Текст книги "Русская литература с древнейших времен до начала XX века"

 
Но близок, близок миг победы.
Ура! мы ломим; гнутся шведы.
О славный час! о славный вид!
Еще напор – и враг бежит.
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась
Как роем черной саранчи.
 
 
Пирует Петр. И горд и ясен
И славы полон взор его.
И царской пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок подымает.
…
Верхом, в глуши степей нагих,
Король и гетман мчатся оба.
Бегут. Судьба связала их.
 

Внезапно, осмотревшись, Мазепа замечает хутор и узнает дом, в котором жила Мария. Он пришпоривает коня и, далеко объезжая хутор, несется прочь во весь опор.

Беглецы ночуют у берега Днепра. Внезапно чуткий сон Мазепы прерывается – его кто-то зовет.

 
Глядит: над ним, грозя перстом,
Тихонько кто-то наклонился.
Он вздрогнул как под топором…
Пред ним с развитыми власами,
Сверкая впалыми глазами,
Вся в рубище, худа, бледна,
Стоит, луной освещена…
«Иль это сон?… Мария… ты ли?"
 

У Марии помутился рассудок. Она говорит, чтобы Мазепа говорил тише, иначе его услышат ее родители. Добавляет, что мать отговаривает ее бежать с ним: говорит, что отец умер, и даже показала какую-то голову, которая, по словам Марии, была вовсе не человечья, а волчья. Она вспоминает о том, как они с Мазепой в ночи вместе гуляли. Внезапно она заявляет, что

 
Я принимала за другого
Тебя, старик. Оставь меня.
Твой взор насмешлив и ужасен.
Ты безобразен. Он прекрасен:
В его глазах блестит любовь,
В его речах такая нега!
Его усы белее снега,
А на твоих засохла кровь!…»
И с диким смехом завизжала,
И легче серны молодой
Она вспрыгнула, побежала
И скрылась в темноте ночной.
 

Утром Карл и Мазепа продолжают свой путь – Карл к себе на родину, Мазепа – в изгнание.

 
Прошло сто лет – и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
В стране – где мельниц ряд крылатый
Оградой мирной обступил
Бендер пустынные раскаты,
Где бродят буйволы рогаты
Вокруг воинственных могил, —
Останки разоренной сени,
Три углубленные в земле
И мхом поросшие ступени
Гласят о шведском короле.
С них отражал герой безумный,
Один в толпе домашних слуг,
Турецкой рати приступ шумный,
И бросил шпагу под бунчук;
И тщетно там пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор!
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор.
Но сохранилася могила,
Где двух страдальцев прах почил:
Меж древних праведных могил
Их мирно церковь приютила.
Цветет в Диканьке древний ряд
Дубов, друзьями насажденных;
Они о праотцах казненных
Доныне внукам говорят.
Но дочь преступница… преданья
Об ней молчат. Ее страданья,
Ее судьба, ее конец
Непроницаемою тьмою
От нас закрыты. Лишь порою
Слепой украинский певец,
Когда в селе перед народом
Он песни гетмана бренчит,
О грешной деве мимоходом
Казачкам юным говорит.
 

Поэма «Полтава» представляет собой важный этап творческой эволюции Пушкина. Если вписывать произведение в контекст творчества поэта, то в первую очередь следует выделить два момента :

1. По своему идейно-философскому содержанию поэма во многом аналогична «южным» поэмам. В центре повествования находится герой-индивидуалист, который, желая «свободы лишь для себя», не считается с чувствами и правами других людей. Злодеяние (казнь отца Марии) предрешено с того самого момента, как Мазепа встает на путь самовластия. Такой герой не может быть счастлив – он способен сделать лишь несчастными других (ср. с «Цыганами»). Тема власти, едва намеченная Пушкиным в «Бахчисарайском фонтане» (Гирей), здесь получает свое развитие. Пушкин показывает не только те разрушительные последствия, которые могут принести окружающим поступки героя-индивидуалиста, но и говорит о том, что его разрушительный потенциал многократно возрастает, если такой герой оказывается облечен властью (что получит дальнейшее развитие в «Борисе Годунове»). Тема непреложности нравственного закона, кары за его нарушение прослеживается в судьбе Марии, отступившейся от семьи ради любви (ср. с судьбой Заремы из «Бахчисарайского фонтана»). Картины ужасной битвы, в которую оказываются вовлечены огромные массы людей, контрастируют с признанием Мазепы, что все это затеяно вовсе не ради каких-то высших целей, но из-за уязвленного самолюбия гетмана (давней личной обиды, нанесенной ему Петром). Мазепа не только обречен на поражение, он осознает его неизбежность. Перед ним предстает, словно отражаясь в кривом зеркале, он сам – в виде недалекого, тщеславного короля Карла (разговор Мазепы с Орликом накануне битвы).

2. В поэме возникает образ Петра – символа государственной власти, самодержавия. В поэме Петр выступает не как персонифицированный персонаж, а скорее как своего рода символ, орудие мщения. Характерно, что Петр практически лишен личных черт, его образ предельно обобщен, монументизирован. Примечательно, что Пушкин не затушевывает признаки самовластия и с этой стороны: Петр не верит «доносу» и фактически предает Кочубея и Искру в руки Мазепы, т. е. своевременно меры «самовластно» не принимаются – и положение многократно ухудшается (кроме того, причиной поступков Мазепы была обида, нанесенная ему именно Петром, т. е. тоже поступок «самовластный»). Однако способность покаяться в содеянном, признать свои ошибки – несомненное достоинство Петра (призывает к себе семьи казненных, дарит их милостью и проч.), которая, естественно, не искупает полностью его вины, но определенное преимущество перед противником дает. Эта тема подробнее будет разработана Пушкиным в его поэме «Медный всадник».

Вступление

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И в даль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.
                    И думал он:
«Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам —
И запируем на просторе».
Прошло сто лет – и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Воснесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там,
По оживленным берегам,
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой —
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой;
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость;
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою;
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
Была ужасная пора:
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
 

Часть 1

В Петрограде осень, Нева «металась, как больной в своей постеле беспокойной», молодой человек, Евгений, возвращается из гостей домой. Он «живет в Коломне, где-то служит, дичится знатных и не тужит ни о покойнице родне, ни о забытой старине».

Прийдя домой, Евгений раздевается, ложится, но долго не может заснуть. Он думает о том, что беден, что трудом должен себе «доставить и независимость и честь»;

 
Что мог бы Бог ему прибавить
Ума и денег; что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года…
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Все прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли,
И что с Парашей будет он
Дня на два, на три разлучен.
 

Наконец он засыпает. Утром он видит, что начинается наводнение:

 
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь —
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало; все вокруг
Вдруг опустело – воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь, как Тритон,
По пояс в воду погружен.
 

В городе начинается паника и неразбериха. Все оказывается в воде: «товар запасливой торговли, пожитки бедной нищеты, грозой снесенные мосты, гроба с размытого кладбища плывут по улицам! . .»

Власти бессильны перед случившимся:

 
          …В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен вышел он
И молвил: «С Божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
 

Евгений спасается: «на площади Петровой – где дом в углу вознесся новый, где над возвышенным крыльцом с подъятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые, на звере мраморном верхом, без шляпы, руки сжав крестом, сидел недвижный, страшно бледный Евгений…» Он боится за свою возлюбленную, так как:

 
Почти у самого залива —
Забор накрашеный да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта… Или во сне
Он это видит? Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка бога над землей?
И он как будто околдаван,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине
Над возмущенною Невою
Сидит с простертою рукою
Гигант на бронзовом коне».
 

Часть 2

Через некоторое время наводнение кончается :

 
Вода сбыла, и мостовая
Открылась. И Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
 

Евгений находит лодку и перевозчика – «И перевозчик беззаботно его за гривенник охотно чрез волны страшные везет». Наконец —

 
Достиг он берега.
               Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Все перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики; другие
Совсем обрушились; иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются…
 

Евгений бежит к дому возлюбленной:

 
Что ж это?
               Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит… идет… еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь ворота,
Снесло их, видно. Где же дом?
И полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою.
Захохотал…
 

Наступает ночь, затем утро, последствия наводнения начинают исчезать:

 
В порядок прежний все вошло
Уже по улицам свободным,
С своим безчувствием холодным,
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный,
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки.
               Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов…
 

Но Евгений не оправился от потрясения:

 
…Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц – он
К себе домой не возвращался.
Его пустынный уголок
Отдал внаймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал не пристани; питался
В окошко поданным куском;
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему…
 
 
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек,
Ни то ни се, ни житель света
Ни призрак мертвый…
                    Раз он спал
У невский пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь о гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было;
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой…
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить и вдруг
Остановился – и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине,
Над огражденною скалою,
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался…
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
 
 
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь; он мрачен стал
Пред горделивым истуканом,
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье; к сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку;
Картуз изношенный снимал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
                    Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак, на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит;
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там не былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхий. Над водою
Остался он как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради Бога.
 

Общая идейная направленность «Медного всадника» во многом имеет свое начало еще в «Полтаве» (см. выше) и продолжается в «Борисе Годунове». Пушкин не случайно обращается к образу Петра, который в его интерпретации становится своего рода символом своевольной, самодержавной власти. Вопреки всему Петр строит Петербург на болотах, чтобы «отсель грозить шведу». Этот поступок предстает в поэме высшим проявлением самодержавной воли властителя, который всю Россию «поднял на дыбы».

По сравнению с «Полтавой» Пушкин в изображении «самовластья» проходит определенную эволюцию. Если в «Полтаве» ему еще нужны «личностные характеристики», чтобы осудить «самовластие» (т. е. его осуждение происходит в чьем-то конкретном лице – Мазепа, Алеко в «Цыганах»), то здесь «самовластье» предстает перед читателем в чистом виде – «медного всадника», который даже не является Петром, но воплощением мифа о нем – мифа об идеальном самодержавном властителе.

Пушкин любит Петербург, любуется его красотами и гением зодчих, но тем не менее на городе на протяжении столетий лежит божья кара за то изначальное самовластье, которое было выражено Петром в основании города на месте, непригодном для этого. И наводнения – это лишь наказание, своего рода «проклятие», тяготеющее над жителями столицы, напоминание обитателям Вавилона о том преступлении, которое в свое время они совершили против бога.

В поэме Пушкин обращается к образу обыкновенного, рядового человека (одного из тех, кто в «Полтаве» кровью платил за самовластие своих властителей).

Образ Евгения – это образ того самого «человека толпы», который не готов еще воспринять свободу, который не выстрадал ее в своем сердце, т. е. образ обычного обывателя. Бунт Евгения против самовластья, воплотившегося для него в медном всаднике, происходит под воздействием бедствий, обрушившимся на город и уничтожившими его личное счастье. «Ужо тебе!» – говорит Евгений, грозя статуе. Однако финал этого бунта печален – герой сходит с ума. И дело здесь не в том, что бунт Евгения сам по себе индивидуалистичен, но в том, что Евгений не имел на него права. Избавиться от самовластия (т.е. выйти из системы координат хозяин/раб) можно лишь путем личного приятия свободы, внутренней работы, осознания своей причастности всему и ответственности перед всем, что происходит в мире. Попытка же освободиться от тирании «внешними» способами обречена на провал, так как в одночасье бывшие рабы лишь способны превратиться в хозяев и наоборот, т. е. сама система взаимоотношений не уничтожается (ср. бунт Пугачева в «Капитанской дочке»). Таким образом, медный всадник, преследующий Евгения на улицах города, превращается в своего рода метафору, которая говорит о том, что несмотря на «внешний» протест, бунт против самовластья, человек не может избавиться таким путем от самой системы самовластных взаимоотношений. «Медный всадник» – это часть души человека, его «второе я», которое само по себе не исчезает. Выражаясь словами Чехова, человек должен каждый день «по капле выдавливать из себя раба», производить неустанно духовную работу (ср. с идеей, развитой Гоголем в «Шинели», о том, что человек создан для высокого предназначения и не может жить мечтой о приобретении шинели, только в этом случае он и заслуживает высокого имени Человек). Именно эти идеи впоследствии воплотятся в творчестве Достоевского, который «изнутри» опишет бунт «маленького человека» – бесплодный бунт «нищих духом».

Всего в «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» входит 5 повестей: «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка».

Уже эпиграф, взятый Пушкиным ко всем повестям Белкина из «Недоросля» Фонвизина, является по своей сути пародийным:

Г-жа Простакова: То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.

Скотинин: Митрофан по мне.

Речь идет о Митрофане, имя которого стало нарицательным и которое обозначает человека темного, необразованного, а кроме того, не желающего учиться. Далее «от издателя» приводятся сведения об Иване Петровиче Белкине, которые «с большим трудом» были собраны у его знакомых. С одной стороны, Пушкин здесь вновь максимально «заземляет» ситуацию, с другой – использует обычный для него прием гротеска – форма не соответствует содержанию (эпиграфы предваряют бытовые произведения, сами по себе эпиграфы лишь внешне соответствуют тематике историй, но по сути нелепы и смешны). Для особо «дотошных» исследователей в сноске дается «пояснение», от кого именно Белкин слышал свои истории: «Смотритель» рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н., «Выстрел» подполковником И. Л. П., «Гробовщик» приказчиком Б. В., «Метель» и «Барышня» девицею К. И. Т. Это тоже своего рода пародия на литературный прием, использующий «достоверность описываемого», прием довольно распространенный в эпических произведениях (это придает повествованию соответствующий размах, раздвигая временные рамки повествования и придавая рассказываемому оттенок легендарности, мифологичности).

Описывая нрав покойного Ивана Петровича Белкина, автор идет по тому же пути, что и ранее: детально описывает жизненные перипетии человека совершенно, подчеркнуто ничем не примечательного, прожившего свою жизнь в имении, погруженного в быт. Белкин родился в селе Горюхине от «честных и благородных» родителей. Первоначальное образование получил от деревенского дьячка. Как отмечает автор устами знакомого покойного Белкина, «сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности» (снова нарочитое снижение тона повествования). Восемь лет покойный служил в пехотном егерском полку (с 1815 по 1823 гг, т. е. не принимая участия в военных действиях), после же смерти родителей вернулся в имение. Хозяйство он вел плохо, любые дела его вгоняли в сон, староста его воровал, дела были пущены «на волю Господа». Иными словами, Белкин был «добрый малый», чьей добротой пользовались все, кому не лень (ср. с образом Дмитрия Ларина – отца Ольги и Татьяны – из «Евгения Онегина»). Совершенно ничем не примечательный человек, как оказывается, оставил после себя большое количество произведений, которые столь же бесхитростны и просты, как и он сам. С этими бесхитростными произведениями столь же бесхитростно и обходятся: «… Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил». Смерть Белкина также заурядна: «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей, и тому подобного». Напоследок сосед Ивана Петровича сообщает его внешние, «особые» приметы, основная особенность которых состоит как раз в том, что в них нет ничего особенного: «Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав». В конце письма сосед призывает автора напечатать эти бесхитростные произведения, считая, что публика должна оценить по достоинству доброту и искренность покойного Ивана Петровича.