Текст книги "Свободная ладья"

Часть шестая

1 «Я в толпе – как в сетях…»

Июль 89-го в Москве дразнил белизной кудряво-выпуклых кучевых облаков, обещал много щедрого солнца, выманивая горожан из душных улиц в берёзовые подмосковные рощи, распалял воображение галечными пляжами Черноморского побережья, окантованными пенистыми кружевами набегающих волн, куда мчались сейчас один за другим поезда, переполненные людьми, уставшими от самих себя, хотя себе в этом не признающимися.

Так думал Виктор, выходя каждый день из метро на Чистых прудах, чтобы, попетляв по переулкам старой Москвы, оказаться в семиэтажном особняке, на четвёртом этаже, в 403-м кабинете своей редакции, где его, как цепные псы, стерегли два городских телефона и три внутренних, без циферблата – по числу замов главного редактора.

О том, у себя ли замы, Виктор определял по наличию трёх черных «Волг», припаркованных в чугунной ограде редакции, напротив широкого крыльца. Было известно, что все трое обитают неподалеку от редакции (минут десять – пешком), в доме повышенной комфортности, к тому же – в одном подъезде, но, выходя из него почти всегда в одно время, каждый, кивнув друг другу, садился в закреплённую за ним машину, терпеливо высиживая минут двадцать, а то и тридцать, пока водитель, петляя по переулкам и выстаивая у светофоров, наконец подкатывал к редакционному крыльцу.

От этих троих, считал Виктор, сейчас зависела утраченная им три недели назад уверенность в завтрашнем дне. Из-за их странной нерешительности его готовая к публикации статья, уже подписанная к печати, вдруг зависла в полосе, отложенная с туманной формулировкой «Нас попросили чуть-чуть подождать». О том, что «попросили» из Большого дома, стоящего на Старой площади, было ясно. Туда, в отдел пропаганды ЦК КПСС, раньше возили самые взрывоопасные материалы на прочтение бдительным инструкторам, курировавшим эту самую смелую, по общему мнению, газету. Оставалось неясным – сейчас-то, когда времена изменились, кто именно попросил? Чем мотивировал? Робкие замы в отсутствие главного редактора, видимо, как предположил Виктор, выяснить детали не осмелились.

Надеяться же на появление в Москве главного редактора, классика советской литературы, создателя этой газеты, способного путём разведывательных звонков выяснить, насколько серьёзна просьба, не было смысла – он по издавна заведённому обычаю до конца лета в прибалтийском Доме творчества писал очередной роман. И очень гневался, если его отвлекали «по пустякам».

Друзья советовали Виктору, взяв отпуск, укатить в Сухуми, где у редакции был собственный дом отдыха. Но оттиск отложенной газетной полосы, висевшей на стене кабинета, как призрак грозящей неудачи, следовал за уязвлённым автором по пятам – на улице, в метро, дома, в аллее Сокольнического парка, куда он в воскресный день ходил дышать ароматом осыпающегося жасмина. На юге этот призрак сгустился бы до консистенции грозовой тучи, заслоняющей солнце. Поэтому Виктор отправил туда жену и дочь, а сам, являясь каждый день в редакцию к одиннадцати часам, изнурял себя напряжённым ожиданием. Телефоны же замов, как заколдованные, молчали. Визиты в начальственные кабинеты (под разными предлогами) тоже ни к чему не приводили – вся троица, словно сговорившись, встречала его с вежливо-озабоченными лицами, на которых читалось: «Извини, новостей нет».

А по двум городским телефонам звонили те несколько депутатов Верховного Совета, кого Виктор процитировал в своей статье, записав их мнение о человеке, карьерный рост которого эта резкая публикация должна была остановить. Их голоса с каждым днём становились всё тревожнее, а реплики – резче. «Чего боится ваше руководство? – спрашивали они. – Ведь объявлено первым лицом государства – у нас нет зон, закрытых от критики. К тому же ваша газета именно обличительными выступлениями снискала себе славу самой правдивой».

Как объяснить им, охваченным эйфорией внезапной возможности говорить с депутатской трибуны всё, да ещё – с прямой трансляцией по телевидению, что за газетами пока присматривает недреманное око партийных чиновников, не разделяющих точку зрения первого лица? Несмотря на бытовавшую некогда партийную дисциплину.

Но были в этой травмирующей ситуации и ласкающие самолюбие подробности: пересекая коленчатые коридоры редакции, Виктор чувствовал себя героем редакционного масштаба. Стать им было не просто. Нужно написать такой разоблачительный материал, о котором разоблачаемый дознался бы до публикации и посредством вмешательства «высших сил» снял бы его из номера. В этой популярной газете такое случалось, но редко. И обычно вызывало восхищение пишущих коллег. Вместе с немедленно возникающим у героя неврозом неуверенности в завтрашнем дне.

Третью неделю Виктор отвечал в коридорах на одни и те же сочувственные вопросы:

– Насовсем сняли? Или обещают дать?

– Обещают – попозже.

После очередной депутатской атаки Виктор решительно двинулся в «стеклянный предбанник» (двери из затемнённого стекла) первого зама. Секретарь-референт, меланхоличная женщина средних лет, отвлеклась от груды вскрытых писем с подколотыми к ним редакционными карточками, и тут же в её взгляде засветилась неприступная холодность: «Зам занят…» – «Когда освободится?..» – «Трудно сказать…» – «Трудно, но ведь можно?..»

Наконец она не выдерживает давления, снимает трубку прямой связи. Видит Виктор, как меняется выражение её лица – хозяин кабинета почему-то разрешает войти.

Открывает Виктор тяжёлую дверь. В длинном сумрачном кабинете металлически отблёскивают валики глубоких кожаных кресел. В одно из них, напротив начальственного стола, ему – молчаливым кивком – предложено сесть. Виктор проваливается в него так, что его голова оказывается на уровне столешницы. «Мудро придумано, – отмечает он про себя, – попробуй возрази начальнику, глядя на него снизу вверх».

Зам, однако, сдержанно-приветлив, терпеливо объясняет, глядя на него сверху вниз: статью дадим, может быть, в ближайших номерах, надо выждать… Почему?.. Ситуация непростая. В чём её непростота, не говорит. Уклоняется. Хрустит сушками – берет их с блюдечка, с треском разламывая в кулаке, запивает чаем из стакана в железнодорожном подстаканнике. Разделить трапезу не предлагает даже из вежливости.

Обычай пить чай в присутствии подчинённых, демонстрируя тем самым крайнюю занятость, он принёс из кабинета крупного партруководителя, куда был вхож несколько лет как референт, где не раз присутствовал при индивидуальном чаепитии своего начальника и откуда был отправлен в большую газету на руководящую должность.

И вот сейчас он, плотоядно хрустя сушками, рассуждает: газета дважды публиковала критические статьи Виктора по Волгоградской области, которой руководит герой третьей, пока не состоявшейся, публикации. Да, действительно там были перегибы и в мелиорации, и в борьбе с частнособственническими инстинктами. Всё так. Но с третьей публикацией надо повременить. Иначе нас в ЦК неправильно поймут – скажут, навалились на одну область. С чего бы? В других что, лучше?

Странные аргументы. Почему-то они не возникали, когда обсуждался на редколлегии план номера. Оттиски готовой полосы с историей первого секретаря Волгоградского обкома КПСС Калашникова (фактически разорившего область, но тем не менее рвущегося на повышение в Москву – аж первым замом председателя Совета министров СССР, курирующим мелиорацию!) успели провисеть в кабинетах редакционного начальства четыре дня. На пятый утром у Виктора попросили замену. Успокоили: волгоградскую статью – нет, не сняли, а лишь – отложили.

Неужели – испугались? Чего? Даже в прежние времена газета будоражила читающую публику проблемными статьями и судебными очерками, содержащими взрывной подтекст. Сейчас-то чего опасаться – после прямой трансляции депутатских полемик! К тому же в статье процитированы критические высказывания депутатов, хорошо знающих результаты деятельности Калашникова. Узнав, что статья снята, они звонят, настаивают, и даже, как сегодня сказали, направили в редакцию возмущённое письмо!

Зам вежливо кивает: да, оно у меня, читал. Ему даже известно, что копию своего письма депутаты направили в ЦК КПСС. Снисходительно улыбается, обещая Виктору: поддержка депутатов укрепит наши позиции, особенно в тот момент, когда Калашников после выхода статьи будет на нас жаловаться в ЦК. Да, конечно, время уже другое. Но всё-таки надо выждать.

Виктор уходит из сумрачного кабинета, унося в себе всё тот же зреющий «невроз неуверенности». Идёт к другому заму. Он из пишущих, а потому – как бы свой. К тому же улыбчив и демократичен. Встаёт из-за стола, жмёт руку. Подходит к висящей на стене полосе, вздыхает. Сочувствует.

– Расстроены?

– Расстройте меня окончательно! – просит Виктор.

С этим замом у него доверительные отношения, и тот откликается. Да, был звонок. Вначале, надо полагать, самого Калашникова, разозлённого постоянным вниманием прессы, в ЦК КПСС – секретарю по идеологии. Секретарь перезвонил в газету, первому заму. Нет, не поручил инструктору, а позвонил сам. Снизошёл! (Знамение времени!) И вовсе не требовал показать текст, боже упаси, никакой цензуры! (Это раньше, в догорбачёвские времена, случалось, возили туда «конфликтные» полосы, получая их с изъятыми абзацами, написанными в слишком откровенной, неэзоповской манере.) Секретарь лишь мягко посоветовал – отложить публикацию. Потому что – Не время! И вышедший из аппаратных недр первый зам сигнал понял.

Спросил Виктор, почему не сказали ему этого сразу. Ответ был предельно честен:

– Не знали, как автор себя поведёт, впав в состояние аффекта.

Так, понятно. Сейчас автор перегорел, состояние аффекта сменилось депрессией. Догадался Виктор и о другом: осторожные замы предположили, что в аффекте он мог взбудоражить тех своих коллег, чьи имена известны всей стране. А редакционный бунт… Ну кому он сейчас нужен?.. И так в стране неспокойно.

Непонятно было с письмом депутатов. Будет на него руководство газеты реагировать? Улыбается зам своей замечательной белозубой улыбкой никогда не унывающего человека.

– Они же копию послали в ЦК, – отвечает. – Вот там пусть и реагируют.

– Но они же потом…

– Да-да, пошумят по прямой трансляции. И – отстанут. Это газету можно как листовку из рук в руки передать, а эфир ветром уносит.

– А если я где-нибудь опубликую свою статью?

Была пауза. Внимательно всматривался зам в лицо своего сотрудника, словно обнаружив в нём незнакомые черты.

– Это ваш выбор. Ни я, ни другие замы, ни тем более отсутствующий главный редактор, как я понимаю, к вашему выбору отношения иметь не будут.

Блестящий аппаратный ход, отметил про себя Виктор. Главное – отмежеваться. Запретить они не могут, слишком накалено общественное мнение, чутко реагирующее сейчас на ограничения критики. А если сверху настоятельно порекомендуют, увольнять будут за что-нибудь другое – за просроченный ответ на письмо в редакцию или за трёхминутное опоздание на планёрку по неуважительной причине. Это Виктор хорошо знал.

К третьему заму уже не было смысла заходить – картина ясна. И Виктор пошёл писать заявление на отпуск. В коридорах его по-прежнему останавливали:

– Есть новости?

– Есть. Уезжаю в отпуск.

– А как же статья? – недоумевали.

Уклонялся Виктор от прямого ответа, бормотал вялые слова: «Сделал всё, что мог». В кабинете, пока писал заявление, от коротких трелей разрывался один из городских телефонов. Неужели опять депутаты? Снял трубку. Нет, это не Волгоград, это Одесса. Странно знакомый голос:

– Извини, не выполнил обещанное. Были непредвиденные обстоятельства. Валялся по госпиталям.

Двоюродный брат Павел, хоронивший отца, снова – о его записях. Несколько раз за эти годы был в Москве, но его, Виктора, не заставал – всегда в какой-нибудь командировке. А передать бумаги может только из рук в руки.

– На этой неделе, возможно, буду в вашем городе. Застану?

– Не уверен. Я в отпуск собрался.

– Вот незадача. Не в Одессу ли?

– В Сухуми.

– Ну, тогда до другого раза.

Не до отцовских бумаг было ему сейчас. К тому же не нравилось ему условие – из рук в руки, казалось нарочитым, да и самого Павла он видел лишь на фотографии, у Владимира Матвеевича в Саратове, и насторожённо-скуластое лицо двоюродного брата ему почему-то не понравилось.

Оставив заявление в «стеклянном предбаннике» первого зама, Виктор спустился в гулкий вестибюль, вышел на крыльцо и ахнул: солнечный день распахнул ему знойные объятия, обещая всё и сразу – в Шереметьевке, где у него была казённая дача, велосипедные прогулки с удочками на Клязьму. Если же сегодня возьмёт билет на самолёт, то уже завтра с галечного берега рухнет в зеленоватую зыбь Чёрного моря.

А сейчас он шёл по Чистопрудному бульвару, в потоке летней публики, лёгкой и праздной, стоял за спиной упрямого рыбачка, безуспешно торчавшего на берегу пруда с удочкой, сидел на скамье, наблюдая сквозь подвижную листву клёнов за движением облаков, и чувствовал, как меняется настроение, как пульсируют слова и ритмы. Он нашарил в сумке блокнот и ручку и стал, торопясь, перечёркивая неудачные строчки, записывать.

 
Уезжаю. Берёзы. Поляны. Луга.
Золотистые светятся в пойме стога.
Как же быть мне без вас?
Я вернусь к вам.
Приду!
Но уносится поезд, как в мутном бреду.
И манит эта речка – светла и нежна,
Нет, она мне сейчас не нужна.
 
 
Дальше-дальше!
Туда, где морская волна,
Где внезапных открытий дорога полна,
Где бездумный и вечный шумит карнавал,
Где сверкает беспечных улыбок оскал,
И луна колдовская – в проёме окна.
Но она мне сейчас не нужна.
Тороплюсь сквозь толпу.
Лица – будто листва.
Смех – как пена прибоя.
Как ветер – слова.
Миг прозренья безжалостен:
«Я же есть вы!»
И всё то же томленье осенней листвы.
Опаду и истлею, как те, что до нас.
Так зачем блеск распахнутых глаз?
 

 
Я в толпе – как в сетях.
Отпустите меня!
Слышу сабельный звон,
Хрип предсмертный коня.
Я в полынной степи,
Горьким дымом клубясь,
Обрету с небом звёздным желанную связь.
 
 
Отпустите меня!..
Степь темна и нежна.
Жизнь без этого мне не нужна!
 

Сунув блокнот в сумку, Виктор пошёл к метро, обзывая себя размазнёй и трусом, предчувствуя, что никуда не уедет, пока не будет знать точно, где и когда он опубликует свою статью – может быть, главную статью в своей жизни. Ведь иначе номенклатурный чиновник, партийный вельможа, которого впору судить за его деяния, поднимется на следующую карьерную ступеньку с помощью безупречно действующих аппаратных интриг. Несмотря на прямую трансляцию в эфире.

С этой тревожной мыслью шёл Виктор от метро «Сокольники» к своему дому, входил в прохладный подъезд, открывал почтовый ящик, извлекая из него пачку газет и журналов. Выпал из этой пачки конверт. Виктор подобрал его со ступенек и уже в дребезжащем лифте, ползущем на шестой этаж, разглядел обратный адрес.

2 Яхта под парусами

Письмо пришло из посёлка Жяман-Кара Каракалпакской АССР, от Марии Михайловны Ротару-Бессоновой. И по неровным, прыгающим строчкам Виктор понял – что-то случилось.

«…Вот и ушёл от нас Александр Алексеевич, – распечатав конверт, читал Виктор в лифте, а выйдя из него – на лестничной площадке, затем в прихожей своей квартиры. – Ушёл без жалоб и стонов, как и полагается мужественному человеку, каким он был всю свою жизнь…»

«…Простите, что сразу не сообщила телеграммой, – винилась Мария. – Так угнетена была случившимся, что опомнилась только на третий день после похорон, когда взялась разбирать его архив. Ведь всё произошло случайно…»

Нет, не браконьерская пуля оборвала жизнь егеря Бессонова, хотя он готов был к такому исходу, а прозаическое воспаление лёгких, писала Мария. Ему нужно было срочно, по вызову, ехать в Кзыл-Орду, в управление охотхозяйствами, но мотоцикл сломался. Тогда он в соседнем посёлке попросился на местный самолёт-кукурузник, развозивший по степи почту. Была жара, плюс сорок в тени, в тесный салон набилось много народу, и Бессонов оказался зажатым прямо под вентиляторной струёй, мгновенно его прохватившей. Пересаживаться было некуда, да и некогда, домой он приехал с крупозным воспалением, не подозревая этого, температуру попытался перенести на ногах. Соседи, увидев его несколько дней спустя, вызвали «скорую», но было поздно.

«…Он и до этого был худым, – писала Мария, – а тут, когда меня вызвали из охотхозяйства телеграммой, я, увидев его в больнице, не сдержалась, заплакала. Он совсем истаял, стал сухим, как ветка саксаула, да простит меня Бог за такое сравнение. Только глаза его остались теми же, сияли даже ярче прежнего. Он задыхался, кашлял кровью, но думал, что не умрёт, пытался шутить. Велел написать вам, Виктор, о вашем олонештском однокласснике Вовчике Шевцове, живущем сейчас в Таганроге, – он каким-то образом раздобыл наш адрес и написал нам в степь из Таганрога письмо, приглашая к себе в гости – кататься на спортивной яхте по Азовскому морю. Так вот Александр Алексеевич между приступами кашля, за сутки до смерти, говорил о том, что надо, как выздоровеет, собрать своих бывших учеников и студентов, из тех, кто сможет, в Таганроге, на яхте Шевцова, под девизом – «Не теряйте друг друга». Но, видно, не суждено ему было осуществить свою последнюю мечту…»

Виктор знал об этой мечте, она возникла вначале в голове таганрогского инженера-самолётостроителя Владимира Шевцова, когда он, прочитав в газете один из очерков Афанасьева, дозвонился ему по междугородке в Москву, в редакцию. Он расспросил о Бессонове, записал адрес и, рассказав, как проводит лето в своём яхт-клубе, предложил вдруг: «Хорошо бы нам всем тут собраться и с Бессоновым, как когда-то на моторке по Днестру, пройтись по Азовскому морю под парусами».

Удача уже в том, подумал сейчас Виктор, что письмо Шевцова застало Бессонова в живых.

«…Я разбираю гору присланных ему сюда писем, – писала Мария, – чтобы сообщить всем о его уходе. Представляю, сколько народу собралось бы прощаться с ним, если бы это случилось в Молдавии. А здесь его провожали только семья Алексея (он наконец-то решил переезжать на Алтай) и друзья-охотники. Они так хорошо, так сердечно говорили о нём на поминках!.. И вот я перебираю письма тех, кто его помнит и любит, и мне не верится, что он умер. Мерещится: сейчас откроется дверь и он войдёт. Но беда в том, что оттуда, куда он ушёл, никто никогда не возвращается…»

Виктор выдвинул нижний ящик письменного стола, нашарил в кипе бумаг конверт с фотоснимками Бессонова. Снимал его, когда ездил к нему в степь, в командировку. Вот он на крыльце, треплет сидящего рядом дога. А вот с ружьём, в форменной куртке и фуражке егеря, стоит с сыном Алексеем на берегу реки, возле камышовых зарослей.

Не раз Виктор прикидывал, как бы прошёл этот третий период жизни учителя Бессонова, если бы всё-таки – не в безлюдной степи, а хотя бы в сельской школе. Но видимо, душа его просилась именно сюда, в уединение, в камышовый шёпот и посвисты птиц, под звёздную громаду ночного неба, чтобы вспомнить и снова пережить всё то, что в его жизни случилось.

О чём он думал, что видел в те последние больничные часы и минуты, когда задыхался от кашля, проваливаясь в темь небытия? Ведь, как ни надеялся выкарабкаться из нечаянной своей простуды, не мог он не думать о неизбежном расставании с тем дорогим, что должен оставить здесь.

И, пытаясь представить его состояние, Виктор увидел мотающийся на ветру костерок под старыми осокорями, доставшими своими ветвями звёздное небо, а вокруг пляшущего огня – всю их мальчишечью «команду» с ним, учителем Бессоновым, услышал его глуховатый голос, читавший им однажды первую главу «Евгения Онегина». Нет уже тех мальчишек – они стали окончательно взрослыми, даже слегка постаревшими; нечаянно встретившись на улице, вряд ли узнают друг друга. Но ведь костерок тот жив в их памяти, в их душах, он не погас, он не может погаснуть, потому что согревающее пламя его не материального свойства и его прикосновение к человеку – это прикосновение вечности.

Да, конечно, думал Виктор, пламя этого костерка, мальчишечьи голоса, звон тополиной листвы на ветру, бессмертное мерцание звёзд провожали учителя Бессонова, когда он расставался со всем тем, что в его жизни случилось. Но, расставаясь, ведь знал же он, не мог не знать, что остаётся, навсегда остаётся в жизни бывших своих мальчишек, учившихся у него мужеству жить.

…Отложив фотоснимки, Виктор стал листать записную книжку с телефонами – решил позвонить в Таганрог. Ему надо было срочно, сейчас же услышать басистый голос бывшего Вовчика, теперь – Владимира Шевцова, чтобы сказать ему: письмо его дошло, мечта его – проехаться всей нашей «командой» на яхте по Азовскому морю – учителю понравилась. И может быть, одной из последних, мелькнувших в его угасающем сознании картин была эта – взрезающая волну яхта под напряжённо выпуклыми парусами.

3 После отставки

Москва, январь 1990 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

Итак – свершилось!.. Третью волгоградскую статью под заголовком «Претендент» удалось опубликовать в самом популярном сейчас еженедельном журнале. В Волгограде её стали распространять в ксерокопиях, как листовку. Там, оказывается, сложилась мощная оппозиция первому секретарю Калашникову, и моё двухгодичное расследование было ей подспорьем. Обескураженный успехом моей третьей статьи Калашников решил продемонстрировать свою демократичность. Он распорядился перепечатать её в местной прессе со своим демагогическим ответом, подготовленным его помощниками.

Эта демагогия, осточертевшая за все годы советской власти, и подожгла фитиль. За двое суток в Волгограде прошло два митинга подряд! Тысячи людей с плакатами были на центральной площади! На плакатах – цитаты из моей статьи. По первому каналу ТВ эти митинги увидела вся страна. Оскандалившийся обком партии (видимо, по подсказке из Москвы) спешно собрал внеочередной пленум, и Калашникова отправили в отставку. Навсегда!

Мне звонят, поздравляют с прецедентом: впервые за годы советской власти критическая статья стала поводом к снятию крупного партийного начальника со своего поста. Был звонок из радиостанции «Свобода». Выпытывали подробности.

А у нас в редакции – брожение. Всех пишущих уязвляет вопрос: почему эта статья не прошла в нашей газете и Афанасьев отдал её в журнал? На редакционной летучке спросили об этом первого зама. Он, путаясь, долго объяснял, будто редколлегия передумала публиковать третью (за два года) статью одного и того же автора по одной и той же области, разрешив мне отдать её в журнал, близкий нам по позиции. Ну не мог же он, бывший партийный аппаратчик, сказать правду о том, что струсил, побоялся ослушаться команды из агитпропа ЦК. Но искушённые мои коллеги, разумеется, поняли, в чём дело. Тогда, чтобы погасить нараставший шум, вспотевший от волнения зам заявил: «А сейчас руководство приняло решение – отправить Афанасьева в Волгоград, чтобы подробнее рассказать, что там произошло». Ну спасибо!

Съездил. Мне дали целую полосу. Озаглавил её – «После отставки».

4 Ждущие танки

Казалось, эти три августовских дня 1991 года приснились Афанасьеву. И – не ему одному. Вдруг было объявлено: первое лицо государства Михаил Горбачёв в Крыму, в Форосе – под домашним арестом. А на улицах Москвы танки. А по ТВ странная пресс-конференция людей (их называют путчистами), претендующих на управление страной. В их лицах и голосах – ни решимости, ни даже намёка на единую, сплачивающую всех волю, одна лишь плохо скрытая растерянность. И ещё крупным планом – дрожащие руки.

Виктор смотрел на их лица и гадал: неужели вот эти ни на что не годные аппаратчики хотят остановить перемены и вернуть к власти калашниковых? Да не инсценировка ли это? Но выпуск его газеты (как и других московских) был приостановлен всерьёз – у издательского корпуса все три дня дежурил бронетранспортёр.

Правительственный Белый дом на Пресне (там Ельцин со своими сторонниками) все трое суток был окружён живым кольцом людей, решивших положить жизнь ради демократии. А чуть в стороне дежурили неподвижные, ждущие команды (так её и не дождавшиеся) танки. В конце концов к одному из них подошёл Ельцин с толпой сторонников, взгромоздился на броню и прочитал воззвание к народу. Оно разошлось по Москве в листовках, и к концу третьего дня противостояние закончилось капитуляцией путчистов.

Горбачёва на самолёте доставили в Москву, но когда он спускался по трапу, помятый, с застывшей полуулыбкой, было понятно: это финал его президентской карьеры.

То, что происходило потом, было похоже на разноцветный калейдоскоп. ЦК КПСС аннигилировался в пространстве. Следом исчез с карты мира СССР. Вместо него возникла Россия, потерявшая большинство из своих окраин, зато вернувшая себе царский герб – двуглавого орла. Но не это больше всего потрясло Афанасьева и даже не авторитарный и косноязычный партаппаратчик Ельцин, ставший президентом, а выборы главного редактора в его газете. Оказывается, главного редактора можно было выбрать! Им стал никогда не унывавший улыбчивый зам, единственный, кто сказал Афанасьеву правду о том, как выбросили из номера его статью.

Следующим его потрясением был визит на Лубянку. Впервые в жизни. И – без повестки.

…Сухая листва под ногами. У метро «Сокольники» от коммерческих киосков тянет шашлычным дымом. Там роится народ, глазеет: бутылка виски – 340 рэ, джинсы – 800, ботинки – тысяча. Обалдеть! Фонарный столб шевелится на ветру обрывками объявлений. Задержался Виктор, стал читать. Среди прочих – вдруг: «Приглашаю интеллигентную девушку для интимного досуга». Ахнул: «Ну и дела! Такой свободы мы ещё не знали!»

И вот он на Лубянке. Там сейчас, в центре площади, торчит одинокий постамент – без выразительной фигуры Дзержинского. Её сняли в день капитуляции путчистов, точнее – уже в ночь, после многочасового митинга, с помощью пригнанного откуда-то подъёмного крана. Виктор отследил весь процесс демонтажа, показанный по ТВ.

Подошёл к первому подъезду в точно назначенное время, издалека заметив худощавую фигуру юриста своей газеты Валентина Дмитриевича Черкесова (это ему удалось получить доступ к уникальному уголовному делу, хранящемуся в лубянском архиве). И тут же медленно раскрылась высокая дверь, явился молодой, несколько суетный человек, бегло взглянул на редакционные удостоверения гостей, молча, жестом, пригласил войти.

Он вёл их по широким ступеням, устланным ковровыми дорожками, по просторным безлюдным коридорам, пока не привёл в комнату, сияющую огнями. Шесть роскошных люстр насчитал там Виктор. Высокие окна, выходящие на площадь, тщательно зашторены. Массивные стулья. Длинный стол. На нём тома уголовного дела с лиловым штампом «Совершенно секретно». Оно засекречено семьдесят лет назад, но теперь уже можно его смотреть. И даже – делать выписки.

Это уголовное дело командарма Миронова, легендарного казачьего атамана, разгромившего Врангеля. Был арестован по дороге в Москву с молодой женой Надей. Здесь, на Лубянке, они сидели в подвальных камерах, пока их не перевели в Бутырку.

Листали гости многотомное дело. Между тем к тому, что в нём, страшно было прикоснуться: пожелтевшие страницы допросов с обтрёпанными краями; хлебные карточки; донос провокатора, написанный карандашом, – эти несколько страниц решили судьбу Миронова; его пылкая переписка с женой Надей, сочинявшей ему стихи; фотоснимки; письмо Миронова к «гражданину Ленину», где он объявляет себя врагом коммунистов, ввергнувших страну в братоубийственную бойню… Но не было суда над Мироновым. И неизвестно, прочёл ли «гражданин Ленин» адресованное ему письмо. Осталась только легенда о том, что в апреле 1921 года бывший командарм Миронов был застрелен во дворе Бутырской тюрьмы. Но что теперь известно точно – это история позднего прозрения Миронова, запечатлённая его собственной рукой в письме к вождю так называемой пролетарской революции.

Об этом позднем прозрении Афанасьев, уехав в Подмосковье, две недели писал документальную повесть, кусками публикуя её в газете.

…И ещё один год, как один день, минул в сумасшедшем калейдоскопе. Были отпущены цены. Кабинетный реформатор Гайдар объявил, что шоковая терапия – это кратчайший путь к благоденствию.

5 Из ночи в ночь

…5 октября 1993 года. Поезд «Адлер – Москва». Позади у Афанасьева и его жены две недели тихой паузы в суматошной жизни, именуемой московским калейдоскопом. Впереди – опять та же круговерть. Но к ней теперь добавилась тревога: в Москве противостояние – парламента и президента.

После Туапсе поезд плавно повернул на север, и море, тускло поблёскивающее под гаснущим вечерним небом, сдвинулось, вытесненное предгорьем, осталось позади. И вдруг замолкло вагонное радио. Прошёл слух – связь отрубилась. Пассажиры в адидасовских тренировочных костюмах, судя по говору – москвичи, стоя у окон, обсуждали происходящее в столице. Насмешничали:

– Ну покочевряжится парламент ещё час-другой, а потом всё равно к Ельцину на поклон придёт!

Но осада мятежного парламента, проводившего свои круглосуточные заседания под водительством Хасбулатова и Руцкого на Красной Пресне, в Доме правительства, длилась уже несколько дней. И конца этому не предвиделось.

За вагонными окнами сгущалась ночная тьма, когда вагонное радио включилось. Передавали экстренное сообщение. В мужском, странно полузадушенном голосе с трудом угадывались знакомые всем россиянам интонации Гайдара. Взволнованный премьер обращался к слушателям с непонятным призывом: выйти на площади Москвы, чтобы, как в 91-м, защитить демократию.

От кого?

Почему – ночью?

Понять невозможно. К тому же опять прервалась связь. Бормотали на стыках колёса, с визгом разъезжались двери купе. Соседи переспрашивали: на какую площадь? Гадали: неужто армия переметнулась к коммунякам и те опять вывели танки? И куда делся Ельцин?

Тревожный галдёж плескался из конца в конец вагонного коридора. Возбуждённые «адидасовцы» перемещались из одного купе в другое с включённым, трескуче шепелявящим приёмничком, пытаясь хоть что-то выловить из разрозненных сообщений.

Мелькали за окнами, в сгустившейся тьме далёкие огни – они словно тонули в угрожающе бескрайнем ночном пространстве. Проводница, гремя стаканами, разносила чай молча, без привычной улыбки.

После чая в купе Афанасьевых постучали:

– Можно войти?

Невысокая, в яркой кофточке и короткой юбочке клёш, лицо почти детское, в кудряшках. Очень знакомое Виктору лицо актрисы-инженю, заставляющее напрячься: в каком театре видел?

Села у дверей, на краешек нижней полки.

– Время беспокойное. Хотите отвлечься? Стихи могу почитать. Блока, Есенина, Ахматову. Стоит недорого.

– Спасибо. Знаете, как-то не до стихов.

– Ну извините. Актёрам, я надеюсь – вы понимаете, сейчас тоже трудно, приходится и так подрабатывать.