Текст книги "Русская литература с древнейших времен до начала XX века"

Когда Кирилл и Мефодий закладывали основы старославянской литературы, то среди ее жанров были и стихотворные. По-видимому, сам Кирилл Философ писал силлабические стихи (напр., «Проглас» (предисловие) к Евангелию). Болгария Х—XI вв., унаследовавшая кирилло-мефодиевскую традицию, продолжала культивировать силлабическую безрифменную поэзию. Однако на Руси она не привилась. Хотя книжники древнекиевской эпохи легко различали прозу и стихи (об этом свидетельствует правильность пунктуации, с помощью которой выделялись стихотворные строки, в домонгольских пергаменных рукописях русского извода), они отказались от силлабического принципа. В переводах из византийских поэтов они не сохраняли стихотворный рисунок – не потому, что «не умели» это делать, а потому, что стремились передать прежде всего «смысл речей» оригинала, а не его форму.

Почему все же стих оказался за пределами древнерусской книжной культуры? Дело в том, что церковь рассматривала народное искусство как идеологически чуждое и постоянно старалась отделить себя от него посредством эстетической дистанции. Вот конкретный пример. В скоморошьем обиходе использовались различные музыкальные инструменты. Они служили своеобразной cкoморошьей приметой. Скомороха узнавали по домре или сопели, как европейского шута по колпаку с бубенчиками. Церковь, обличавшая скоморохов (есть пословица «Бог создал попа, а бес скомороха»), не допускала в стены храма инструментальную музыку и пользовалась только монодическим пением.

Таким же было «отталкивание» официальной культуры от народного стиха. (Напомним, что согласно гипотезе Н. Трубецкого «прабылины» были силлабическими. Если эта гипотеза верна, тогда понятно, почему книжники времен Ярослава Мудрого и его ближайших потомков презрели «силлабические заветы» самого Кирилла Философа: это было сделано опять-таки в угоду эстетической дистанции). Таким образом, наши предки не страдали отсутствием поэтического чувства, но это чувство удовлетворялось в первую очередь за счет фольклора, который обслуживал все общество и создал разветвленную систему стихотворных жанров, мелодизированных и «говорных». Лишь изредка эта устная поэзия прямо отображалась в письменности: в «Слове о полку Игореве» (например, цитаты из Бояна), в «Молении» Даниила Заточника (рифмованные вкрапления, которые говорят о замечательной, изысканной технике созвучий). Есть, впрочем, и один из ряда вон выходящий случай – «Слово о погибели Русской земли», текст которого целиком укладывается в модель сказового стиха. Возможно, это произошло потому, что «Слово о погибели» было создано как отклик на батыевщину, в тяжелое для Руси время, когда идеологические и эстетические запреты отошли на второй план.

Средневековая традиция (с ее «эстетической дистанцией» по отношению к народному стиху) оставалась незыблемой вплоть до XVII в. В Смутное время возникло стихотворство в нашем понимании – как осознанный, эстетически противопоставленный прозе способ организации письменной речи. Произошла ломка прежних отношений между фольклором и «высокой» словесностью. Устная поэзия нашла путь в рукописную книгу: от этого времени до нас дошел самый ранний сборник заговоров от болезней и порчи, а также старейшие списки «Сказания о киевских богатырях» и песни о Гришке Отрепьеве. Письменность начинает фиксировать народные формы стиха – тонику и раешник.

Если тонический стих – это язык былин и героических сказаний, то раешник – это язык прибауток, поговорок и сказочных присловий. Характерным примером раешника, является, например, «Послание дворянина дворянину», написанное Иванцом Фуниковым, тульским помещиком, который повествует о своих злоключениях в осажденной войсками Василия Шуйского Туле. «Тульские воры», т. е. сподвижники Болотникова (предводителя крестьянского восстания), страдали от нехватки продовольствия. Подозревая, что Фуников припрятал зерно, они посадили в тюрьму незадачливого помещика:

 
Седел 19 недель,
а вон ис тюрмы глядел.
А мужики, что ляхи,
дважды приводили к плахе,
за старые шашни
хотели скинуть з башни.
А на пытках пытают,
а правды не знают,
правду де скажи,
а ничего не солжи.
А яз ин божился
и с ног свалился
и на бок ложился:
не много у меня ржи,
нет во мне лжи…
И они того не знают,
болши того пытают.
И учинили надо мною путем,
мазали кожу двожды кнутом…
 

«Послание» Фуникова – первое письменное произведение, в котором столь широко представлен народный говорной стих. Этим древнейшим раешным складом, отразившимся еще в «Молении» Даниила Заточника, а также в пословицах и прибаутках, пользовались в XVII—XVIII вв. многие анонимные сатирики и пародисты. «Послание дворянина дворянину» – книжное начало той традиции, которая так блистательно будет позже воплощена Пушкиным в «Сказке о попе и его работнике Балде».

Проникновение в литературу устной поэзии и ее приемов характерно для всего XVII в., а не только для эпохи Смуты. Большую роль в этом сыграла репрессивная политика церкви и государства против носителей фольклора – скоморохов.

Как известно, в царствование Михаила Федоровича и особенно Алексея Михайловича начались (впервые за всю русскую историю) прямые гонения на скоморохов. Голштинский дипломат и ученый Адам Олеарий в 30-х гг. наблюдал запретительные указы в действии: у московских скоморохов отбирали музыкальные инструменты, складывали на телеги, везли за Москву-реку и там жгли. В государевой грамоте 1648 г. одному из воевод предписывалось: «А где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гуденные бесовские сосуды, и ты б… велел вынимать и, изломав те бесовские игры, велел жечь». Упорствующих «игрецов» было приказано бить батогами и в крайних случаях «ссылать… за опалу». В результате во второй половине XVII в. известия о городских скоморохах «почти совершенно исчезают со страниц писцовых и переписных книг». Скоморошество было вытеснено на окраины – на европейский Север, на Урал, в Сибирь и т. д., где постепенно исчезло.

Итак, фольклор стал уходить из города. Если прежде любитель народной поэзии мог позвать и послушать скомороха, когда заблагорассудится (в придворном штате царей и в боярских палатах служили даже наемные «бахари», сказители), то теперь эта живая и привычная связь была прервана. Чтобы «иметь под рукой» некий устно-поэтический текст, его надлежало записать на бумаге. Так поступил англичанин Ричард Джемс, по заказу которого был изготовлен первый из дошедших до нас русский песенник. Так поступали и русские люди. Именно в XVII в. появился песенник как жанр.

Из возможных кандидатов на роль первого русского придворного поэта больше всего подходит фаворит Самозванца князь И. А. Хворостинин (см. упоминание выше). Уже при Филарете, в конце 1622 или в начале 1623 г., Хворостинина сослали в Кирилло-Белозерский монастырь за «шатость в вере». При обыске у князя нашли собственноручные его тетради «со многими укоризненными словами, писанными на вирш», т. е. со стихами против московских порядков. Из этих стихотворений до нас дошла только одна «вирша» (в узком смысле слова это означает рифмованное двустишие), приведенная в официальном указе: «Московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью».

Из этой истории ясно, что Хворостинин настолько пристрастился к поэтическим занятиям, что сочинял «для себя» (это признак профессионального писателя). Он не только не рассчитывал на читателя, он явно боялся читателя – и не зря, как выяснилось, потому что обыск и ссылка воспоследовали по доносу княжеских холопов, которые не преминули украдкой заглянуть в заповедные тетради господина.

В монастыре Хворостинина содержали строго, книг, кроме церковных, не давали. Поместили его в «особой келье» под неусыпным присмотром «крепкого житьем» старца и принуждали неукоснительно выстаивать все службы. Это, видимо, нелегко давалось князю: согласно обвинению, в Москве он сам не ходил и дворню свою не пускал в церковь, говорил, что «молиться не для чего и воскресения мертвых не будет», не постился в страстную неделю и разговлялся до Пасхи.

Стихи «для себя» погубили Хворостинина; стихами «для читателя» он облегчил свою участь. Либо в Кирилло-Белозерском, либо в Троице-Сергиевом монастыре, где Хворостинин постригся и умер 28 февраля 1625 г., он написал огромный стихотворный, вполне православный богословский трактат «Изложение на еретики-злохульники» (около 1300 стихов). Показательно, что этот русский западник и «оправдывался» как профессиональный поэт – стихами.

Князь И. А. Хворостинин был не единственным, хотя самым плодовитым поэтом первых десятилетий XVII в. Это были разрозненные опыты, первые шаги на новом поприще. Впрочем, русский писатель овладевал «царицей искусств» с поразительной быстротой. К началу 30-х гг. в Москве сложилась поэтическая школа, которая активно функционировала вплоть до реформы патриарха Никона.

Это «приказная школа». Такое название ей исследователями было дано потому, что в большинстве своем ее составляли приказные администраторы, дьяки и подьячие, т. е. почти каждый из них жил государевым жалованьем. Это Михаил Злобин, о котором известно, что в 1638 г. он служил подьячим Посольского приказа и имел в Москве двор, дьяк Алексей Романчуков, возглавлявший в 1636—1638 гг. русское посольство в Персию, Петр Самсонов, самый плодовитый поэт школы, который в 1631 г. получил место дьяка Патриаршего дворцового приказа. Эти связи с патриаршим управлением не случайны: под надзором патриарха работал Печатный двор, и справщики (редакторы) этой единственной русской типографии были активными участниками приказной поэтической школы. Это священники Стефан Горчак и Михаил Рогов, а также монах Савватий, самая крупная поэтическая фигура первой половины XVII в.

К приказной школе примыкали и аристократы, князь С. П. Шаховской и М. Ю. Татищев (1620-1701). Школе, видимо, оказывали покровительство царь Михаил, его отец патриарх Филарет, князь Д. М. Пожарский и другие. Были, конечно, и противники книжного стихотворства; их нужно искать среди архиереев, для которых «духовный союз» приказных поэтов был конкурентом в духовном «окормлении» России.

«Приказная школа» осознавала себя как некую интеллигентную корпорацию, «духовный (или любовный) союз». Творчество – это «духовный пир», на который званы только избранные, владеющие особым «витийным» языком, искусством «двоестрочных согласий» и «краегранесия» (акростиха, в котором послание составляется из первых букв строк). Главный жанр школы-стихотворная эпистолия (послание, письмо), которая подчеркивает избранность и автономность этого литературного цеха. Его участники постоянно обмениваются поэтическими посланиями. Авторы посланий, как правило, живут в Москве, встречаются каждый день на службе, так что их стихотворная переписка – это пока еще своего рода литературная игра, демонстрация «остроумия» и владения всем арсеналом необходимых приемов.

Изменения, произошедшие в жизни русского общества на рубеже веков, привели и к расколу русской культуры на два течения. С одной стороны это был епископат и богатые монастыри (в крепостной зависимости от которых находилось в то время восемь процентов населения Руси), которые поддерживали власть, а, соответственно, свои имущественные интересы. С другой – это были приходской клир и белое духовенство, которые по своему имущественному цензу и образу жизни мало чем отличались от посадских мужиков и крестьян. Именно это течение возглавляли протопопы – царский духовник Степан Вонифатьев, Иван Неронов, Аввакум. К этому кружку «боголюбцев» и «ревнителей благочестия» принадлежал и Никон.

«Боголюбцы» понимали, что после Смуты русская культура распалась на несколько течений, автономных или даже прямо враждебных. «Боголюбцы» стремились достичь единства культуры (разумеется, в рамках православия), приобщить к ней низы. Они не звали в монастыри и в скиты, «боголюбцы» предлагали «спасаться в миру», заводили школы и богадельни, проповедовали на улицах и площадях. Всякие иноземные веяния казались людям типа Ивана Неронова и Аввакума опасными для национального единства. Поэтому они недоверчиво относились даже к единоверным грекам, белорусам и украинцам, утверждая, что под властью поляков и турок невозможно сохранить чистоту веры. Видя в Руси последний оплот православия, отождествляя культуру и веру, «боголюбцы» ратовали за оцерковление всего русского быта (упорядочение литургии составляло предмет их особых забот).

Когда же Никон (сам происходивший из среды «боголюбцев») был возведен на патриаршество, внезапно выяснилось, что оцерковление жизни он понимал совсем не так, как его недавние соратники. Планы Никона предусматривали, чтобы Русь возглавила вселенское православие. Он решительно поддержал стремления Богдана Хмельницкого воссоединиться с Россией, не побоявшись неизбежной войны с Речью Посполитой. Он мечтал об освобождении балканских славян. Он дерзал думать о завоевании Царьграда.

Эта идея православной империи и вызвала церковную реформу. Никона беспокоила разница между русским и греческим обрядами: она казалась ему препятствием для вселенского главенства Москвы. Поэтому он решил унифицировать обряд, взяв за основу греческую практику, которая к тому времени была введена на Украине и в Белоруссии. Перед великим постом 1653 г. патриарх разослал по московским храмам «память», предписав заменить двуперстное крестное сложение трехперстным. Затем последовала правка богослужебных текстов, вплоть до символа веры. Тех, кто отказывался подчиниться нововведениям, предавали анафеме, ссылали, заточали в тюрьмы, казнили. Так начался раскол.

Предпочтя греческий обряд, Никон исходил из убеждения, что русские, принявшие христианство из Византии, самовольно исказили его. История свидетельствует, что Никон заблуждался. Во времена Владимира Святого греческая церковь пользовалась двумя различными уставами, Студийским и Иерусалимским. Русь приняла Студийский устав, который в Византии со временем был вытеснен Иерусалимским. Таким образом, не русских, а скорее греков нужно было уличать в искажении старины.

Как и Никон, «ревнители древлего благочестия» были плохими историками. Не стремление к исторической истине, а оскорбленное национальное чувство подвигло их на борьбу с реформой. Разрыв с многовековой традицией они сочли надругательством над русской культурой. В реформе они не без основания усматривали западнические тенденции – и протестовали против них, боясь утратить национальную самобытность.

Никон без особого труда устранил «боголюбцев» от кормила церкви. Но торжество патриарха было недолгим. Притязания на неограниченную власть вызвали раздражение царя и бояр. К 1658 г. разногласия обострились настолько, что Никон оставил патриарший престол. Восемь лет он прожил в своем Новоиерусалимском монастыре, пока церковный собор 1666—1667 гг. не осудил и его, и вождей старообрядчества, одновременно признав реформу.

Дело в том, что вселенская империя, по мысли Никона, должна была стать империей теократической (т. е. где внутреннюю и внешнюю политику определяют священнослужители). «Священство выше царства» – вот постулат, которым он руководствовался и который, не дожидаясь грядущего соединения православных народов, стремился утвердить в России.

Ни царь, ни бояре, ни дворянство в целом не могли смириться с притязаниями патриарха. На соборе, низложившем Никона, было заявлено: «…никто же не имеет толику свободу, да возможет противиться царскому велению…, патриарху же быти послушливу царю». Никон хотел беспредельной власти – такой же, как у римского папы. Но дворянство победило его, и дворянский царь Алексей Михайлович стал абсолютным монархом вроде Людовика XIV, который был ему почти ровесником.

Вполне естественно, что старообрядческое движение очень скоро превратилось в движение низов – крестьян, стрельцов, казаков, бедных слоев посада, низового духовенства. Оно выдвинуло своих идеологов и писателей, которые критику реформы и апологию национальной старины сочетали с неприятием всей политики дворянской монархии.

Эти события потрясли церковь до самого основания. Однако ни уход Никона, ни соборная анафема старообрядцам не внесли успокоения в церковную верхушку, принявшую реформу. Кризис продолжался, так как перестройка унаследованной от средневековья культурной системы была долгим и мучительным делом. Уже на соборе 1666—1667 гг. зародились две враждебные партии – грекофильская («старомосковская») и западническая (партия «латинствующих»). По прихоти истории первую из них возглавил украинец Епифаний Славинецкий, а вторую – белорус Симеон Полоцкий, оба питомцы Киевской школы. Но Епифаний учился в ней еще до того, как митрополит Петр Могила придал ей латинское направление (взяв за образец для подражания польские иезуитские коллегии). Симеон Полоцкий, напротив, был воспитан как завзятый латинист и полонофил. У вождей тотчас появились русские ученики: у Епифания – инок Чудова монастыря Евфимий, богослов, писатель и справщик, а у Симеона – Сильвестр Медведев, бывший подьячий, а потом придворный поэт. В середине 80-х гг., когда учителя уже были в могиле, Евфимию и Медведеву пришлось вступить в открытую схватку.

Внешняя оболочка этой схватки – спор о времени евхаристии, т. е. о том, в какой момент литургии (т. е. службы) хлеб и вино пресуществляются (т. е. превращаются) в тело и кровь Христову. Медведев, естественно, защищал католическую точку зрения, которую отвергал Евфимий. Разномыслие по этому частному богословскому вопросу отражало принципиальный антагонизм грекофилов и латинствующих, который в дальнейшем лишь углублялся, достигнув в XIX веке своей наивысшей точки – в противостоянии западников и славянофилов.

Обе партии сходились на том, что России нужно просвещение, но пути и формы этого просвещения они представляли себе по-разному.

И Евфимий, и Епифаний Славинецкий, т. е. представители «старомосковства», были людьми одаренными и сведущими. Заслуги Епифания перед русской культурой велики: он обогатил письменность многочисленными переводами разного характера – от творений отцов церкви до словарей и медицинских пособий. Но писатели этого типа довольствовались количественным накоплением знаний и не желали думать о новом их качестве. Они лишь подновляли обветшавшее здание, не отваживаясь заняться его перестройкой. Старые истины казались им незыблемыми, и любые попытки рационального обсуждения этих истин они объявляли кощунством и ересью.

Православная церковь всегда исходила из того, что она доказывает свою непогрешимость самим бытием своим. Отсюда преобладание катехизического (фактически догматического) способа убеждения: ставится вопрос – следует ответ. Свободное обсуждение не допускается.

«Латинствующие», напротив, старались о соединении истин веры с доводами рассудка. Если здание дало трещину, – значит, пора подвести под колеблющийся свод логические подпорки. Не случайно силлогизм (т. е. логическое построение, выраженное словесно) стал основополагающим принципом поэзии и прозы «латинствующих» (он и стал главным объектом нападок Епифания Славинецкого и Евфимия). Евфимий думал, что строительство логики есть причина «шатания» умов, а не наоборот, как было на самом деле. Охранительная нетерпимость ослепила его – иначе он заметил бы, что «латинствующие» не выходили за рамки традиционного православия. Впрочем, в опасениях Евфимия было рациональное зерно. Именно с «латинствующих», с Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева, начались в России «любопрения» – литературные споры, без которых не может существовать динамичная культура. Именно «латинствующие» впервые пересадили на русскую почву великий европейский стиль – барокко (см. ниже).

Историческая заслуга «латинствующих» состоит также в том, что они создали в Москве профессиональную писательскую общину. При всем различии частных судеб членов этого литературного цеха в нем выработался особый, скроенный по украино-польскому образцу тип. Профессиональный писатель обладал развитым корпоративным сознанием. Он подвизался на педагогическом поприще, собирал личную библиотеку, участвовал в книгоиздательской деятельности. Писательство он считал главной жизненной задачей и поэтому мало заботился о карьере.

Грекофилов поддержал патриарх Иоаким. Сообща им удалось разгромить «латинствующих» как активную группировку. Вождя этой группировки им удалось уничтожить физически: воспользовавшись падением царевны Софьи, Иоаким послал Сильвестра Медведева на плаху. Но профессионализм как явление (наиболее продуктивное новообразование в русской культуре того времени) не пострадал от этих ударов. К 1689 г., когда Софья была удалена от власти, профессиональные поэты появились уже в рядах «старомосковства».

В XVII в. резко повысился удельный вес авторских произведений. При этом, однако, анонимная струя, в средневековье преобладающая, также не ослабевала. Однако прежде анонимность была характерна для всей литературы. Теперь анонимной остается в первую очередь беллетристика. Это объясняется тем, что беллетристический поток был стихийным и неуправляемым. Если творчество писателей-профессионалов основывалось на жестких принципиальных критериях, диктуемых групповыми соображениями, то беллетристика в известной мере была «фольклористическим фактом».

Однако и анонимной беллетристике присуща та же художественная и идеологическая пестрота, которая свойственна авторской продукции. Связи с Европой дали переводной рыцарский роман и новеллу. Расширение социальной базы культуры вызвало к жизни смеховую литературу низов. Эти низы – площадные подьячие, грамотное крестьянство, бедное духовенство – заговорили независимым и свободным языком пародии и сатиры.