Текст книги "Свободная ладья"

В той, другой жизни, похожей на полёт, верил он, непременно будет размах и риск. Ну а если она вдруг и его «ударит по хребту», как отца, то лучше совсем не жить.

Лучше упасть и разбиться!.. Насмерть!..

И с этой мыслью, чувствуя себя теперь уже окончательно свободным, он свистнул щенку и, скрипнув цепью, помчался по белеющей в темноте дороге, охваченной хоровым пением цикад, возносящих хвалу вечерней прохладе, звёздному небу и всё ещё длящейся жизни, кажущейся им, цикадам, бесконечной.

Он нёсся по этой дороге, уверенный в том, что никогда не упадёт и не разобьётся.

Часть четвёртая

1 Поворот судьбы

Москва, апрель 2007 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

Не знаю, зачем вспоминаю похожие на сон события полувековой давности. Ощущение, будто они сами подталкивают меня к этому. Поразительно ещё и то, что память воспроизводит их с документальной точностью (сужу по дневниковым записям школьных лет), но туман времени, сквозь который я в них всматриваюсь, скрадывает какие-то, фотографически мелкие, подробности, превращая обыденщину того времени то ли в легенду, то ли в притчу.

Ну не притча ли всё то, что произошло с нами, Афанасьевыми, после отъезда Бессоновых-Кожухарь из Олонешт?! Ведь отец почти полностью осуществил задуманное – перевёз нас в пригород Кишинёва, где стал работать в тамошней школе завучем. Взял ссуду, построил дом. Но зыбкое равновесие в нашем доме длилось недолго. Прежняя маета овладела отцом: метался между Кишинёвом и Саратовом, чего-то затаённо ждал, особенно – после XX съезда, объявившего Сталина преступником. Но вскоре, услышав по радио очередное трескучее выступление Хрущёва, начал безбоязненно отпускать в его адрес издевательские реплики, назвал дикой глупостью кампанию по освоению целины.

Ещё и поэтому, вопреки отцу, я в октябре 1956-го тайком пришёл в горком комсомола, получил путёвку и, бросив в начале второй четверти десятый класс, уехал в Казахстан. Вернувшись же оттуда через год, с туберкулёзной каверной в правом лёгком, услышал от отца первую фразу: «Ну что, жизнь промыла тебе комсомольские мозги?!» Вторая была такой: «Ладно, повинную голову меч не сечёт». На это я вскинулся, гордо заявив: «А я не с повинной головой и у вас на иждивении не буду, я уже в Бельцах зачислен учеником слесаря в автобусном парке, мне Бессонов помог…» И на следующий же день уехал в Бельцы.

И ещё через три с половиной года, в 1961-м (я уже был московским студентом) отец с матерью, измучив друг друга бесконечными выяснениями отношений, развелись, поделив дом. Отец продал свою половину, но, вопреки ожиданиям, не уехал в Саратов, а поселился в Кишинёве у какой-то вдовы – кажется, даже зарегистрировав брак.

Отец, не сумев избежать потрясений в своей жизни, оказался провидцем в чужой. Он довольно точно предсказал Бессонову всё то, что с ним там, в Бельцах, случилось. Ошибся только в сроках. Но от того, что конфликт популярного среди студентов преподавателя с «системой» развивался медленно, он не стал менее болезненным.

Между тем к концу 60-х годов, за семнадцать лет работы Бессонова в пединституте, почти по всем сельским школам Молдавии рассеялись его выпускники – они называли в его честь именем Александр или Александра своих первенцев, ему писали длинные письма. Ещё и поэтому его решение бросить всё и уехать за тысячи вёрст от бессарабских раздолий, на Восток, в охотхозяйство на дикой речке Жяман-Кара, куда его брали егерем по рекомендации какого-то его приятеля, произвело впечатление катастрофы.

Я к тому времени (начало 1970-го) работал в большой московской газете, взял командировку в Молдавию и, приехав в Бельцы (уже после отъезда Бессонова), пытался разобраться в ситуации, пока не понял: то, что случилось, было предопределено. И если судьбы наши пишутся на небесах, то этот поворот судьбы Бессонова был вписан в небесную твердь неугасимо горящими буквами, посылавшими на землю все эти годы своё тревожное мерцание.

2 Раздвоение личности

В старомодной пиджачной паре, с потёртым портфелем в руках шёл Бессонов медленным журавлиным шагом по краю небольшой, пустой в этот час, городской площади, когда услышал над головой, в ветвях старой шелковицы, испятнавшей тротуар чернильными следами раздавленных ягод, знакомое курлыканье. Остановился, всматриваясь. В глубине густой кроны, в шевелившейся от ветра листве он увидел двух птиц в сизом оперении. Они разговаривали друг с другом на знакомом ему языке. Это были горлицы – дикие голуби. Они отличались от кургузых городских красотой силуэта и лёгкостью полёта, способного породить в душе уставшего горожанина тоску по сельским просторам, уходящим в далёкий, дрожащий в солнечном мареве горизонт.

Бессонов слушал их горловое курлыканье, не заглушаемое шагами прохожих, удивляясь неосмотрительной доверчивости этих птиц. Надо же было в этот погожий сентябрьский день пересечь полгорода, чтобы найти знакомое по сельским местам дерево – оно здесь, среди пропылённых клёнов и акаций, одно! Куда они летят?.. Кто спугнул их в сельской глуши – опять рёв бульдозеров, корёжащих привычный пейзаж?..

И снова запульсировала томившая его последнее время мысль о том, что творит сейчас местное начальство с приднестровскими плавнями, превращая некогда заповедно-дикие места в гниющие помидорные плантации, с которых успевают убирать лишь одну треть урожая. Зато из Кишинёва в Москву каждую осень уходит победный рапорт о множащихся успехах здешних аграриев.

Он закурил, зажав портфель под мышкой, глядя на горлиц, и, вздохнув, двинулся дальше. Но у стендов с газетами, где маячила грузная фигура пожилого человека, придержал шаг, издалека заметив броский заголовок: «“Горизонт” зовёт… Куда?..»

Бессонов ждал эту статью. Автор Пётр Жадан, третьекурсник, недавно появившийся в его окружении, суетный паренёк с неожиданно цепким взглядом, честно признался, что получил в местной редакции задание – написать о традициях студенческого театра, созданного им, Бессоновым, и его женой Лучией Кожухарь почти десять лет назад. Этот энергичный Жадан бывал на репетициях, даже приходил к нему, Бессонову, домой, на студенческие посиделки. Словом, по его выражению, собирал материал.

Сейчас, пристально всматриваясь в газетный текст, Бессонов наконец понял: автор создал своё сочинение с заранее определённой целью. И поразился ловкости его пассажей: «Да, учиться творчеству – святая задача, но когда она состоит в том, чтобы очернить какие-то явления нашей жизни, то это уже, на мой взгляд, профанация…» Стоявший у стенда пожилой, видимо, осваивал ту же статью, приборматывая: «Во что творят!.. Ну, молодёжь!..» И оглядывался на Бессонова, ожидая поддержки.

Нет, Бессонов был открыт для критики, культивировал её на своих посиделках, но в том-то и дело, что Пётр Жадан там, на читке текстов (сочинённых самими студентами) и коротких репетициях, не высказал ни одного замечания. Только кивал. Молча.

Взглянул на часы Бессонов, заторопился. По выщербленному тротуару, минуя облупленное двухэтажное здание единственной здесь гостиницы (на её фронтоне значился год постройки —1905-й), магазин верхней одежды (на его крыльце жмурился, глядя на редких прохожих, упитанный кот) и сберкассу с выцветшим на дверях плакатом «Накопил – машину купил!», он пересёк булыжную мостовую. Там, на другой стороне улицы, за металлической оградой и реденьким прозрачным палисадником розовело длинное двухэтажное строение с широкими окнами и массивными двустворчатыми дверями. Войдя, Бессонов замедлил шаг у обширной, во всю стену, доски объявлений, отметив: исполненная в цвете афиша студенческого театра «Горизонт» извещала всех о вечере сатирических миниатюр, намеченном на ближайшее воскресенье.

В гулких коридорах было тихо, прохаживались лишь, томясь от безделья, два студента с повязками дежурных на рукавах – нововведение ректора, назначенного в пединститут в конце минувшего лета. Бессонов поднялся на второй этаж, вошёл в пустую приёмную, заглянул в распахнутую дверь. Ректор хмуро листал кипу бумаг, время от времени поднимая взгляд на понуро стоявшую у стола Розу Самойловну, невысокую седую женщину, бессменную секретаршу трёх, уходивших через каждые пять лет, хозяев этого кабинета, затем вернул ей всё со словами «Придётся перепечатать». Он приветственно взмахнул рукой, увидев в приёмной Бессонова:

– Входите, я вас жду!

И поднялся навстречу, сдержанно засветившись дежурной улыбкой. Он был приземист, лысоват и немногословен, что выгодно отличало его от прежнего, бесконечно велеречивого руководителя, уехавшего на повышение в Кишинёв.

– У вас следующая пара? – уточнил Марк Григорьевич, здороваясь за руку с Бессоновым. – Значит, успеем всё обсудить.

На его просторном столе, возле стопки папок с завязками, за массивным чернильным прибором уже лежала та самая газета со статьёй о «Горизонте». Некоторые её абзацы были жирно отчёркнуты красным карандашом.

– Тут к нашему разговору материал появился. Довольно неожиданно. Но вначале маленькая преамбула…

Говорил ректор негромко, по-дикторски чётко, сцепив руки, глядя не в глаза, а в переносицу собеседника, напоминая монолит, поэтому иногда казался звучащим камнем. Как человек новый, объяснял Марк Григорьевич, он продолжает подробно знакомиться с каждым сотрудником вуза. И ему приятно поговорить сегодня с человеком, известным своим творческим подходом, замечательными выпускниками и успевшим прославиться самодеятельным театром. Но кроме законной гордости (Такой специалист у нас работает!) должны же быть и вопросы.

– Не правда ли? Иначе как совершенствоваться?! Так вот по поводу этой статьи и нескольких других…

Марк Григорьевич приподнял газету с красными пометками, под ней оказались сцепленные скрепкой вырезки летних статей самого Бессонова; первой мелькнула публикация под заголовком «Где вы, гуси-лебеди?». Да, он, Бессонов, последнее время озабочен и проблемами экологии, всё лето звонил в кишинёвские редакции, рассылал статьи, но, подумал он, зачем сейчас об этом?.. Хотя, впрочем, усмехнулся про себя Бессонов, если уж знакомиться, то – всесторонне.

– И ещё несколько предварительных слов: как я понял, кафедра французского у нас одна из сильнейших – отличные специалисты, ритмичная работа. С этой стороны замечаний нет. Однако преподаватель, как известно, обязан вести и воспитательную, а если быть точным – идеологическую работу. И тут у вас, и не только на мой взгляд, – он, расцепив руки, придвинул к себе газету с подчёркиваниями, – есть ошибочные моменты.

Таким же ровным, почти монотонным голосом ректор процитировал те места в статье, где говорилось о «легкомысленном зубоскальстве студенческих интермедий, бросающих тень на наши идеалы». Затем, заглянув в экологические статьи самого Бессонова, снова сцепил на столе мускулистые руки.

– Вы, как активный член Бельцкого охотобщества, выступаете против осушения болот в приднестровских плавнях. Но учёные утверждают, что принятая партией и правительством программа такого осушения не нанесёт вреда природе. Будет только польза. И получается: известный преподаватель нашего пединститута выступает против политики нашей партии.

– Но я вместе со своими друзьями-охотниками предметно изучил этот вопрос, своими глазами видел, как калечат нашу природу. В конце концов, это моя личная точка зрения.

– Как идеологический работник вы должны отстаивать позицию партии.

– Я доцент кафедры французского языка, а не идеологический работник.

– Одно другого не исключает.

– Если в вашем случае это так, то я вам сочувствую. Ибо это близко к шизофреническому раздвоению личности.

Возникла пауза. Ректор, не расцепляя рук, смотрел поверх головы Бессонова и – молчал. Ситуация была нештатной, он напряжённо её осмысливал. Да, его предупреждали, что этот весьма авторитетный среди студентов преподаватель может быть колючим. Но вот сейчас он не просто уколол – оскорбил должностное лицо! Что это за намёки на шизофрению? И как с таким человеком после этого общаться?

Оставаясь всё в той же каменной неподвижности, ректор произнёс:

– Я надеюсь, вы подумаете над моими словами. Я вас не задерживаю.

Бессонов поднялся и, уходя, церемонно кивнул. Но у дверей его настиг вопрос:

– Хотел бы ещё уточнить: почему ваша жена Лучия Кожухарь ушла из нашего пединститута? Говорят, она очень квалифицированный специалист.

Остановившись, Бессонов повернулся, взглянув на ректора так, как, бывало, смотрел на расшалившихся учеников – вполглаза: удивлённо приподняв одну бровь и опустив другую.

– Неужели вам не доложили? Мы с ней теперь – бывшие муж и жена, что не мешает нам оставаться друзьями, – это во-первых. А во-вторых, после того как издали учебник под её редакцией, в министерстве сочли нужным пригласить её на преподавательскую работу в Кишинёвский университет.

– Очень жаль, что она нас покинула.

– Я при случае скажу ей о вашем сожалении.

3 Марсианский пейзаж

Бельцы, Молдавия, сентябрь, 1969 г.

Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:

…Подумать только: ректор обязал студентов-дежурных, по полдня томящихся в коридорах с повязками, засекать время прихода преподавателей в аудиторию, отмечая это в ежедневных докладных (узаконенный донос!). Опоздания в 2–3 минуты в конце месяца будут суммировать, угрожая преподавателям вычетами из зарплаты. Ребята, поняв, кем их обязали быть, стали писать в докладных – «Опозданий не было». Тогда ректор обязал дежурных контролировать записи друг друга (взаимный донос!).

Я не исключаю, что и автор доносной статьи Пётр Жадан получил задание не в редакции, а в кабинете ректора, который, видимо, решил мелочной регламентацией задушить всё живое. Удастся ли? И что это – поворот к старым временам, осуждённым XX съездом партии? Ты, теперь журналист столичной газеты, можешь мне объяснить это? Надо сказать, что и прежний ректор насторожённо относился и к «Горизонту» (особенно напрягали его наши невинные посиделки у меня дома – в твою бытность в Бельцах ты в них участвовал), и к моим попыткам мобилизовать общественное мнение против калечения приднестровской поймы. Но он всё-таки был несравненно терпимее.

Кстати, об осушении поймы: если помнишь, под Олонештами, в плавневом лесу и камышовых дебрях, издалека были видны две старицы с названиями: Кёру, то есть в переводе с молдавского – Одноглазое, одним концом (гирлом) соединявшееся с Днестром, и Галбашиу (точного перевода не знаю). Там, как ты знаешь, гнездились стаи уток, бывали пролётом гуси, а однажды я видел и лебедей.

В последнюю мою поездку я там пережил шок. Вместо заливных лугов, плавневого леса и сверкающих своими зеркалами озёр я увидел подобие марсианского пейзажа: ровное, выжженное солнцем пространство, разбитое поливными канавками на унылые квадраты, а вдали – громадный, бульдозерами поднятый вплотную к берегу вал, во много раз выше прежнего, чьё назначение – не дать половодью выплеснуться. Река стала похожа на какую-то немыслимо вертлявую канаву – осталось её спрямить для полного соответствия квадратно-марсианскому пейзажу.

Две трети урожая помидоров убирать не успевают, оставленное запахивают, зато отчёты в Кишинёв, а затем в Москву идут самые радужные. В отчётах – враньё, в выступлениях с высоких трибун – ложь, смотреть на это всё – тошно.

И вот теперь мне предлагают стать таким же лжецом, обязывая меня выполнять функции так называемого идеологического работника! Не парадокс ли?

Да, между прочим, когда был в Олонештах, зашёл к Плугарю, видел, как по его двору бегают рыжие псы – потомки моей Ласки. На охоту он почти уж и не ходит – повывелась дичь. Про нашу «команду» узнал вот что: Мишка Земцов, мне сказали, служил срочную в Сибири и застрял там. Вовчик Гвоздик вроде бы учится в каком-то техническом вузе, а наш моторист Венька Яценко после армии то ли поступил, то ли уже закончил лётное училище.

Как там твоё столичное житьё-бытьё? Когда приедешь в Молдавию? И, кстати говоря, что слышно про Семёна Матвеевича, куда он после ухода из семьи канул? Или ты с ним теперь не в контакте?.. Надо же, такие мы с ним разные, а семейная жизнь у нас обоих одинаково не заладилась…»

4 Пропавшие письма

День этот и начался неудачно: утром, бреясь, всматриваясь в своё лицо (седина пробивается даже в бровях!), Бессонов подумал о том, что неплохо бы прочесть своим студентам отрывки из недавних писем выпускников. В них бездна интересного! Авторы, молодые учителя сельских школ, довольно забавно рассказывают о своих ошибках и злоключениях, в их рассуждениях много полезного.

К тому же отбирать не надо, самые интересные – их около десятка – лежат в верхнем правом ящике стола; нужные места в них отчёркнуты ещё при первом чтении, надо лишь конверты кинуть в портфель.

И Бессонов выдвинул ящик.

Писем там не оказалось. Удивившись – неужели запамятовал, куда положил? – выдвинул все остальные ящики, но они были заполнены другими бумагами. Полез на антресоли. Нет, конечно, не мог он их сюда положить – здесь копилась переписка прошлых лет.

Кто мог их взять? Тётка Серафима, уборщица их подъезда, приходящая к нему по субботам, чтобы навести порядок в его холостяцком двухкомнатном жилье? Вряд ли. Она книг-то никогда не читает, а тут чужие письма, написанные не всегда разборчивым почерком. «Посидельцы» из студтеатра «Горизонт», читавшие у него свои интермедии? Исключено. Никто из них никогда не позволял себе здесь таких вольностей. Да, последний раз с ними был тот самый шустрый Пётр Жадан, мелькавший то в одном, то в другом конце комнаты. Неужели его рук дело? А может, найдутся письма – наверняка сам куда-нибудь дел.

Тренькнул дверной звонок, раз, другой, затем затрезвонил длинно. Так звонил только сын. Бессонов вышел в прихожую, открыл дверь. На лестничной площадке стоял худощавый паренёк с лёгким рюкзачком, висевшим на одном плече.

– У тебя же есть ключи. Или ты их в Кишинёве забыл?

– Они где-то в рюкзаке, долго искать. – Улыбался, входя. – Я на побывку. Наш курс в колхоз отправили, а я отпросился. По справке. Только не подумай, что по липовой. Врач рекомендовал пока тяжести не поднимать – из-за болей в позвоночнике.

– Ну вот, все будут виноград убирать, а ты на диване валяться… Совесть не замучает?.. Как мама?

– В дерготне. У неё что-то там завертелось, не пойму. Интриги вокруг какие-то. Её учебник на премию двинули, с этого и началось. А ты в институт?

– Да, мне пора. Еда в холодильнике, так что давай хозяйничай.

Автобус, прежде чем двинуться в старую часть города, долго петлял по микрорайону, меж длинных пятиэтажек, собирая на остановках пассажиров, и Бессонов, глядя, как они шумно вламывались в распахнутые двери, бесцеремонно тесня друг друга, зависали над сидевшими, держась за поручни, громко перекликались на смешанном русско-молдавском с вкраплениями украинского, вспоминал Олонешты, узкий переулок, где была его хатка, откуда он выходил по утрам с рыжей Лаской – она бежала впереди, словно бы вела его в школу по пустынным сельским улицам, где редкий встречный уже издалека кивал, норовя остановиться и поговорить.

Нет, конечно, не городской он человек, многолюдье утомляет его. Раньше накопившаяся усталость быстро рассеивалась, стоило ему в выходные побродить с ружьём часа три-четыре, но сейчас с каждым днём всё меньше мест для таких прогулок. Уехать? Но – куда?

А тут ещё непонятная ситуация с сыном, живущим «на два города» – то у отца, то у матери. Институт экономики, куда Алексей поступил, ему, видимо, стал неинтересен; друзья у него в основном здесь, с тех лет, когда учился в школе; и хотя он сам выбрал, с кем жить после родительского развода (не задумываясь сказал: «С мамой в Кишинёве»), всё чаще приезжает в Бельцы.

Вначале Бессонова коробило всё – и выбор сына («Да, конечно, у отца тяжёлый характер, – обличал себя, – с мамой жить легче»), и та лёгкость, с которой Лучия Ивановна соглашалась на челночные вояжи Алексея. Но смирился, услышав от неё упрёк в том, что он, Бессонов, весь свой «учительский дар общения» тратит на чужих сыновей, обделяя своего.

И в самом деле, стал замечать за собой: с чужими никогда не утрачивает чувства такта, держит дистанцию, позволяющую вести диалог на равных, без авторитарных вспышек, какие возникают у него в отношениях с сыном. Ну а как соблюсти с ним эту пресловутую дистанцию, не вспылить, не сорваться на крик, когда на твоих глазах сын из-за инфантильного недомыслия и упрямства старается жить поперёк родительской воли? Да, конечно, Алексей, может быть, потому и втянулся в челночный образ жизни, позволяющий ему лавировать меж двух родительских полюсов.

На конечной остановке, у сквера, Бессонов вышел, пересёк городскую площадь, постоял под шелковицей, в кроне которой на днях видел двух горлиц. Сейчас их там не было, зато внизу, на тротуаре, топтались упитанные голуби, не боясь шаркающих ног прохожих. «Прикормленные, почти ручные», – подумал о них с неприязнью Бессонов и снова уличил себя в том, что так и остался тоскующим по диковатой природе жителем села, несмотря на свою уже довольно долгую жизнь в городе.

В институтском, многолюдном в этот час, фойе он задержался у доски объявлений, обшаривая глазами её пёстрое пространство и не находя афиши «Горизонта». Сняли? Кто посмел? И – почему? Прошёл, как всегда – размеренным шагом, на свою кафедру, в конец гулкого коридора, церемонно кивая на каждое приветствие.

В двух тесных комнатах, заставленных столами и книжными шкафами, толпились преподаватели. Разговор был общий, из тех, когда почти все говорят одновременно, каким-то образом успевая улавливать ход коллективной мысли. Заведующий кафедрой, щуплый старичок в круглых очках, увидев Бессонова, провозгласил:

– А вас, голубчик, опять Марк Григорьевич просил зайти. Сразу, как появитесь.

Поднимаясь на второй этаж, он прикидывал, о чём на этот раз пойдёт разговор. О переносе (или – отмене) вечера миниатюр? Зачем? Что за нелепость?!

В приёмной ректора томились люди, но, увидев Бессонова, Роза Самойловна торопливо кивнула ему седыми, слегка вздыбленными буклями и юркнула в кабинет, плотно прикрыв за собой двустворчатую, обитую дерматином дверь. И тут же появилась:

– Проходите!

Ректор был не один. Справа от его стола, спиной к окну неподвижно сидел массивный человек, кого-то Бессонову напоминавший. Кого? Спортивная выправка. Внимательно-спокойный взгляд. Лет около сорока. Да-да, где-то встречались. Уж не на охоте ли?

Поднявшись из-за стола, Марк Григорьевич произнёс странную фразу:

– Ну вот он, весь в вашем распоряжении, беседуйте. А я отлучусь по срочному делу.

Выходя, ректор плотно затворил за собой дверь.

5 Агенты влияния

– Присаживайтесь, Александр Алексеевич, – по-хозяйски предложил незнакомец, кивнув на стоявший напротив стул, и плавным жестом извлёк из внутреннего кармана пиджака развёрнутое на несколько секунд удостоверение.

Бессонов успел увидеть аббревиатуру КГБ СССР и имя – Иван Евсеевич Морандюк. И тут же вспомнил: серенький январский день позапрошлой зимы, овражистый склон, по которому рассыпалась цепочка охотников, подковой выцеживавшая из припорошённого лёгким снежком кустарника предполагаемый волчий выводок. Но вместо опасного зверя из-под куста вывернулся заяц. Панически петляя, он нёсся вдоль «подковы», и соскучившиеся стрелки в азарте палили по нему, промахиваясь.

Заяц уже почти миновал всю цепочку, оказавшись на открытом месте, и тут последний с краю стрелок гулким дуплетом подсёк его. Перевернувшись в последнем прыжке, зверёк упал в снег, пятная его кровью. Он ещё судорожно перебирал лапами, когда подстреливший его охотник, подбежав, поднял за уши – под шутливо-завистливые восклицания остальных. Александр Алексеевич был единственным, кто в этой цепочке не стрелял. Удачливым же стрелком оказался вот этот человек, внимательно разглядывающий сейчас доцента Бессонова.

– Вы по-прежнему так же метко стреляете, Иван Евсеевич? – спросил его Бессонов улыбаясь. – Кажется, тот заяц был последним на наших бессарабских холмах.

– Я вас тоже тогда запомнил, – ответил ему Морандюк со сдержанной улыбкой. – Хотя вы и не стреляли.

– Похоже, теперь я оказался в роли последнего зайца. Ну что ж, выстрел за вами. Не промахнётесь?

– Не о вас речь, Александр Алексеевич. О вашей бывшей жене Лучии Кожухарь.

Нет, ничего сверхординарного не произошло, спокойно объяснил Морандюк негромким доверительным голосом. Просто так случилось, что недавно, в очередной раз изучая архив сигуранцы, конфискованный ещё в сорок пятом, в Бухаресте, нашими сотрудниками был обнаружен документ, свидетельствующий о намерении Л.И. Кожухарь сотрудничать с румынскими спецслужбами. Сейчас ведётся проверка, и ему, Морандюку, по роду службы хорошо знающему местную жизнь, поручено провести с ним, Бессоновым, беседу. Нет, не допрос, а именно беседу. На добровольных началах. Без протокола, разумеется. Замечал ли он, Бессонов, в поведении Л.И. Кожухарь что-то, что давало бы повод заподозрить её в таком сотрудничестве?

Не был готов к этому разговору Бессонов. Прошлое, ставшее для него чуть ли не мифом, полустёршимся наскальным изображением, невнятным преданием, вдруг ожило, явилось из небытия во всех своих тревожных подробностях, обступило так плотно, что трудно было дышать. Это длилось недолго – может быть, несколько секунд, но ему, умевшему владеть собой и видеть себя со стороны, мгновение растерянности показалось вечностью.

Сосредоточенно нахмурившись, он кашлянул в кулак, как это делал в аудитории, прежде чем заговорить, закинул ногу на ногу и, переплетя на груди руки (отчего его старомодный пиджак с подбитыми ватой плечами слегка словно бы вздыбился), произнёс:

– Я отвечу. Но вначале мне хотелось бы задать два встречных вопроса: неужели по тому документу, который попал в руки наших спецслужб в сорок пятом, тогда же не провели необходимую проверку? И если не провели тогда, то почему именно сейчас, двадцать четыре года спустя, вдруг возникла такая необходимость?

Непоколебимым изваянием высился сидевший напротив человек.

– Не уполномочен отвечать на такие вопросы, – всё тем же доверительным тоном произнёс Морандюк. – Проще говоря, ответа на них я не знаю. Я действую в рамках данного мне поручения.

– Ладно. В таком случае вот мой ответ. В начале сороковых, когда Молдавия стала советской и мы с Лучией Ивановной Кожухарь оказались по разную сторону «железного занавеса», она, добиваясь разрешения на выезд ко мне, из румынских Ясс в советские Пуркары, в отчаянии дала подписку о сотрудничестве работнику сигуранцы. Но за все эти годы ни о каком подобном сотрудничестве не могло быть и речи. Доступа к секретным данным у неё никогда не было, она всю жизнь работала в системе просвещения. А так как человек она талантливый и страстный, то везде трудилась с фанатической самоотдачей, не жалея себя, – в сельской школе, здесь, на кафедре молдавского языка, в Кишинёвском университете, где и выпустила под своей редакцией учебник, по которому учат детей в школах. Кстати, этот учебник, я слышал, выдвигают на республиканскую премию.

– Понятно, – кивнул Морандюк. – А не замечали ли вы такой, знаете ли, очернительской тенденции в её разговорах – с вами ли, со студентами? Ну о том, как у нас всё плохо.

– Ей некогда было вести бесполезные разговоры – во-первых, а во-вторых, что в них криминального? Девять десятых наших обывателей ведут такие разговоры.

– Но она человек авторитетный в своих кругах, её мнение может оказывать влияние на других. Вам не кажется, что её сотрудничество с враждебными нам спецслужбами могло выражаться именно в такого рода беседах? Вы ведь знаете, не обязательно быть агентом, тайно сообщающим секретные данные. Можно быть не менее эффективным агентом влияния.

– Вот оно что, – усмехнулся Бессонов. – В таком случае записывайте имена известных мне агентов влияния: Эминеску, поэт, Садовяну, прозаик, оба румыны, оба включены в программу нашей школы. Из русских, конечно же, сильнейший агент влияния Пушкин, жил в Кишинёве, писал опаснейшие стихи. Ещё? Лермонтов, Гоголь, Лев Толстой… Всех будем вычёркивать из школьной программы?..

Нет, не улыбнулся Морандюк.

– Давайте посмотрим с другой стороны. – Он сосредоточенно шевельнул бровями. – Говорят, вам до сих пор шлют письма ваши и её выпускники, из тех, что готовили спектакли в созданном вами студенческом театре «Горизонт». Они бывали и у вас дома, то есть общались в неформальной обстановке. Не кажется ли вам, что у них в результате такого общения выработался очернительский взгляд на нашу действительность, затрудняющий их работу в сельских школах?

– А откуда вам известно, что именно они нам пишут? Вы что, читали их писания? И заодно меня решили включить в почётный список агентов влияния? Кстати говоря, у меня дома, из письменного стола, недавно пропала пачка таких, интереснейших, на мой взгляд, писем – о трудных ситуациях в общении со школьниками. Кому-то понадобилось. Уж не вашей ли службе?

– Да ну, что вы!.. Я лишь предположил… Что же касается пропажи, то, видимо, слишком много у вас студентов бывает… Не устаёте от них?

– Знаете, нет. Они словно бы подзаряжают своей молодой энергией. Хотя не все. Вот недавно был у меня автор наверняка известной вам статьи про наш «Горизонт», третьекурсник Пётр Жадан. Его присутствие как-то всех очень сковывало. Видимо, он пришёл с заранее кем-то определённой задачей – изругать наш театр. Уж не в вашем ли ведомстве его так озадачили?

– Богатая у вас фантазия, Александр Алексеевич.

– Да ведь очень она совпадает с реальностью. И меры уже приняты – снята афиша о нашем вечере. Наверняка сейчас, после вашего ухода, ректор сообщит мне, что вечер отложен из-за идейной незрелости сатирических миниатюр.

– Вот это уж точно не в моей компетенции. Ну что ж, спасибо за беседу. Надеюсь, как-нибудь ещё встретимся. На охоте например.

– Вряд ли. Гуси да утки облетают осушенные плавни стороной. А зайцев у нас, похоже, больше нет – последнего вы подстрелили.

6 Бездонный колодец

Москва, октябрь 1969 г.

Из письма В. Афанасьева А.А. Бессонову:

…Ситуация с калечением природы почти везде одинаковая. Нетронутыми пока остаются северные области (там, где тайга!) и Сибирь. Даже на дикие степи покусились. Вот целинные просторы в Казахстане, куда меня тринадцать лет назад занёс романтический порыв, целиком распахали под победные фанфары, прихватив, между прочим, и мою саратовскую родину, где, я это хорошо помню, рос ковыль.

Результат: ковыля нет, урожай зерновых символический, зато поднялись пыльные бури. Родня рассказывает: круг солнца сквозь серую завесу еле просвечивал. Бабки думали – конец света пришёл!.. Не ведаем, что творим? Но главное: почему об этих ошибках нельзя говорить открыто? Даже – спустя 13 лет! Не потому ли, что сменивший Хрущёва Брежнев в те годы в Казахстане как раз и «наращивал темпы» так называемого освоения целинных земель?!