце приостановится, чтобы лучше рассмотреть этих двоих – рослую красивую девушку с тяжёлым узлом тёмных гладких волос и высокого сухопарого человека с орлиным поворотом слегка откинутой головы.

Они были обречены на всеобщее любопытство множеством роящихся вокруг них слухов. И – знали это. И несли своё бремя: Елена – с тщеславной гордостью, Бессонов – со снисходительной усмешкой.

В этот раз они встретились в самом центре села, у выщербленных ступенек раймага. Елена со свёртком в руках только что вышла оттуда, а Бессонов входил с сопровождавшими его мальчишками. Её взгляд, дрогнувшие в улыбке губы, внезапный вздох – то ли радости, то ли облегчения – остановили его. Послав ребят вперёд, он задержался.

Елена была в сиреневом, без рукавов, платье в горошек, лёгкий загар уже позолотил её руки и плечи… Она просила совета: родители посылают в Бендеры, в техникум – учиться на счетовода, а ей хочется десятилетку закончить… «А мне с вами расставаться не хочется», – звучало в её интонациях. «Как скажете, так я и поступлю», – говорили её глаза. И тут же насторожённо спрашивали: «Неужели скажете – ехать?»

Нет-нет, не может он ей такое сказать, знала она, всем своим существом чувствуя его тайную привязанность, сокровенную его нежность.

Но, кажется, в этот раз обманулась… Или – показалось?.. На чём-то другом сосредоточен был Бессонов, как бы даже и не вникая в её слова. Не догадывалась она, какая сложная шла работа в его душе, как бунтовало в нём его независимое «я», попавшее всё-таки в зависимость от этой растерянно улыбающейся девушки.

Да, конечно, ответил он, это практично – быть счетоводом, потом – бухгалтером, а затем, может случиться, и какой-нибудь начальницей. И родителям многодетным полегче. А заканчивать десятилетку и поступать в вуз – долго и трудно, да и зарплата у людей с высшим образованием, как правило, тощенькая… Но решать нужно самой. Семилетка закончена, свидетельство получено – совсем уже взрослый человек! Не правда ли?

Он взглянул ей в глаза и поразился: они были полны непролившихся слёз. Она, всегда ощущавшая его присутствие, без конца мысленно с ним говорившая, вдруг почувствовала себя отторгнутой от него. Почти брошенной. Ну нет же, нет, это не так, он лишь пытается дать ей свободу выбора!.. Хотя да, конечно, не нужна ей эта никчёмная свобода, ей нужен он, только он, она готова на любые жертвы ради него, такая вот странная, милая, чудесная девчонка!

Не выдержал, обласкал взглядом, сказал тихо:

– Упорные выбирают трудный путь. А ты ведь упорная, не так ли? Привет родителям.

Множество глаз наблюдало эту сцену, а кто-то из проходивших мимо услышал обрывки фраз, и вольный их пересказ мгновенно разошёлся по селу.

…В тот день «команда Бессонова» смолила лодку на берегу, чуть в стороне от пристани.

К их костру, над которым висело ведро с густым чёрным варевом, с пляжа прибегали любопытные. Появился и грузный человек в роговых очках, на этот раз по-летнему, в рубашке с коротким рукавом, в дырчатой, соломенного цвета, шляпе, – заведующий райотделом образования Занделов. Василий Прокопьевич стоял у перевёрнутой вверх килем шлюпки, смотрел, как Афанасьев-младший и Мишка Земцов возят по её выпуклому боку квачом, облекая облупленные доски в иссиня-чёрную броню, потом, взяв Бессонова под локоть, отошёл с ним на несколько шагов. И долго бормотал ему в ухо, вздыхая озабоченно, поглядывая то в сторону пристани, на маячащие фигуры, то на пляж, откуда неслись крики, смех, плеск и где сидела на песке, наблюдая за своими шумными братьями, Елена Гнатюк в том самом сиреневом платье, в котором была у раймага.

– Не отговаривайте её ехать в техникум, развяжите этот чёртов узел наконец! Мне уши прожужжали вашей историей. Я понимаю, она впечатлительная, напридумывала себе бог знает что; уедет – успокоится. Встретит гарного хлопца. И вам спокойнее, неприятностей меньше. Послушайте совета старого хрыча, не отговаривайте! Потом ещё мне за совет спасибо скажете…

Не дожидаясь ответа, он ушёл, обмахиваясь шляпой, приговаривая: «Ну, жара! Ну, пекло!»

Звенел, захлёбывался голосами пляж. Плавились солнечные блики в лаковой черноте свежеосмолённой шлюпки. О чём-то Бессонов говорил у костра с ребятами, помешивая в ведре остатки варева. Но смотрел он мимо, туда, где по песку, на котором осталось аккуратно сложенное сиреневое платье, ступали босые ноги Елены Гнатюк, осторожно входившей в воду.

Она медлила, издалека чувствуя его взгляд. Знала – он любуется её лишь слегка прикрытой наготой, как любуются причудливым облаком, цветущей веткой, сверкающей рябью. Она отдавалась его взгляду с простодушием и отвагой любящего существа.

И, глядя на неё, Бессонов понимал: эта юная женщина стала частью его жизни, оторвать её от себя он уже не сможет.

2 Шлюпка спущена

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева:

Ура, шлюпка спущена! Полсела сбежалось. Был Занделов, завроно, произнёс речь. Директриса Прокофьева не была, уехала в Ленинград. Отец тоже отсутствовал, он по каким-то делам в Кишинёве. Охотник Плугарь и Мусью из двух ружей дали сигнальный залп (холостыми!), и мы с Мишкой Земцовым, Вовчиком Шевцовым и Венькой Яценко спихнули шлюпку в воду. Бессонов посадил в неё Занделова, свою жену Лучию Ивановну с сыном Алёшей и завёл мотор (купил на свои отпускные). Тот вначале не заводился, потом как затарахтел! И наша здоровенная лодка пошла! От неё даже волны расходились, как от катера! (Мы ее назвали «Отважный».) Скорость была хоть и небольшой, но шляпу с Занделова сдуло, пришлось вылавливать. Толпа кричала и хлопала! Такое здесь, в Олонештах, впервые!

3 Кремнистый путь

В неразрешимых ситуациях у Бессонова всегда было две отдушины: первая – охота (в июне уже запрещённая), вторая – запойное книгочтение, ставшее почти невозможным из-за жары, давившей духотой даже ночью, при открытых окнах. Теперь появилась третья – катерок «Отважный», примкнутый цепью к старому осокорю у пристани.

Ситуация же была хуже некуда. Ни сам Бессонов, ни его жена Лучия Ивановна, ни даже завроно Занделов не знали, что произойдёт в конце августа. Вдруг опять, как в мае, позвонят из Кишинёва, только на этот раз вместо слов «не надо торопиться с решением по Бессонову» скажут: «Как? Вы и на следующий учебный год хотите допустить этого неблагонадёжного товарища к воспитанию детей?»

Но может быть, не позвонят, забыв в чиновничьей суете о той непонятной мартовской проверке? Хотя разве даст им забыть завуч Афанасьев, на виду у всего села отчаливший на днях с первым пассажирским катером в сторону Кишинёва?

Но главной тревогой в клубке бессоновских неразрешимостей была семейная. В доме с аистиным гнездом на крыше он бывал по нескольку раз на дню, и всякий раз ненадолго. Его быстро утомляли крикливо-насмешливые выяснения отношений Лучии Ивановны с новой домработницей, капризная требовательность снующего из комнаты в комнату сына, криво висевший на кухонной двери отрывной календарь и одёжная щётка, которую он всякий раз обнаруживал посреди письменного стола, хотя, уходя к себе в хатку, обычно относил её на тумбочку, в прихожую.

И в хатке, где на топчане, на пёстром домотканом покрывале, всегда лежал раскрытым один из тяжёлых томов в потёртом кожаном переплёте, он не мог надолго отвлечься: возникали в воображении глаза Елены, полные непролившихся слёз, – там, у обшарпанных ступенек раймага, на виду у всех.

Несвобода томила его везде. И только на пристани, отмыкая шлюпку, погружаясь в неё со своей командой, рюкзаками и удочками, становилось легче. Стихия воды, слепящих бликов, вздыбленных облаков манила, обещая свободу, пусть недолгую, но такую полную, какая возможна здесь, в плавнях, лишь раз в году, в дни июньского половодья. К этому времени сюда, в низовья Днестра, докатывались со склонов Карпатских гор стаявшие снега и весенние дожди. Днестр взбухал, до краёв заполнял глинистые, двухметровой высоты, берега, укреплённые валом, и владельцы низинных садов и огородов гадали: остановится или перехлестнёт через вал?

Не останавливался. Вначале просачивался через гирла в озёра-старицы, затоплял по самые верхушки молодой камыш, по пояс – старые вербы, превращал лесные поляны в плёсы, а крутой берег с четырьмя осокорями-великанами – в остров. Потом всё-таки перекатывался через вал и шёл гулять по садам и огородам, подтопляя сараи, курятники и летние кухни, к которым теперь причалены были таившиеся раньше в прибрежных кустах вертлявые плоскодонки.

Катерок «Отважный», стрекоча мотором, пересекал просторную водную гладь, нырял в лес, исчерченный играющей рябью бликов, лавировал меж старых верб, задевавших седоков моторки длинными ветвями, шёл вдоль кромки камышей – это были контуры подтопленной старицы – к острову с четырьмя осокорями, где «команда Бессонова» оборудовала становище.

Здесь по ночам полыхал костерок, лопотал ветер листвой широченных, вполнеба, крон, звучали голоса и смех. Здесь шли вольные разговоры «про всё». Про гипноз – можно ли им остановить преступника. Про змей – как спасаться от их укусов. Про белых цапель – их изящные снежно-белые фигурки внезапно возникают в зелени листвы, но почему они белые? Это же мишень для стрельбы! Обычно у птиц защитный цвет перьев. «А может быть, это вызов природы? – рассуждал Бессонов. – Испытание человека: остановится он перед красотой или шарахнет дробью, чтоб добыть перья для шляпы любимой женщины?»

Толковали ещё и о том, как можно разжечь костёр в дождь. И почему мелкие озёра севернее Пуркар называют турецким словом «Кырмоаже», что в переводе означает «корки», «огрызки хлеба». А вот лес на склоне холма южнее Олонешт именуют «Ымпэрэтяской», то есть (с молдавского) «Императорским». Говорят, его посадили здесь по распоряжению русского царя, чтобы потом построить на вершине холма резиденцию, но так почему-то и не построили.

Но в тот вечер путешественников увлекло другое открытие. Глядя на искры, улетающие от костра вверх, вдоль мощных стволов и веток, в медленное, но неумолчное кипение верхней листвы осокорей, стали они гадать, сколько этим деревьям лет. И, услышав от Бессонова, что скорее всего четыреста, а то и все пятьсот, примолкли. Пытались представить, сколько же человеческих жизней уместилось в то время, пока эти белоствольные тополя тянулись вверх и вширь, каждую осень сбрасывая отшумевшую листву и выпрастывая весной новую.

Кто-то вот так же, наверное, сидел под ними у костра. Разговаривал. На каком языке? О чём? А времена шли. Прилетали и улетали птицы. Менял свои русла Днестр, образуя озёра-старицы. Менялся язык, звучащий на бессарабской земле, но какие-то слова оставались. Укоренялись на века, как вот эти деревья-долгожители.

Зябко становилось от таких мыслей – холодок вечности прикасался к ним.

– Один мудрец, задумавшись над понятием «вечность», выразился так, – вспомнил Бессонов, усмехнувшись: – «Это не время идёт, это мы проходим».

– А «майгун» тоже турецкое слово?

– Похоже, что – да.

Устраивались на ночлег, растянув марлевый полог – от комаров. Мальчишки, уставшие за день, засыпали сразу. Бессонов курил у дотлевающего костра, шевелил палкой угли. Они потрескивали, вспыхивая, и снова гасли. Круг света таял. В ночном сумраке, в беспокойном шевелении верхней листвы осокорей яснее видны были мерцавшие звёзды. Слышнее был плеск воды в ивовых кустах. Отчётливее думалось о ситуации, в которой он, Бессонов, оказался.

…Его присутствие в доме с аистиным гнездом на крыше с каждым днём становилось всё бессмысленнее. Начать новую жизнь? Где? Как? Даже если допустить, что история с Еленой Гнатюк перерастёт из скандально-уголовной («Хорош буду, – подумал с сарказмом, – вместо того чтоб под венец, пойти под суд за совращение малолетней…») в формально-брачную через год, когда ей исполнится шестнадцать, возраст, позволяющий с согласия родителей вступать в брак… А во что этот необычный семейный союз переродится через десять лет?.. Через двадцать?..

В учительство, конечно, хода не будет. Работа егерем? Уединённая жизнь в охотхозяйстве с молодой женой?.. Скорее всего – рутинно-амёбная жизнь.

Но и учитель, не способный шагу ступить без утверждённого начальством плана, разве не амёбной жизнью живёт?..

Тупик? Да, тупик! И чему в нём можно научить вот этих мальчишек? Тому, что белая цапля не просто причуда природы, а её ошибка, красота, обречённая на гибель? Что для жизни человеку полезнее унификация, защитный цвет?.. Если не в ранней молодости, то хотя бы в зрелом возрасте… Да, полезнее. Да, разумнее. Но ведь прав же, прав Александр Сергеевич, сказавший:

 
…Но грустно думать, что напрасно
была нам молодость дана,
что изменяли ей всечасно,
что обманула нас она;
что наши лучшие желанья,
что наши свежие мечтанья
истлели быстрой чередой,
как листья осенью гнилой…
 

А если эта осень жизни сваливается на человека в тридцать восемь лет? Нужна ли она ему, такая жизнь?.. С гнилью?..

* * *

…На следующий день, к вечеру, собрались домой. Погрузившись, обнаружили: отказал мотор. Сколько ни дёргал его за шнур мускулистый Венька Чуб, тот даже не чихнул. Пошли на вёслах. Миновали подтопленный половодьем лес, рябой от мельтешения бликов. Снова увидели в листве старых верб филигранные фигурки ослепительно белых цапель, невозмутимо смотревших на их судно. Пересекли поляну, где весь вчерашний день и сегодня утром на мелководье ловили сазанов, накрывая их, жирующих в траве, корзиной без дна. Вышли на плёс, с которого открывался холмистый спуск, усеянный утонувшими в садах домами.

Плёс бил в глаза слепящим блеском.

– Дайте я погребу, – попросил Чуб.

Бессонов пересел на корму – смотрел, щурясь, как Венька, признанный в команде силач, демонстрирует своё умение орудовать вёслами. Мимо шла плоскодонка того самого почтальона Пасечника, которого прошлым летом тащил против течения сом-великан, пойманный этой весной на отмели, возле бани. Пасечник, сидя на корме, грёб одним веслом. Судя по всему, он направлялся к своим поставленным в гирлах вентерям. Спросил издали:

– Поймали?

Сидевший на носу Мишка выволок из-под ног за жабры самого крупного сазана.

– Неужель на крючок? – не поверил Пасечник. – Рыба же сейчас сытая.

– Корзинкой, на поляне, – уточнил Бессонов, поприветствовав почтальона рукой.

Перегруженная шлюпка, сидевшая в воде по самые борта, шла тяжело, но уставший Чуб уступать вёсла не хотел.

– Говорят, в старину Гомер, путешествуя по морю, гребцам свои гекзаметры читал, – сказал Бессонов, глядя на упрямого Веньку с улыбкой. – Легче следовать ритму.

– Почитайте ему, – попросил Вовчик, – как в хатке, помните?

Что почитать им сейчас, здесь, в этом ослепительно праздничном сиянии воды и света, под плеск упругих вёсел и оклики рыбачков, скользящих мимо на лёгких плоскодонках?.. Он вспомнил Тютчева:

 
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир…
 

– А «минуты роковые» – это война, да? – спросил Мишка Земцов.

– И в мирное время бывают такие минуты…

Они подошли к пристани, не видя её – вода скрыла сваи, помост, плескалась вокруг кряжистого ствола осокоря. Причалив к нему, захлестнули цепь, понесли рюкзаки и сумки, шлёпая по воде, на сухой взгорок, где за плетёным забором начинался пока не подтопленный огород Плугаря. Перетаскали и рыбу, вывалив её в траву. В лучах низкого солнца сазаны и подлещики светились в траве золотистой грудой.

Улов поделили. Бессонов, взвалив на плечо умолкнувший мотор, сопровождаемый «командой», двинулся по переулку. На центральной улице они рассеялись – каждый торопился похвастать уловом, предвкушая впечатление, какое обычно производит на домашних раскрытая сумка с крупной рыбой.

Афанасьеву с Бессоновым было по пути. Они свернули в переулок, ведущий к учительской хатке, и Витька спросил:

– Можно, я вам свои стихи покажу?..

– Зачем показывать. Ты прочти.

– Непривычно как-то.

– Ну почему же. Чужие ты ведь читаешь. Начни с чужих. Вот хотя бы с Лермонтова, например. Давай попробуем: «Выхожу один я на дорогу…»

– «Сквозь туман кремнистый путь блестит», – неуверенно подхватил Виктор.

– «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…» – звучал глуховатый голос учителя.

– «И звезда с звездою говорит…»

Длинные вечерние тени легли на дорогу. Облака, подсвеченные заходящим солнцем, остановились над поймой, смотрясь в её просторные зеркала.

– «В небесах торжественно и чудно», – продолжал, размеренно шагая, Бессонов.

– «Спит земля в сиянье голубом», – откликнулся Виктор.

– «Что же мне так больно и так трудно?» – спрашивал Бессонов, и мальчишеский голос продолжал:

– «Жду ль чего? Жалею ли о чём?»

У хатки Бессонов спросил:

– Ну что, прочтёшь свои стихи сейчас? Или как-нибудь после?

– Как-нибудь после.

– Тогда вот что: не в службу, а в дружбу, занеси мою сумку с рыбой Лучии Ивановне – всё равно будешь проходить мимо. Скажи, я позже приду, вот только с мотором разберусь.

…Бессонов, сняв с плеча мотор, устанавливал его в угол камышовой прихожей, трепал вившуюся у его ног рыжую Ласку, прибежавшую на его голос со двора дома, отмеченного аистиным гнездом на крыше, а лермонтовские строчки всё ещё продолжали звучать: «Уж не жду от жизни ничего я, / и не жаль мне прошлого ничуть, / я хочу свободы и покоя…»

Два дня свободы и покоя, протекшие в плавнях, под осокорями, с мальчишками, чьи души отзывались на каждое его слово чутким эхом, – эти два дня сейчас таяли в прозрачном вечернем небе, уходили в небытие, гасли, как облака над поймой.

Бесследно гасли – так казалось Бессонову.

4 Мешок муки

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева:

…Пришло письмо из Саратова, от дяди Володи. В конверте листок для меня. Там такие слова: «Знаешь ли ты, мой дорогой племянник, что твой отец, будучи почти мальчишкой, спас нашу большую семью от голодной смерти? В 22-м, когда в Поволжье был голодомор, он с риском для жизни добрался до Ташкента. Там на привезённые из Саратова вещи (одежду) выменял мешок муки, а затем чудом довёз до Глотовки. Из той муки мы делали затируху и потому выжили. Не торопись осуждать отца!.. Да, обстоятельства его поломали. И не одного его. Вырастешь – разберёшься…»

Переписываю эти слова дяди Володи и злюсь: ну почему бы им, взрослым, сейчас не объяснить мне всё? Я уже не маленький, пойму…

5 Кричали стрижи

…Ночь была полна звуков. Пели комары. Звенели цикады. Под топчаном вздыхала Ласка – ей что-то снилось. И хозяин хатки толком не спал – лёгкую дрёму без конца что-нибудь спугивало. Вот и сейчас прорезался сквозь мутную кисею сна скребущий звук – кто-то снаружи тянул на себя входную камышовую дверь. Бессонов прислушался. Ту дверь он никогда не запирал, открывалась она легко, и было странно слышать, как кто-то с усилием тянет её на себя. Соседская собака? Ребёнок? Среди ночи?

Под топчаном заворочалась Ласка, вылезла. Ткнувшись носом в щель полуприкрытой двери, вышла в прихожую. Там отчётливо зазвучало её дружеское ворчание и стук мотавшегося хвоста, стучавшего по пустому ведру, по камышовым стенам. Но пришедший почему-то не входил и не подавал голоса, лишь тяжело, с хрипотцой и всхлипами, дышал.

Бессонов резко поднялся, выглянул в прихожую: в проёме входной двери, держась за косяк, маячила женская фигура, источавшая сильный запах валерьянки. Лучия Ивановна? В халате? Что стряслось? Что-нибудь с сыном? Подхватил под руки, ввёл. Усадил на топчан. Её клонило то вправо, то влево. Уложил на подушку, допытываясь:

– Что? Что случилось? Говори же наконец!

Полусонное бормотанье в ответ. Что-то о смысле жизни. Об утраченном смысле. Тряс её за плечи Бессонов:

– Сын? Жив?

– Жив. Спит.

– Так какой ещё смысл?

– Ты смысл. Ты утрачен.

– Ты пьяна?

– Да. От валерьянки.

– Сколько выпила?

– Пузырёк.

– Это же смертельная доза!

– Я знаю. Извини.

Засветил лампу Бессонов, задёрнул занавески. Принёс из прихожей таз, ведро воды, кружку. Поднял Лучию.

– Пей!

Пила, давясь, кашляя.

– Пей ещё!

Снова пила, пока наконец, упав на руки мужа, не вылила из себя всё выпитое в таз. Вместе с валерьянкой. Судорожно икая и кашляя. Потом сидела, прислонив голову к его плечу, и он забытым движением гладил её по влажной щеке, покачивая, как ребёнка, которому нужно, поспав, накопить во сне силы, чтобы, проснувшись, победить своё горе.

А как она всю жизнь боялась показаться слабой! Соперничала со всеми, беспощадно высмеивая чужую медлительность, неспособность подстегнуть себя в трудной ситуации. Её острого словца опасались все – и ученики, и учителя, а её уроки (часто – показательные) были образцом коллективной работоспособности. Но вот силы её ушли, как уходит вода после половодья, обнажая размытые берега.

Лучия уснула, прижавшись к плечу мужа. Он это понял по её ровному дыханию и сидел, обняв, не шевелясь, боясь спугнуть её сон. А не пошла бы их семейная жизнь по другому руслу, думал он, если бы она, Лучия, была бы время от времени вот такой, беспомощной, ждущей сочувствия и защиты?

Очнулась она через час, зашевелилась, освобождаясь от его руки. Попросила:

– Отведи в дом.

Он оделся, взял её под руку. Вывел.

Ночь была на исходе. За Днестром крепла светлеющая полоса. Густой слоистый туман клубился в плавнях, затопив молочно-белым половодьем речные излуки, камышовые заросли, леса и озёра. Из этого бескрайнего волнисто-белёсого моря высилась лишь четвёрка мощных осокорей, напоминавших в предрассветной мгле тёмной массой своих крон остров, плывущий в вечность.

Бессонов и его жена медленно шли по тесному переулку, и Лучия Ивановна говорила мужу слабым ровным голосом:

– …Ты живёшь своей жизнью, мы с сыном тебе не нужны. Сейчас не нужны. Потом – понадобимся. Если не я, то сын. Но будет поздно. Ты ещё проклянёшь свою свободу. Ты ещё вырвешь её из себя с кишками, как я сегодня – свою валерьянку…

Она уже овладела собой, и на крыльце дома, на крыше которого проснувшийся аист топтался в гнезде, пощёлкивая клювом, отстранилась от мужа.

– Не входи, Лёшу разбудишь.

Бессонов вернулся в хатку, лёг и мгновенно уснул. И так же внезапно проснулся, когда вставшее солнце растопило туман над плавнями, умыто заблестевшими зеркалами озёр и речных излучин.

Нужно было что-то делать. Что?

Он брился – медленно, тщательно, как всегда. Пил чай. Кормил Ласку. Курил. Зачем-то пересчитал деньги, лежавшие в старинной металлической коробке из-под монпансье. Зачем-то, выйдя, спустился по петляющим переулкам к пристани – Ласка сопровождала его. И только тут, под осокорем, у пристёгнутой к его стволу шлюпки, услышав мальчишечьи голоса на пляже, он понял, что сделает. Разглядев Афанасьева в толпе беснующихся у воды ребят, окликнул его. А когда тот подбежал, спросил негромко:

– Знаешь, где Гнатюки живут? Сходи, пожалуйста, позови сюда Елену. Под любым предлогом.

И спустился к шлюпке, на её нос. Прошёл к корме. Нашарив внизу черпачок, стал вычерпывать со дна просочившуюся воду.

Пронзительно кричали стрижи. Хлюпала под днищем набегавшая волна. Ликовал рядом пляж. Нежной музыкой ворвался в эту какофонию голос Елены Гнатюк.

– Здравствуйте! Вы меня звали?

Бессонов поднялся к ней на берег. Они пошли мимо пристани, по тропинке, вьющейся в зарослях майгуна, и рыжая Ласка послушно шла следом. Ровным учительским голосом Бессонов рассказал Елене, что встретил недавно её отца, тот жаловался на семейные трудности, что в этой ситуации ей, конечно же, разумнее всего было бы уехать в Бендеры, поступить в бухгалтерский техникум, чтобы быстрее стать на ноги и помогать семье.

Лена кивала, соглашаясь, боясь взглянуть на Бессонова, догадываясь – случилось что-то, круто изменившее его и её жизнь. Бессонов же понимал, что убивает любовь, что первым выстрелом, как известно всем охотникам, можно лишь ранить жертву, обрекая её на лишние муки, и непременно нужен второй, открывающий дверь в небытие. И он добавил всё тем же учительским голосом:

– Возможно, я тоже отсюда уеду. Вероятнее всего – навсегда.

Они повернули обратно, дошли до пристани. Елена свернула в переулок, а Бессонов зачем-то опять пошёл к шлюпке. Но у осокоря остановился, оглянувшись. Синее платье в белый горошек ещё мелькало у плетёного забора Плугаря, и Бессонов отметил: нет, не изменилась походка у Елены Гнатюк, такая же плавно-неторопливая, разве что только наклон головы другой – чересчур внимательно смотрит себе под ноги. Такая нет, не сломается. Сильный у девчонки характер. Кому-то с ней повезёт. Кому?

6 Давай расстанемся

Теперь, кажется, всё. Иначе было нельзя. Иначе – невыносимо. Ночной скребущийся шорох жены, возникшей в дверях, чтобы сказать ему последние слова, преследовал бы его неотступно. И однажды разорвал бы ему душу.

Теперь Бессонов чувствовал странное облегчение, смешанное с надвигающейся тревогой. Да, воздушный замок, выстроенный Еленой Гнатюк с его, бессоновской, помощью, по его же вине и рухнул. Но, видимо, за этим крушением должно последовать что-то ещё.

Что? Ведь не просто же так томит его тоска… Нет, не просто… И совсем не вовремя увязался этот скуластый мальчишка, сын главного недруга, чужой сын, ставший вдруг душевно близким. Говорит, что готов почитать стихи. Свои стихи. Так некстати. Ну не гнать же! Да и – обещал ему. И наверняка другой такой свободной минуты уже не будет.

Пришли в хатку. После раскалённой на солнце улицы здесь было прохладно. Ласка улеглась под топчаном. Бормотала в углу радиоточка. Бессонов убавил звук и, звякнув чашками, плеснул в них холодного чая. Афанасьев, торопясь, громко глотая, выпил, поставил пустую чашку на блюдце, скрипнул табуреткой.

– Можно, да?

– Читай. Только не спеши.

– «Куст над водой склонился, – севшим от волнения голосом произнёс Витька. – Берег целуют волны…»

Сделал паузу. Вздохнул. Это были стихи, сочинённые недавно, после нечаянно случившейся прогулки с Катей.

– «Я на минуту забылся, / грустною думой полный. – Его голос наконец набрал звонкость. – Мимо река бежала / в лес, под зелёные своды. / Цветок ты в руках держала, / ты его кинула в воду. / Я на минуту забылся, / грустною думой полный. / Ночью цветок мне снился, / его уносили волны».

Дочитав до конца, снова вздохнул. На этот раз – обречённо. Ждал замечаний.

– А теперь ещё что-нибудь, – подбодрил Бессонов.

Витька прочёл ещё – про звёзды и камыши. Потом – про Москву, про леса и реки, про то, что хотел бы быть птицей, чтоб облететь просторы своей страны.

Бессонов слушал, и мальчишеский голос отзывался в нём эхом собственных строчек. Написанных два дня назад. Никому не читанных. Некому было читать. И, сам того не ожидая, прервал затянувшуюся паузу Витьки, ожидавшего учительской критики, словами:

– Давай я тебе тоже своё почитаю. Вот послушай: «Кроток Днестр в крутых берегах. / От истоков и вплоть до лимана. / Облака словно горы в снегах. / Не колышутся волны тумана. / Мирно дышит родная земля, / Всепобедные силы в ней зреют. / А на ней шелестят тополя, / Зреет рожь и цветы пламенеют…»