Текст книги "Свободная ладья"
Автор книги: Игорь Гамаюнов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Кстати, хочу спросить: не было ли у вашей мамы, урождённой Вельегорской, родственников в Саратове? Брат отца Владимир Матвеевич, повествуя о нашем прошлом, вспомнил: мой отец в реальном училище дружил-соперничал с одноклассником по фамилии Вельегорский, и тот в начале Гражданской подбивал его уйти из дома с частями белой армии, причём одним из её полков в тот момент командовал отец этого одноклассника…
Как всё-таки одно с другим связано!.. Приехал, а мне в редакцию звонок из Одессы. Двоюродный брат Павел, хоронивший в Кишинёве моего отца, хочет мне показать какие-то его записи. Говорит, пригодятся для публикации, но почте доверить их не может. Передаст сам, из рук в руки, когда будет в Москве…
Жяман-Кара, Каракалпакская АССР, сентябрь 1979 г.
Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:
…Я всегда досадовал и на себя и на твоего отца Семёна Матвеевича из-за того, что мы так ни разу и не решились обсудить все наши разногласия с глазу на глаз. Со всей мужской откровенностью! Возможно, это удержало бы его от известных действий. Да, конечно, время было такое, не располагающее к откровенности. Но вот оно прошло, а ощущение не доведённого до конца дела осталось.
Конечно, именно мне нужно было вызвать его на разговор. Ведь я его первым обидел – вначале своим происхождением, потом своим общением с вами, ребятами, среди которых оказался ты, его сын. Ну и так далее. И была же мысль сделать такой шаг, да столько всего свалилось на мою голову, что был момент – а не оборвать ли ниточку, чтобы дальше клубок не запутывать.
Ну да ты помнишь эту историю, в которой вы, мои мальчишки, помогли мне выкарабкаться из кризиса.
…А теперь по поводу Вельегорских. Поразительно, но, как сказано – бывают странные сближения!.. Или – совпадения?.. В Саратове действительно жил один из маминых братьев – Вельегорский Николай, ставший участником Белого движения. Он потом оказался вместе с сыном (Константином, если не ошибаюсь) за границей, где-то в Сербии.
Точнее ответить не могу. Если очень нужно, попробую спросить маму, живущую в Бухаресте (ей недавно исполнилось 97 лет!), она всё ещё ведёт переписку с родственниками, рассеянными по всей Европе. Но не уверен, что при пересечении границы письмо не подвергнется вымарыванию, если вообще дойдёт.
…Когда к нам приедешь? Кстати, октябрь здесь самый благоприятный месяц – не жарко, охота и рыбалка чудо как хороши.
5 Стрельба в упор
На третьи сутки поезд остановился у платформы Кзыл-Ординского вокзала, и Виктор сразу увидел среди коренастых смуглолицых людей подтянуто-высокую фигуру в зеленовато-пегой куртке и такого же цвета кепке. Казалось, время не изменило Бессонова – такой же несуетный, всё так же медленно, журавлиным шагом двинулся он к вагону, в дверях которого возник Афанасьев с сумкой на ремне. Только вот загоревшее лицо с глубоко запавшими глазами обрамлено теперь коротко подстриженной белой бородкой алюминиевого оттенка, и, когда обнялись, Виктор, ощутив под руками острые его лопатки, с тревогой подумал: «Очень уж худой, здоров ли?»
– Почему не самолётом?
– Хотел ощутить пространство. Да и земные подробности с поезда виднее.
Они прошли через зал ожидания на привокзальную площадь – там ветер гонял обрывки бумаги и стоял у газетного киоска мотоцикл с коляской.
– С моего транспортного средства эти подробности ещё виднее.
Бессонов оседлал мотоцикл, предварительно надвинув на лоб козырёк кепки, Виктор же погрузился в коляску, утонув в ней вместе с сумкой по грудь. С громким тарахтеньем мчались они по улицам, чувствуя все выбоины и ухабы, мимо типовых пятиэтажек и пыльных скверов, осенённых старыми акациями, и Виктору казалось, что командировочная судьба забросила его не в Среднюю Азию, а в хорошо знакомый молдавский городок Бельцы. Впечатление укрепилось, когда они, оставив мотоцикл у обшарпанного подъезда, поднялись по выщербленным ступенькам на третий этаж и Бессонов открыл дверь своей квартиры с такой же, как в Бельцах, за тысячу вёрст отсюда, планировкой. Бессонов в ответ на его реплику усмехнулся:
– Унификация уже не благо, а бич. Жильцы этой квартиры, с которыми я менялся, приехав в Бельцы, ахнули – тот же коридор, те же комнаты. Да и мебель мы им оставили такую же.
– Всё как в фильме «Ирония судьбы».
– Почти всё, за некоторыми исключениями. В Бельцах за городом холмы, а здесь степь.
Спустя час эта степь, распахнув им свои пространства, словно бы втягивала в себя их рокочущий мотоцикл, бегущий по прямой, как клинок, шоссейной дороге, чьё остриё тонуло в дрожавшем от марева горизонте. Степь щетинилась кустами саксаула, поблёскивала матовыми макушками солончаков. Над ней кружили коршуны, мелькали в бурой, сожжённой летним зноем траве живые столбики – любопытные суслики провожали взглядом транспортное средство Бессонова.
И ещё через час мотоцикл свернул на просёлочную дорогу, вьющуюся в траве двумя белыми колеями, запрыгал на ухабах, сердито взрыкивая и чихая. Прыгали кусты саксаула, солончаки, размытый горизонт с коршуном в белесовато-голубом небе. Наконец Виктор увидел впереди, в низинке, зеленоватый вал высокого кустарника, за ним – камышовую крепь, а поверх неё – внезапный, ослепительно синий изгиб реки.
На спуске к ней стоял ничем не огороженный дом. Из-под крыльца вывернулись навстречу две собаки – рыжеватая легавая и угольно-чёрный дог – и, огласив окрестности приветственным лаем, стали кружить у мотоцикла, тычась носами в колени и сумки приехавших.
– А вот и ангел-хранитель наш.
На крыльцо, вытирая о фартук руки, вышла Мария Михайловна, повязанная платком так, как это делают в Молдавии – с узлом под затылком, щурясь, всматривалась в гостя. Сойдя со ступенек, она спросила его:
– Не забыли ещё молдавский? Ну тогда – бунэ зиуа!
Виктор осматривался, ошеломлённый. Река в выжженной солнцем степи манила колдовской синевой, играла серебристыми бликами в камышовом прогале – в нём чернела причаленная к мосткам лодка с забытыми на корме удочками. Шуршал ветер в камышовой чаще, звучали в кустарнике голоса птиц, словно окликавших его – смотри, горожанин, вот она, не тронутая пока вами жизнь; вдохни её простор, впитай в себя её тишину.
Ему показали дом. Коридор, кухня, хозяйская спальня с книжными полками, просторная комната с десятком аккуратно застеленных кроватей, с тумбочкой у каждой – для приезжающих сюда на выходные. Дом в эти дни окружён мотоциклами и «Нивами». Да, бывает шумно, особенно когда рассыплются охотники цепочкой по приречным зарослям, а из-под ног взлетают, будто гранаты взрываются, фазаны и начинается стрельба. Приезжают с заранее оплаченными путёвками, наслышанные о здешней щедрой охоте, но азарт ослепляет, хочется ещё, рвутся в заказники, хотя видят вкопанные столбы с аншлагами и строгим запрещающим текстом. Приходится останавливать. Ведь там, в специально отведённых безопасных зонах с подкормкой, фазаны гнездятся, молодь выводят.
Сидели за просторным столом в кухне, обедали дичью и дынями, и Виктор не уставал удивляться: человек в азарте и с ружьём – да разве его можно остановить? Можно, кивал Бессонов. Егерь здесь – власть. Имеет право оштрафовать и даже – конфисковать оружие. Мария подтверждала, с улыбкой глядя на Бессонова – на его высокий, обнажившийся залысинами лоб, седые брови, серебристую бороду и колючий взгляд запавших глаз:
– Про нас здесь говорят: строже вот этого егеря во всей степи нет.
– Ну почему же, – усмехнулся Бессонов, – ещё один есть, зовут Алексеем Александровичем, сейчас мы его навестим.
– Но зимой вам здесь не скучновато? – не унимался Виктор.
– Бывает, – согласился Бессонов.
Рассказал, как свистит по степи ветер, несёт позёмку, раскачивает над крышей дома мачту с синей лампочкой, а в сарае работает на солярке движок, дающий электросвет, как топят печи саксаулом и привезённым из города углём да слушают по «Спидоле» прорывающиеся сквозь шумы мировые новости. За письмами ездят на мотоцикле в соседний посёлок Жяман-Кара (так и река называется), это совсем близко – километров двадцать, не больше. Дорога, правда, ухабистая, но привыкнуть можно. А весной степь – сплошной праздник, цвет у неё зелёно-алый, степные маки как бегущее пламя, птиц и зверья не счесть, пастухи перегоняют бессчетные отары овец, и микроскопические серебристые самолётики время от времени перечёркивают здешнее необъятное небо белыми полосами.
К Алексею они ехали, повторяя по колее речные петли: слева береговой, в рост человека, кустарник, переходящий в камышовые заросли, справа – бурая степь с размытым в мареве сизым горизонтом. Егерский дом младшего Бессонова почти ничем не отличался от отцовского. Разве что – детской площадкой у крыльца, где стояли качели, турник да ещё огорожена была песочница. Их мотоцикл увидели (и – услышали) издалека. Всё семейство, включая рослую собаку с тремя щенками, высыпало на дорогу.
В коренастом, одетом в форменную куртку человеке (курчавая бородка, смеющиеся тёмные глаза, фуражка с кокардой) Виктор не сразу узнал Алексея, отметив про себя: «На Лучию Ивановну стал похож!» Рядом, с малышом на руках, стояла высокая молодая женщина – короткая стрижка перехвачена голубенькой лентой, и ещё двое мальчишек-погодков толклись возле.
Вошли в дом. Там был накрыт стол, но приехавшие второй раз обедать отказались, хотя – по степным обычаям – это для хозяев равносильно оскорблению.
– Мы же европейцы, – засмеялся Алексей, – мы не обидимся! – И повёл Виктора по дому, показывая ему гостевую комнату для приезжих, свою спальню, детскую с двухэтажной кроватью для мальчишек и коляской в углу:
– А это наша переходящая люлька.
Его спокойное лицо, густой басок, беспрестанные улыбки казались Виктору странно не соответствующими ситуации. Интересовался: болеют ли дети? И что с ними будет, когда дорастут до школы? Снисходительная насмешливость сквозила в ответах Алексея. Детские болезни? Издержки цивилизации, здесь их нет. А школьный курс он, отец, им преподаст сам, экзамены сдадут экстерном.
Вернулись час спустя, и Бессонов спросил:
– Давно не рыбачил? Пойдём, я тебя с нашей речкой познакомлю.
Они спустились к мосткам, прыгнули в лодку. Бессонов сам сел за вёсла. Прошли по спокойной воде вдоль беспрестанно шуршащей камышовой стены, вырулили на середину реки, но и здесь течения не ощущалось. К концу лета, объяснил Бессонов, река пересыхает, превращаясь в цепочку озёр. Подплыли к островку, покрытому мягкой, не пересушенной, как на берегу, травой. Здесь ночью, рассказывал Бессонов, приземляются с режущим звуком (будто бумагу вспарывают!) перелётные гуси. Кормятся, притом громко гогочут, будто обсуждают свой маршрут, даже крикливо ссорятся. А на рассвете улетают.
В камышовых зарослях слышалось кряканье и плеск («Это наши постояльцы – водяные курочки»), виднелись узкие просветы к истоптанному в этих местах берегу. Сюда на водопой приходят кабаны – самое опасное для охотника зверьё. Не свалил первыми выстрелами, упустил раненого зверя, жди мести. Кабан, пятнающий траву и кусты кровью, петляя в густых зарослях, опережает охотника и, затаившись возле узкой тропы, ждёт. Выносится из засады внезапно и легко, как снаряд из пушки, сбивает с ног, рвёт клыками с хриплым рыком – до крови, а то и до смерти, и только потом уходит в потаённые свои места залечивать раны.
Его, Бессонова, от такой мести спас дог, которого Александр Алексеевич щенком подобрал в городе, возле помойки. Здесь он вырос, стал ходить «под ружьём», приносить из кустов подбитую дичь и оберегать хозяина от чересчур крикливых приезжих. Стоит кому-то повысить голос, он поднимается во весь рост на длинные свои лапы и внимательно смотрит на говорящего. И крикун, поперхнувшись собственным голосом, умолкает.
В ту охоту приезжие неловко спугнули кабана, он пошёл не так, как было задумано, вышел на егеря. Бессонов, не ожидавший зверя, выстрелил, поторопившись. Жакан прошёл по касательной, распахав кабану холку, и тот ушёл, растворившись в густых кустах словно призрак. Ни треска, ни хрипа не было слышно. Охотники прочёсывали густые и высокие, в рост человека, заросли – шли по узким звериным тропам. Все они благополучно миновали то место, где залёг кабан, не заметив его. И он ничем не выдал себя до тех пор, пока на тропе не появился ранивший его егерь. Тут-то мстительная ярость и вынесла зверя из засады. Но ему навстречу ринулся дог. Кабан свалил его, топча, вспарывая клыками брюхо. Стрелять пришлось в упор, рискуя задеть собаку.
Дога извлекли из-под кабаньей туши живым, но безнадёжным – из распоротого брюха вываливались кишки. Охотники предлагали пристрелить, чтоб не мучился, но упрямый Бессонов, взяв его на руки, принёс в дом. У крыльца, на разделочном столе, где обычно свежевали дичь и чистили рыбу, промыл ему раны и, бормоча ласковые слова, с помощью Марии, не забывшей свою медицинскую практику, зашил брюхо суровой ниткой. И потом ещё полтора месяца кормил его в сарае с руки, пока тот не встал на свои длинные ноги.
– Закинешь удочку? – спросил Бессонов, подогнав лодку к острову. – А я пока помедитирую.
Он щёлкнул портсигаром, закурил. Смотрел, сощурившись, как бывший его ученик, теперь уже немолодой человек с первой сединой на висках, всё больше напоминающий своего отца, управляется с любимой когда-то снастью. Нашарив под кормой консервную банку с червями, Виктор долго возился с насадкой, с сомнением уточняя, не слишком ли велик крючок, наконец закинул удочку поближе к камышовой кромке. И настроился ждать, но поплавок, коснувшись воды, тут же утонул. Виктор перекинул через борт добычу, недоумённо разглядывая её, снял с крючка.
– Это толстолобики, – объяснил Бессонов улыбаясь. – Сейчас они тебе покажут, как здесь нужно рыбачить.
Клёв не прекращался ни на минуту, рыбёхи разной длины и веса устилали дно лодки, шлёпая по нему хвостами. Через полчаса Виктор выдохся, изумлённо осматривая сверкающую груду у своих ног.
– Да у вас тут просто райское место!
– Со своими чертями и демонами, – добавил Бессонов, разворачивая лодку. – У нас тут конфликт на конфликте, хоть круговую оборону занимай.
Пока причаливали к мосткам, выгребали рыбу, несли её в корзине к разделочному столику, Бессонов рассказал: как-то остановил в дальнем конце своего хозяйства двух парней, прикативших на новенькой «Ниве», – они успели сделать несколько выстрелов в заказнике. Составил акт. Отобрал ружья. Но один из них оказался сыном начальника областной рыбинспекции. Начальник, вместо того чтобы сделать сыну внушение, прислал инспекторскую комиссию. Браконьерских сетей, перегораживающих реку, обнаружено не было. Зато на одной из удочек Бессонова насчитали целых три крючка. Был составлен акт о наличии «браконьерской снасти», удочку конфисковали, а в областное охотуправление направили документ, обязывающий проследить «отчуждение водоёма от означенного охотхозяйства, истребляющего рыбу браконьерскими способами».
– Но ружья-то вы им вернули?
– Сдал в охотуправление, где их через месяц выдали владельцам. Но это начальника рыбоохраны не успокоило. Затаился, как кабан в зарослях.
6 Вертикаль страха
Ужинали поздно. Мария Михайловна угощала их свежепожаренной рыбой, комментируя историю с «отчуждением водоёма».
– Такие люди!.. Видят ведь – заказник, всё равно идут, вроде им, сынкам начальников, можно… Потому что совести нет!.. Они могут и другое придумать: запретят водой из реки пользоваться под предлогом – мешаем рыбе размножаться. Нужно стирать? Скажут – бурите скважину и качайте!
– Ну, Мариша, не фантазируй, пожалуйста.
– Какие уж тут фантазии! Живём будто на фронте. То и гляди наш строгий егерь, как ты сам говоришь, на пулю нарвётся.
Усмехался Бессонов в седую бороду:
– Ну, не сгущай краски. А если и нарвусь, будут знать, что пристрелили человека, который их не боится. А для них это – революция сознания.
– Ну уж прямо и революция…
– Вот один эпизод, Виктор. Представь: заворачивает к нам по пути в город секретарь райкома. С ружьём, конечно. Толстый и важный человек, хозяин района, уверенный, что ему можно всё. В том числе и – стрелять в заказнике. У него доправовой уровень сознания. Я решил пошутить, говорю – секретарь обкома запретил. У этого толстяка даже сквозь природную смуглоту бледность проступила. Регулятор поведения таких людей не нормы права, а страх, я бы даже сказал – вертикаль страха, когда нижестоящий боится вышестоящего. И для них егерь, который может, основываясь на нормах права, оштрафовать начальника, явление революционное.
– Да, но вспомни, на что тебе намекали в охотуправлении, – заволновалась Мария. – Не пора ли на отдых, спрашивали. Не устал ли.
– Ну спрашивали, но ведь с сочувствием.
– А может, с опаской?.. Нет, я не против – вернуться в город. Тяжело здесь жить, вода для желудка плохая, приходится таблетки пить, да и одна стирка чего стоит! Но чем там нашему строгому егерю заняться? Как без реки и ружья прожить?
Расспросил Виктор Марию о стирке – неужто все простыни, что так аккуратно вон там заправлены, стирает руками? Оказалось – да, руками. Стиральная машина в очередной раз сломалась, Лёша приезжал, чинил, но неудачно, надо покупать новую. Да и по выходным кормит приезжих она – готовит на всех скопом; правда, надо сказать, никто из них ни разу не жаловался.
Вышли после ужина на крыльцо. Александр Алексеевич закурил. Виктор всматривался в темноту, в неровные контуры камышовой крепи, оттенённые тусклым свечением реки. Камыш был недвижен, но, казалось, продолжал шуршать, словно разговаривал с кем-то. Может быть, со звёздами, мерцавшими в громадной чаше неба, накрывшей степь. Из-под крыльца вывернулись собаки, замотали хвостами. Дог положил тяжёлую голову на колени Бессонову, под его тёплую руку.
– Расскажи про отца, – попросил Александр Алексеевич.
Не удивился Виктор. Понял: это ему необходимо. Бывший его коллега по Олонештской школе Семён Афанасьев весь сегодняшний день маячил за спиной своего сына Виктора, ставшего с годами всё больше походить на отца – проступившими скулами, набрякшими веками, взглядом, всё чаще обращённым в себя самого.
…Последний раз они встретились случайно – Виктор приехал к матери в Кишинёв и как-то на главной городской улице в суетном потоке прохожих буквально наткнулся на идущего навстречу отца. «Вон ты уже какой!» – окинув его взглядом, сказал Семён Матвеевич. Зашли в кафе. Виктор хотел заказать вина, отец отказался – нет-нет, прекратил с этим, да и здоровье не позволяет.
– Правильно сделал, что уехал отсюда, – одобрил его отец, помешивая в стакане чай. – Здесь тебе было бы тесно.
– А тебе?
– У меня другая планида.
Какая именно? Не сказал. О саратовских родичах сообщил скупо – живут, к нему наведываются. О брате Владимире – мечтатель он, всех объединить хочет. Осторожно спросил – вхож ли Виктор, как журналист, в самые влиятельные кабинеты. И вдруг оживился, вспомнив.
– Прав же я был, когда болтуна Хрущёва критиковал. Я сразу понял, когда он антицерковную кампанию начал, – от него только вред.
– Ну почему же. Благодаря ему мы узнали правду о репрессиях.
– А то мы без него не знали. Почти в каждой семье были пострадавшие.
Он осёкся и, помолчав, спросил:
– Сейчас, думаешь, к чему идёт? Оправдает Брежнев Сталина?
– Вряд ли он на это решится.
– А те, кто после него?.. Не знаешь?.. Эх, да что вы все знаете! Вы народ свой не знаете!
И тут, словно ждал этого момента, он стал развивать свою, как он её назвал, теорию русского народа. В нём всегда было сильно хоровое начало. То есть пристрастие к песням, которые исполняют хором. Бытовой пример – застольное пение. Песня – это способ организации совместной душевной жизни. Без общих песен народ идёт вразнос. Дичает! Зависть разъедает отношения. А зависть – главная причина гражданских войн. Случилось же это у нас. Почему? Да потому что народ раскололся – и по достатку, и по интересам. Разные песни пели. В соседе врага стали видеть. Самую крепкую народную сердцевину, обозвав кулаками, под корень извели. Духовенство ликвидировали. Большевистским вождям как идолам поклонялись. Словом, одичали. Создали систему, убивающую в человеке душу. Сломать её одним наскоком, конечно, невозможно, но можно переделать изнутри. Для этого в её силовые органы нужно направить хороших, честных людей. И они переделают её. Обновят. И с её помощью принудят одичавших жить по-человечески. Силой принудят. Вначале – силой, а потом – своей душевной красотой.
– И где же таких людей найти?
– Они есть даже в одичавшем народе. Они сами страдают от этой системы.
– В общем, кадры решают всё? – уточнил Виктор улыбаясь. – А мы ведь это уже проходили.
– Напрасно смеёшься. Мы проходили другое, когда в силовые органы в основном шёл испорченный человеческий материал. Отсюда неоправданные репрессии. А нужны только – оправданные. Россия – слишком большая страна, она без крепкой власти не выживет.
– Словом, нужен новый Сталин? Так?
– Очень может быть. Только – добрый.
По его возбуждённому лицу, лихорадочному блеску в глазах, пресекающемуся от волнения голосу было видно: это итог его давних, мучительных размышлений. Они показались Виктору крайне наивными, но он не стал разубеждать отца, впервые пожалев его. И потом, расставшись с ним, вспоминал не то, о чем они говорили, а его набрякшие мешки под глазами, проступившую на скулах сетку кровеносных сосудов и дребезжащий от неумолимо подступившей старости голос.
Но позже младший Афанасьев стал задумываться и над отцовской теорией, особенно – после поездки в Саратов.
…Сейчас, рассказывая Бессонову о последнем разговоре с отцом, Виктор вспоминал, как много лет назад, в Олонештах, два брата после долгой разлуки пели за столом неизвестные ему песни, и понимал – да, именно в песне они заново узнавали друг друга, возрождая себя, пропитывая себя силой и желанием жить.
– Идея хорового начала… Красиво звучит!.. – задумчиво сказал Бессонов. – Не ожидал я от Семёна Матвеевича такого душевного порыва.
Он помолчал, вслушиваясь в тишину, всматриваясь в живое звёздное небо, обнявшее бескрайнюю степь.
– Как надо было испугаться системы, чтобы под маской цинизма замуровать в себе живую душу. И – хорошие мысли. Они, конечно, наивные, но что-то в них всё-таки есть…
– Мечта о добром царе-батюшке?
– Не только… Ещё и мечта о включённости в общую культурную жизнь. Песня – это ведь культурный код. Как стихи Пушкина и Лермонтова. Они всегда со мной, звучат во мне, и поэтому я не одинок. Они моя Родина, хотя вырос я в Молдавии, а живу сейчас в Средней Азии. Ну а добрый царь-батюшка – это, конечно, не только символ справедливости, но и диагноз. Многое объясняющий. В этот символ рядятся все деспотические режимы.
– И до чего ж живуч!
– Его, на мой взгляд, подпитывает та самая вертикаль страха. Я её особенно ощутил здесь, насмотревшись на местных, довольно простодушных начальничков, одновременно и смешных, и противных. Эта вертикаль – система иерархического управления, в которой работает не закон, а сила чиновничьего места. Отсюда раскол народа на управляющих и управляемых, отсюда произвол. Вертикаль страха исключает горизонталь права. Законы становятся фикцией, и вот тут-то народ начинает мечтать о добром царе.
– Наверное, потому, что представляется простая схема: приходит честный человек, искренне желающий справедливости, и меняет систему управления. Круто или исподволь, в зависимости от характера. И народ ликует.
– Вначале – ликует. А потом видит: честный человек, развращённый бесконтрольной властью, перестаёт быть честным, заставляет подчинённых врать, преследует тех, кто говорит неприятную правду. Тут, в степи, я как-то услышал по «Спидоле», по какому-то «голосу», об одном судебном процессе…
Бессонов рассказал Виктору то, о чём давно говорили в Москве: о литераторе, написавшем по своим впечатлениям книгу о жизни в деревне, о колхозной бесхозяйственности. Автор был осуждён за клевету, отправлен на пять лет в лагеря. Читали по радио и отрывки из этой книги. Бессонов слушал, и ему вспоминались запаханные вместе с помидорами плантации в осушенной пойме Днестра. Напиши он про это книжку, его тоже обвинили бы в клевете.
– …Мечта о добром царе просто опасна. Её воплощение – косный режим, вынуждающий честных людей становиться циничными лгунами.
Они услышали позади себя шаги – Мария вышла на крыльцо.
– Какая тёплая ночь! А в Москве, по радио сейчас передали, идут дожди.
Мерцали звёзды над степью, шелестел камыш, возились собаки внизу, у крыльца, ворча и поскуливая. И Виктору казалось, что он прожил здесь не один день, а целую жизнь, длинную жизнь, у которой не было зримого начала и не предвиделось конца.
7 «…Но счастлив ли?»
Жяман-Кара, Каракалпакская АССР, октябрь 1984 г.
Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:
…Наверное, я всё-таки старею: впадая в какое-нибудь настроение, долго ношу его в себе, словно боюсь с ним расстаться. Настроение же гнетущее. И не только потому, что стал уставать – раньше целый день с ружьём ходил без роздыха, сейчас сил хватает часа на два, не больше, – а ещё и потому, что мучает меня предчувствие больших потрясений.
Нет, не о моей судьбе речь, хотя я, конечно, скоро расстанусь с охотхозяйством, возраст диктует. И Лёша, видимо, тоже, но по другой причине – жена уговаривает переехать на Алтай, к родственникам, в посёлок со школой, детям необходимо систематическое образование, он же упирается. Но я сейчас не об этом.
У меня такое чувство, что все мы приближаемся к какому-то краю, а там – провал, туман, бездна. И – мысль о том, что за всю историю человечества ни одна империя не избежала своего распада. Моё предчувствие особенно обострилось после того, как наша страна ввязалась в войну в соседнем с нами Афганистане. Те, кто принимал такое решение, конечно же, совершенно не понимали этой страны и психологии кочевников, в ней живущих, и руководствовались только амбициями, которые, похоже, парализовали здравый смысл.
Но это, по моим ощущениям, лишь начало беды. Не знаю, доживу ли я до самой катастрофы, но вам-то, молодым, вашим детям и внукам, боюсь, придётся хлебнуть горя.
Извини, что делюсь с тобой мрачными предчувствиями, но почему-то повело меня сегодня на исповедь. Знаешь, я иногда думаю о тебе и твоей журналистской работе с некоторым содроганием: как тебе, человеку искреннему и порывистому, выросшему в селе, а значит, в какой-то мере – созерцателю, в такой профессии живётся? Да, у тебя сейчас хорошая семья, ты устроен, но счастлив ли? Почему-то сомневаюсь. Ведь ты всей правды ни сказать, ни написать не можешь. Да, ты овладел искусством эзоповского письма, многое говоришь подтекстом, но читатель в массе своей, скользя по поверхности, в подтекст не вникает. И ты это знаешь. А как подготовить людей к близящимся испытаниям, не говоря им правду?
Я поневоле над всем этим задумываюсь, потому что вижу примеры удивительно легкомысленного, поверхностного отношения к жизни. На днях чуть не поссорился из-за этого с Алексеем – он не хочет расставаться с охотхозяйством, и потому слушает доводы жены вполуха. Но переезжать-то надо!
Вот такие у нас дела…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.