Текст книги "Русская литература с древнейших времен до начала XX века"

К философской лирике можно отнести стихотворения Пушкина о природе, в которых отражается вечное течение жизни, неподвластное человеку. В стихотворениях о природе Пушкин воплощал свое представление о мировом устройстве. Человек мыслится у Пушкина как составная часть природы. Рождение, детство, юность, зрелость, старость и смерть воспринимаются поэтом как естественные вещи и не вызывают в нем протеста или недоумения. В его отношении к природе нет романтического надрыва, природа у Пушкина мудра и справедлива. Пушкин преклоняется перед самим чудом жизни, и она в его лирике прекрасна в любых своих проявлениях. О возникновении чувства в душе Татьяны в «Евгении Онегине», например, Пушкин говорит «пришла пора – она влюбилась». К философской лирике может быть отнесено и стихотворение «На холмах Грузии…» (см. выше).

К философской лирике могут быть отнесены также и стихотворения, где Пушкин излагает свои воззрения на устройство человеческого общества. Например, стихотворение «Анчар» (1828). Образ анчара, возникающий в первых строках стихотворения, безусловно, метафоричен. Анчар – воплощение мирового зла, его символ.

 
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
 

Пушкин в этих строках намеренно воздерживается от введения противопоставления властелин/раб. В этих строках оба действующих лица сознательно уравнены – «человека человек». При этом вина за то, что впоследствии зло выплеснулось в мир, лежит на обоих людях. На первом – за то, что он послал другого к анчару «властным взглядом», а на другом – за то, что он «послушно в путь потек». Вина раба усиливается строками:

 
Принес – и ослабел, и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям, в чуждые пределы.
 

Таким образом, стихотворение превращается в своего рода философскую аллегорию об ответственности всех и каждого за то зло, которое творится на свете. И вина раба здесь ничуть не меньше, чем вина властелина. Рабство – лишь оборотная сторона тирании, и существовать они могут только вместе. До тех пор, пока есть рабы, будут и властелины, и именно рабство души, внутренняя несвобода в первую очередь порождают зло.

Миру людей противопоставлен разумный, мудрый мир природы:

 
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет…
 

Одной из характернейших черт философской лирики Пушкина можно считать гуманизм. Это проявляется в первую очередь в уважении к личности, к ее праву на выбор и свободу. В этом аспекте к философской лирике можно вполне отнести и стихотворение «Я вас любил…» (см. выше).

Поэма «Руслан и Людмила» является важнейшим этапом в развитии творческой манеры Пушкина, а также его идейно-эстетических взглядов. В первую очередь это выразилось в общей критической направленности произведений Пушкина той поры по отношению к романтической эстетике. Наряду с такими произведениями, как «Домик в Коломне», «Граф Нулин», «Повести Белкина» и др., основной пафос поэмы «Руслан и Людмила» направлен на развенчание романтической эстетики и индивидуалистической мировоззренческой системы, которая являлась основой романтической эстетики. Противопоставляя романтическому надрыву реалистичесий взгляд на мир, Пушкин утверждал «торжество естества». Суть его взглядов можно выразить следующим: 1. Человек есть органичная часть природы, всего, что его окружает, и подчиняется тем же законам, что и все живое; 2. Человек может быть счастлив только следуя природе, своей истинной натуре, а не противостоя ей и отрицая ее; 3. Истинная природа человека, как и мир в целом, прекрасны по своей сути, радость и счастье являются естественным состоянием человека и всего живого, бытие уже само по себе есть великий дар и является достаточным основанием для счастья.

Именно через призму этих взглядов (которые во многом сходны с мировоззренческими установками эпохи Возрождения) Пушкин рассматривает все стороны человеческого бытия. Выражаясь метафорически, вполне можно сказать, что для русской литературы Пушкин и был Возрождением. Для Пушкина священен естественный ход вещей, для него не является трагедией старение или смерть, для него прекрасен любой возраст, так как на смену пылкой юности неизбежно приходит умеренная зрелость и мудрая старость. В любви для Пушкина нет ничего необычного или исключительного, для него это естественное состояние души – «Пришла пора – она влюбилась» – говорит он о Татьяне в «Евгении Онегине». Любовь приходит как нечто естественное, органичное, а не как предвестник трагедии, как это представляется у романтиков (см. выше, о лирике Пушкина). Суть противоречия мировоззрения Пушкина и романтической философии лежит в самой основе этих взглядов. По Пушкину, мир изначально прекрасен, и страдания личности, как правило, возникают из-за недопонимания, неспособности увидеть эту изначальную гармонию и стать ее частью, – то есть по вине самой личности. У романтиков же мир изначально плох, так как не может удовлетворять идеальным представлениям личности о нем. Противоречия неизбежны, сильная личность обречена на одинокое противостояние миру, а подчас и смерть в борьбе с ним. Романтики, отрицая мир, пытались конструировать некую его замену – своего рода идеальный мир (как правило, экзотический, т. е. контрастно отличающийся от обычного – южная буйная природа, океан, экзотические страны и проч., т. е. то, что получило в литературоведении название «местного колорита» – напр., Байрон с его путешествиями в экзотические страны; или мир «потусторонний», скрытый от взглядов людей обычных, обывателей, и вход в который доступен только личностям исключительным, мир «трансцедентный» (по Шеллингу), – напр., произведения Гофмана).

Творчество Пушкина, в особенности этого периода, носит ярко выраженный антиромантический характер (романтизм в то время был определяющим направлением в русской и западной литературе). Создавая свои произведения, Пушкин открыто полемизирует с романтиками, и довольно часто пародирует их. Именно полемикой с романтиками объясняется частая своего рода «зацикленность» произведений Пушкина на быте. Он намеренно противопоставляет «местному колориту» романтиков и их «трансцедентному» миру мир обыденный, повседневный, не жалея сил на его поэтизацию. Именно в этой связи становится понятным тот прием, который Пушкин будет широко использовать в своих произведениях позднее, – а именно, лирические отступления. Впервые этот прием масштабно возникает именно в «Руслане и Людмиле», а затем разворачивается в полной мере в «Евгении Онегине» (первые главы которого были написаны в тот же период творчества и, безусловно, несли тот же полемический заряд). Пушкин поэтизирует быт, точнее даже было бы сказать «бытие» – обычное, не исключительное. Любая деталь, любой эпизод оказывается достойным хвалебного слова – от дамских ножек до балов или предметов обихода. Для Пушкина нет «высоких» и «низких» предметов. Пушкин как бы намеренно показывает, что ему настолько интересен окружающий мир, весь, без исключения, что он подчас даже забывает о своих героях. Любая мелочь вызывает его живейший интерес. Именно подобная открытость окружающему миру должна, по законам пушкинской эстетики, противостоять индивидуалистической зацикленности на себе романтиков.

Герои Пушкина также нарочито обыденны, хотя сами они порой претендуют на исключительность, рядясь в романтические «одеяния» (напр., Евгений Онегин, Алексей из «Барышни-крестьянки»). Пушкин намеренно показывает нелепость этих попыток, подчас рисуя своих героев в пародийном ключе (так, о Евгении Онегине автор напрямую спрашивает сам себя «уж не пародия ли он»). Однако, пародируя своих персонажей, Пушкин любит их, так как даже их «романтические бредни» – суть проявление жизни, юношеского взросления и т. п. Не случайно многие герои Пушкина как бы «переболевают» романтизмом (Татьяна, Онегин), воспринимая своего рода прививку, обязательное условие дальнейшего возмужания.

Антиромантический пафос характерен для большинства произведений Пушкина, хотя и разрешается он в разных произведениях по-разному. В этом смысле генетическая связь «Руслана и Людмилы» и «Евгения Онегина» гораздо более сильная, чем может показаться на первый взгляд. И это, в первую очередь, находит выражение в достаточно большом удельном весе пародийности в первом произведении и во втором. Пародийность у Пушкина преследует двоякую цель. Первое: как и в любой пародии, в произведениях Пушкина гиперболизируются и доводятся до абсурда принципы и основные положения того, что, собственно, пародируется (в данном случае – принципы романтизма). Это и стандартные сюжетные построения, характерные для романтиков (см. «Повести Белкина», «Домик в Коломне», «Граф Нулин» и проч.), и приемы построения характеров, и манера воспроизводить пейзаж. Второе: пародийность, ироничность автора (в том числе и по отношению к себе и своим героям, что совершенно противоестественно для романтиков) создают общую жизнеутверждающую, радостную атмосферу произведений. Это также очень важно, поскольку отражает сущность мировоззрения Пушкина, и вместе с тем противостоит общей нарочитой трагичности, свойственной произведениям романтиков.

Предметом пародии в «Руслане и Людмиле», помимо перечисленного, является также и жанр произведения.

Первое: у романтиков было весьма популярно обращение к истории, особенно средневековой (напр., немецкий романтизм). Русский романтизм, который во многом питался западными соками и на первых порах развития представлял собой в основном переводную литературу, также воспринял эту тенденцию. Среди русских романтиков стало также весьма популярным обращение к историческим сюжетам (начиная с Карамзина и Жуковского). Помимо исторических сюжетов романтики активно вводили в обиход наследие народно-поэтического творчества – мифы, легенды и т. д. , напр. «Людмила», «Светлана», «Лесной царь» Жуковского и проч. Освоение жанров народного поэтического творчества романтиками в основном касалось героических преданий и песней, былин, т. е. тех жанров, которые могли быть созвучны романтическому мироощущению. Жанр сказки романтиками на русской почве использовался мало, причем именно в силу свойственной этому жанру внутренней самоиронии. Сказки романтиками писались (напр., Гофман, а на русской почве А. И. Одоевский, А. Погорельский), но они, как правило, не основывались на народных сюжетах, т. е. это были «литературные сказки». Переосмысление и ассимиляция жанра сказки принадлежит именно Пушкину («Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях», «Сказка о золотом петушке»), и в значительной степени П. П. Ершову («Конек-горбунок»). То, что Пушкин обращается к жанру сказки, очень характерно именно в силу того, что мироощущение русских сказок во многом близко мироощущению Пушкина (в силу причин, перечислявшихся выше). Это проясняет и вопрос о «народности» произведений Пушкина, а также сущность его взглядов на «народность» как на воплощение духа народа, его способа смотреть на мир, а не на определенный набор внешних атрибутов (такое понимание народности Пушкиным отмечал еще Белинский). Поэтому не случайно то, что выбирая в качестве жанра для своего произведения жанр исторической песни или былины (и по форме, и по персонажам, появляющимся в ней, – напр., князь Владимир, который является действующим лицом очень многих былин, – произведение Пушкина соответствует именно этому жанру), Пушкин буквально насыщает свое произведение сказочной атрибутикой, тем самым искусственно снижая пафосность самого жанра исторической песни (былины). Этой же цели служат и Посвящение, и знаменитый зачин из Песни первой («У лукоморья дуб зеленый…») – см. ниже.

Второе: сама структура произведения, разбивка не на главы, а на «песни», недвусмысленно указывает на романтическую традицию, которая активно эксплуатировала именно подобную структуру произведения (напр. «Дон Жуан», «Паломничество Чайльд Гарольда» Байрона и проч.) и которая пародируется Пушкиным.

Для того, чтобы наглядно показать вышеперечисленные приемы, используемые Пушкиным в произведении, наряду со стихотворными отрывками и кратким содержанием произведения, ниже приводится анализ нескольких характерных эпизодов.

Посвящение

 
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.
 

В Посвящении высказаны крайне важные постулаты, определяющие все дальнейшее содержание произведения: 1. Пушкин нарочито принижает сверхзадачу своего произведения, заявляя о том, что не собирается ни поучать мир, ни рассказывать о чем-то значительном – он напрямую называет свое произведение одной из «небылиц» минувших времен, старина в его интерпретации – «болтливая», а труд его – «игривый», состоящий из «грешных» песен. 2. Автор заявляет, что не требует похвал от окружающих, а единственная его цель состоит в том, чтобы заставить «деву» посмотреть на его песни с «трепетом любви». Завуалированно Пушкин как бы определяет тем самым свою поэтическую программу – заставить посмотреть читателя (и женщин как основных потребителей романтического чтения) на мир «с трепетом любви», настоящей любви, радостной и счастливой, без романтического надрыва и псевдотрагичности, посмотреть с любовью в силу того, что «сердце… горит и любит оттого, что не любить оно не может».

Песнь первая

 
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей…
 

Насыщение произведения сказочной атрибутикой идет по канонам, заданным в Посвящении. Сказочная атмосфера создается не для того, чтобы напугать читателя или создать мрачную атмосферу романтического трагизма, но для того, чтобы его развеселить, доставить удовольствие рассказом, актом обычного человеческого общения слушателя и рассказчика. Примечательно, что Пушкин рисует картину исключительно при помощи перечислений – приводя список того, что именно есть «там», у «лукоморья». Слово «лукоморье» означает излучину, залив моря, хотя слово это стоит здесь явно на месте того, что в сказках значится как «тридевятое царство, тридесятое государство». Архаичное слово, употребленное в несвойственном для него лексическом значении, создает своего рода мистификацию, настраивает на отношение к произведению, как к «изысканному обману». Пушкин не говорит о том, чем заняты и чем знамениты перечисляемые им персонажи, он их развешивает по сцене, на которой будут разворачиваться события, как бутафорские украшения, причем эта бутафорность, статичность, условность, своего рода «игрушечность», нарочито преувеличена: так, кот у него «ходит-бродит по цепи кругом», русалка – на ветвях сидит, леший – бродит, избушка – «стоит без окон, без дверей», на «неведомых дорожках» – «следы невиданных зверей» (каких именно, не уточняется). Все это объединяется общим названием «чудеса». Весь этот отрывок по своему характеру очень напоминает авторские ремарки в пьесах перед началом действия, описывающие то, что есть на сцене.

Кроме того, Пушкин мастерски использует прием гротеска (совмещения несовместимого), создавая тем самым дополнительный комический эффект.

 
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской…
 

Романтический пафос, который возникает в первых строках, уничтожается словом «дядька», которое приведено в несвойственном для него лексическом значении (тоже своего рода мистификация, как с «лукоморьем»). Дело в том, что «дядька» в словаре людей пушкинской поры означало мужчину, на чьем попечении находились дети мужского пола младшего возраста (до того, как для них нанимали гувернера), то есть своего рода мужского няньку. При подобном значении смысл отрывка меняется с точностью до наоборот, приобретая ярко выраженный пародийный характер. То, что употребление слова «дядька» не случайно, доказывает факт, что Пушкиным не было употреблено слово «дядя», не нарушающее стихотворного размера и употребляемое Пушкиным в других произведениях (напр., «Мой дядя самых честных правил…»).

 
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя…
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит…
 

В этих строках используется прием гротеска: «грозного» царя пленяют «мимоходом», в облаках «колдун несет богатыря», а не наоборот, как богатырю полагалось бы по рангу, волк назван «бурым», а не «серым», хотя «бурыми» бывают медведи, а не волки.

 
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет…
 

Пародийность усиливается еще больше – ступа с Бабою Ягой «идет-бредет сама собой», хотя в реальности (сказочной, разумеется) ступа со своей обладательницей летала. Царь Кащей «над златом чахнет», что, во-первых, объясняет, почему сказочный Кащей был такой худой, а во-вторых, проливает свет на вопрос об отношении автора к деньгам и вообще к любого рода накопительству (сравн. «Скупой рыцарь»).

 
Там русской дух… там Русью пахнет!
 

Данная фраза возникает неожиданно и на первый взгляд совершенно не вытекает из предшествующего контекста. Однако если иметь в виду то, что говорилось о пушкинском представлении о народности, то становится ясно, что данная фраза относится вовсе не к самим перечисляемым персонажам, но к тому представлению о народности, которое свойственно Пушкину. Именно подобное ироничное отношение к персонажам и к самому себе, радостное, жизнеутверждающее мировоззрение свойственно, по Пушкину, русскому народу, и это именно тот дух, который приходит из русских народных сказок. Только этим можно объяснить то, что к «Руслану и Людмиле», являющемуся по жанру былиной (т.е. произведением героического эпоса), приставлен сказочный зачин.

Заканчивается это своего рода вступление словами, вполне традиционными для русской народной сказки. Но и здесь все перевернуто «с ног на голову», так как фраза

 
И там я был, и мед я пил…
 

традиционно не относится к зачину, а принадлежит концовкам, т. е. помещается не в начале произведения, а в конце.

 
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету…
 

Последняя фраза представляет также своего рода мистификацию, литературный прием: Пушкин как бы отказывается от авторства, приписывая произведение кому-то еще. В данном случае объявляется, что это одна из сказок, рассказанная ему говорящим котом, а также что это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».

Подобные мистификации довольно характерны для Пушкина (напр., «Повести Белкина», где повествование ведется от имени, соответственно, Белкина; кроме того, косвенное отношение к этому приему имеет и изобретенное Пушкиным «отделение» автора от рассказчика – напр., в «Евгении Онегине»). Подобного рода мистификации преследуют двоякую цель: а) Пушкин демонстрирует свое преклонение перед вековой мудростью народа, саккумулированной в сказках, легендах, притчах и т. д., т. е. народном творчестве, отводя себе лишь роль рассказчика, а не того, кто все это придумал, б) Пушкин вносит в произведение самоиронию, а заодно «отмахивается» от разного рода критики и критиков (отношение к которым Пушкин довольно внятно изложил в своей поэзии).

Князь Владимир пирует с гостями по случаю свадьбы своей дочери Людмилы, которая выходит за князя Руслана. Приводится описание пира. И сразу же возникает лирическое отступление о пирах «вообще», которое рассказчик, «увлекшись», приводит слушателям:

 
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям…
 

Далее следует описание вполне в романтической традиции:

 
Слилися речи в шум невнятный;
Жужжит гостей веселый круг;
Но вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть и Руслана
И Лелем свитый им венец.
 

Однако романтический антураж улетучивается, едва разговор заходит о главном герое:

 
Но, страстью пылкой утомленный,
Не ест, не пьет Руслан влюбленный;
На друга милого глядит,
Вздыхает, сердится, горит
И, щипля ус от нетерпенья,
Считает каждые мгновенья…
 

Таким образом, весь пир приобретает комический оттенок, преподносясь своего рода ненужной обязанностью, лишь оттягивающей сладостные мгновения первой брачной ночи.

У Руслана имеются три соперника, также претендующие на руку Людмилы и теперь пребывающие в унынии и вынашивающие планы мести: это Рогдай, «воитель смелый, мечом раздвинувший пределы богатых киевских полей»; другой – «Фарлаф, крикун надменный, в пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей» («Фарлаф» – созвучно шекспировскому «Фальстаф»); и последний – «полный страстной думы, младой хазарский хан Ратмир» («Ратмир» – втречавшееся в русской истории имя – у Александра Невского был оруженосец с таким именем, погибший в одной из битв).

Но наконец близится окончание пира:

 
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
…
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту…
 

Пародийность повествования возрастает. Герой произведения испытывает вполне земные и не слишком возвышенные чувства, понятные каждому смертному (что совершенно несвойственно романтическому герою).

 
И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли… и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры…
Вы слышите ль влюбленный шепот
И поцелуев сладкий звук
И прерывающийся ропот
Последней робости?… Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали…
 

Внезапно появляющаяся «темная сила» смешивает все вокруг, налетает смерч и проносится дальше. «Романтический» герой оказывается в нелепом и смешном положении.

 
Встает испуганный жених,
С лица катится пот остылый;
Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой…
О горе: нет подруги милой!
Хватает воздух он пустой;
Людмилы нет во тьме густой,
Похищена безвестной силой.
 

Рассказчик тут же вставляет лирическое отступление, своего рода «комментарий» к происшедшему.

 
Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно;
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить… о друзья,
Конечно лучше б умер я!
 

Князь просит гостей вызволить его дочь у темных сил и объявляет, что отдаст ее замуж за спасителя, приложив, как полагается, полцарства. Помимо Руслана ехать вызываются Рог-дай, Ратмир и Фарлаф. «Былинный» князь благодарит их, и «с благодарностью немой в слезах к ним простирает руки старик, измученный тоской» (опять прием гротеска).

Витязи отправляются вдоль берега Днепра, затем разъезжаются в разные стороны.

Руслан через некоторое время подъезжает к пещере и, заметив в ней свет, входит. Там он видит старого чародея, Финна, читающего древнюю книгу. Финн говорит, что уже двадцать лет находится здесь, постигая тайную мудрость. Он сообщает Руслану, что его «обидчик» – «волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель», и что ему, Руслану, суждено его победить. Однако «романтическая» атрибутика вновь рассыпается усилиями рассказчика: Руслан проявляет беспокойство относительно того, что его невеста станет объектом любовных домогательств «седого колдуна». Финн его успокаивает, рисуя в ответ на тревогу молодого человека достаточно комичную картину (вновь используется прием гротеска: всесильный колдун, бессильный в любовной области):

 
Спокойся, знай: она напрасна
И юной деве не страшна.
Он звезды сводит с небосклона,
Он свистнет – задрожит луна;
Но против времени закона
Его наука не сильна.
Ревнивый, трепетный хранитель
Замков безжалостных дверей,
Он только немощный мучитель
Прелестной пленницы своей.
Вокруг нее он молча бродит,
Клянет жестокий жребий свой…
 

Однако Руслану не спится, и он спрашивает у старца, что его привело в «пустыню». Тот рассказывает «романтическую» историю, представляющую яркий пример пародии на романтический жанр. Комический эффект здесь создается так же, как и во многих других случаях: Пушкин приводит чисто романтический сюжет, развивая повествование романтическими же изобразительными средствами, но концовку дает совершенно иную, абсолютно несовместимую со всей предшествующей логикой «романтического» повествования (снова прием гротеска).

Вначале Финн рисует пасторальную картину: он пастух, живет на лоне природы, счастливый и беспечный. Но однажды он встречается с красавицей Наиной и влюбляется в нее.

 
Умчалась года половина;
Я с трепетом открылся ей,
Сказал: люблю тебя, Наина.
Но робкой горести моей
Наина с гордостью внимала,
Лишь прелести свои любя,
И равнодушно отвечала:
«Пастух, я не люблю тебя!»
 

Рефрен, т.е. повтор в конце каждой строфы или иного смыслового отрезка одной и той же фразы – также прием, активно использовавшийся романтиками (хотя и позаимствованный у народного жанра баллады). Для сравнения – «Песнь Гаральда Смелого» К. Батюшкова.

Финн решает «бранной славой заслужить вниманье гордое Наины», и «впервые тихий край отцов услышал бранный звук булата и шум немирных челноков». Десять лет воины «снега и волны багрили кровию врагов», но, вернувшись и поднеся завоеванные сокровища к ногам возлюбленной, Финн слышит ответ: «Герой, я не люблю тебя!» Тогда Финн решает уединиться и постичь науку чародейства, чтобы «в гордом сердце девы хладной любовь волшебствами зажечь». Проходит время, настает «давно желанный миг»:

 
В мечтах надежды молодой,
В восторге пылкого желанья,
Творю поспешно заклинанья,
Зову духов – и в тьме лесной
Стрела промчалась громовая,
Волшебный вихорь поднял вой,
Земля вздрогнула под ногой…
И вдруг сидит передо мной
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..
Я ужаснулся и молчал,
Глазами страшный призрак мерил,
В сомненьи всё еще не верил
И вдруг заплакал, закричал:
Возможно ль! ах, Наина, ты ли!
Наина, где твоя краса?
Скажи, ужели небеса
Тебя так страшно изменили?
Скажи, давно ль, оставя свет,
Расстался я с душой и с милой?
Давно ли?.. «Ровно сорок лет, —
Был девы роковой ответ: —
Сегодня семьдесят мне било.
Что делать, – мне пищит она, —
Толпою годы пролетели,
Прошла моя, твоя весна —
Мы оба постареть успели.
Но, друг, послушай: не беда
Неверной младости утрата.
Конечно, я теперь седа,
Немножко, может быть, горбата;
Не то, что в старину была,
Не так жива, не так мила;
Зато (прибавила болтунья)
Открою тайну: я колдунья!»
 
 
И было в самом деле так.
Немой, недвижный перед нею,
Я совершенный был дурак
Со всей премудростью моею.
 
 
Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Я трепетал, потупя взор;
Она сквозь кашель продолжала
Тяжелый, страстный разговор:
«Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви…
Приди в объятия мои…
О милый, милый! умираю…»
 
 
И между тем она, Руслан,
Мигала томными глазами;
И между тем за мой кафтан
Держалась тощими руками;
И между тем – я обмирал,
От ужаса, зажмуря очи;
И вдруг терпеть не стало мочи;
Я с криком вырвался, бежал.
Она вослед: «О, недостойный!
Ты возмутил мой век спокойный,
Невинной девы ясны дни!
Добился ты любви Наины,
И презираешь – вот мужчины!
Изменой дышат все они!
Увы, сама себя вини;
Он обольстил меня, несчастный!
Я отдалась любови страстной…
Изменник, изверг! о позор!
Но трепещи, девичий вор!»
 

Развязка для истории, строившейся по романтическим канонам, совершенно немыслимая. Все повествование разворачивается на 180 градусов – даже возвышенная лексика, характерная для первой части рассказа Финна меняется на просторечную. Соответственно, рассказ Финна, своего рода «произведение в произведении», – типичная пародия на приемы и манеру писателей-романтиков.

Поблагодарив Финна за напутствие и предупреждение о коварстве Наины, которая обязательно, по словам старца, Руслана возненавидит, витязь отправляется дальше.

Песнь вторая

Песнь начинается лирическим отступлением о соперниках в делах любви. Пушкин призывает соперников к миру, так как «Кому судьбою непременной девичье сердце суждено, тот будет мил назло вселенной; сердиться глупо и грешно».

Рогдай тем временем, находясь в дороге, решает убить Руслана, чтобы избавиться от соперника. Он натыкается на Фарлафа, который отдыхает в тени у ручья и обедает. Приняв его за Руслана, Рогдай бросается за ним в погоню. Фарлаф, испугавшись, удирает, рассказчик тут же дает развернутое сравнение (лирическое отступление):

 
Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.
 

Конь перепрыгивает через попавшийся на дороге ров, но «робкий всадник вверх ногами свалился тяжко в грязный ров», Рогдай подбегает, заносит меч, но тут узнает Фарлафа:

 
Глядит, и руки опустились;
Досада, изумленье, гнев
В его чертах изобразились;
Скрыпя зубами, онемев,
Герой, с поникшею главою
Скорей отъехав ото рва,
Бесился… но едва, едва
Сам не смеялся над собою.
 

Снова нетипичная развязка для романтического произведения. Пушкин как бы перебирает романтические сюжеты (в данном случае – широко используемый романтиками сюжет о соперничестве в любви), своего рода романтические штампы, и поочередно их пародирует.

После стычки с Фарлафом Рогдай встречает Наину, которая указывает ему направление, в котором отправился Руслан.

Наина является и перед лежащим в грязном рву Фарлафом. Она советует ему ехать в свое селение под Киевом, жить там припеваючи, обещает, что «от нас Людмила не уйдет».

Руслан тем временем продолжает свой путь. Внезапно он сталкивается с каким-то грозным всадником, который в грубой форме вызывает его на бой.