Текст книги "Совесть палача. Роман"

Автор книги: Игорь Родин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Пора приводить приговор в исполнение.
Я отдал бумаги Костику и Мантику, покрутил на пальце «Наган» и мы пошли уже набившим оскомину путём в катакомбы нашего плесневелого угрюмого лабиринта, к заветной камере с резиновой обивкой. По пути, конечно, захватив и жемчужину моей коллекции, как главное действующее лицо предстоящего кровавого судилища.
Кузнецов спокойно выслушал приговор, так как уже давно знал и его решение, и даже дату своей кончины. И был готов к этому, судя по его уверенному виду, лучше меня. Потом мы попали к душевой, а я всё глубже уходил в себя, ощущая, что никак не могу сосредоточиться и представить, как я смогу нажать на крючок. Невиновность скорпиона по моим представлениям была очевидной, а вот по внешним, общим, как раз – наоборот. И теперь, выходит, я совершу настоящее убийство, хоть, по принятым среди тех, кто по недопониманию своему, оставался в неведении настоящего положения дел, законам, он был, безусловно, страшным преступником. И не заслуживал не то что прощения, а даже капли сочувствия. Они жаждали его смерти уверенно, без колебаний, наблюдая и понимая только ту маленькую верхушку айсберга его деяний, которая видна всему рядовому обывательству. И которая чётко ложится в прокрустово ложе его законотворчества. А остальная, глубинная и истинная часть этой махины была теперь видна только мне. И это ужасало. «Титаник» равнодушного ленивого неведения бодро пёр вперёд, но только вопреки истории, как это принято в нашем идиотском перевёрнутом мире, теперь он разнесёт весь хрупкий и гармонично выстроенный массив льда скрытой правды и тайного знания.
И форштевнем этого выступлю я со своей маленькой злой пулей, уже вертящейся в предвкушении в каморе пистолета.
Кузнецов с интересом и абсолютно не боясь, осматривал чёрные внутренности своего резинового эшафота. Словно в лифт глядел, в предвкушении путешествия к незабываемому празднику или долгожданной свободе. Он даже немного улыбался, когда ожидая пояснений, повернулся к нам. Остальные сурово смотрели, не понимая, чему тот так радуется.
– Заходите внутрь, Олег Адамович, – предложил я.
Он покорно и с энтузиазмом вошёл. Стоял и смотрел на нас своими странными чёрными глазами, и чернота стен потянулась к его фигуре, почуяв родственную ауру. Он опять начал гипнотизировать меня, причём это распространилось и на остальных, менее готовых к этому членов моей расстрельной команды. Они оцепенели. А я, немного освоившийся уже в этих хитрых его приёмах, сглотнул с трудом и хрипло спросил:
– У вас есть последнее желание?
– Да, – оживился Кузнецов. – Сейчас я бы хотел сделать своё последнее предсказание. Предсказание это тебе, Глеб.
Я стоял в дверях, стараясь прикрыть его от остальных, непосвящённых в таинство. Только они всё равно всё слышали. Да и плевать! Они не в курсе всего того, что узнал я, они не поймут ничего. Подумают, что это лишь очередной бред при попустительстве моего самодурства.
– Жизнь твоя будет полной и яркой. Судить о продолжительности некорректно, так как определяющим её смысл будет именно концентрация того, что наполняет её смыслом, а не унылое тление в ожидании конца. Оценить свою жизнь непредвзято можешь только ты сам. Ты оставишь после себя послед. Ты ещё не знаешь, какой, но я тебя уверяю, помнить тебя будут долго и будут даже заочно любить. Ты сокрушишь своего врага внутри, победишь всех скрытых внешних недругов, и вырвешься на волю, презрев все условности и предрассудки. И никто не сможет тебе противостоять. Только ждёт тебя на этом пути испытание страшное. Если пройдёшь это испытание, падут все твои враги. Если нет, превратишься в одного из них. Ничего не бойся и помни, смерти нет! Делай, что должен, и будет новая жизнь, о которой ты ещё не знаешь. И попрошу теперь за себя. Стреляй без колебаний. Я к этому готов. Я этого жду. Выпусти меня.
Мрак в душевой сгустился, опять съёжив свет вокруг скорпиона, мрак теперь струился прямо из его глаз. А я никак не мог отойти от оцепенения. И где-то внизу живота шевелились зачатки паники от необходимости убивать его. От предстоящей омерзительной процедуры. Но слова его немного приободрили меня, и я всё же поднял «Наган», большим пальцем взводя курок.
Кузнецов стоял ко мне лицом, не шевелясь, спокойно следя за чёрным отверстием дула. Он ждал освобождения из этого маленького тоннельчика, в котором пряталась, готовая неожиданно выпрыгнуть, сама смерть. И ждал её с восторгом, в экстазе, как главного приза перехода в новый мир. Я же никак не мог надавить на спусковой крючок. Палец словно онемел, стал чужим, будто деревянным. А остальные молчали, как проклятые, недвижимыми статуями застыв позади. Даже Манин не сопел, затаив дыхание.
– Стреляй! – приказал скорпион, когда дуло посмотрело ему в лоб.
Я опять надавил на сталь крючка и понял, что палец еле шевельнулся, но сопротивление металла пружины было настолько огромным, что выжать весь его ход оказалось абсолютно невозможным. Как космонавту при старте попытаться встать из кресла. Огромная гравитация и перегрузка придавили моего указательного космонавта к скобе пистолета. И никак не выходило выстрелить.
– Не… Не могу… – вымученно выдавил я сквозь зубы. – Не получается…
– Стреляй!! – нахмурился скорпион и вскинул руки.
Он крепко ухватил мою ладонь с пистолетом, зафиксировав твёрдо положение. Так, чтобы дуло оказалось напротив середины его лба. Своими большими пальцами нащупал мой указательный, немо побелевший на крючке. И аккуратно повёл от себя, надавливая. А я замер, совсем потеряв контроль над своим телом, превратившись в ватную куклу. Если бы он сейчас вырвал у меня оружие, я бы всё равно остался недвижимым соляным столпом. И что странно, остальные даже не дёрнулись от такой вольности. Просто замерли, превратившись в зрение. Но, он не желал обороняться и защищаться. Он жаждал освобождения. И упрямо, медленно давил на мой палец.
Выбрал мёртвый ход.
Странное название для этого промежутка в движении механизма спуска. И очень определяющее. Мёртвый ход – то, что деталь движется в промежутке от спокойного положения до самого выстрела. Пока он идёт, человек на другом конце пистолета ещё жив. Так что название бездушно техническое и совсем не верное. Это потому, что ход почти всегда необратим, и потому в конце движения, в логическом своём завершении человек всё равно становится мёртвым. Безнадёжный, мёртвый ход судьбы.
Мрак совсем заматерел. Я видел лишь неясные черты частей его лица. И чёрные, бездонные провалы глаз, струящих в камеру смерти новую и новую тьму. Затаил дыхание от спазма в трахее. Все звуки пропали, гасимые плотной ватой черноты. И в этой оглушающей тишине разрывающим уши треском щёлкнули составляющие моего «Нагана», срывая курок с длинным шипом бойка в краткий фатальный полёт до патронного капсюля.
И грянул гром.
Тут же руки скорпиона слетели с моей ладони, освободив её, а тьма прыснула в углы, мгновенно впитавшись в поры резины. И снова пролился нормальный свет из зажужжавшей под потолком лампы. А тело Кузнецова выгнуло в пояснице, будто он вдруг резко вскинул голову вверх, увидев там врата к свободе. И рухнуло на резиновый упругий пол.
Он лежал прямо, сдвинув ноги и немного раскидав руки в стороны. Во лбу, прямо в середине, теперь была аккуратная дыра с чуть опалёнными краями. Позади, на стене осталась красная аппликация с потёками и маленькими бело-розовыми кусочками. Как мгновенный кадр салюта, теперь понемногу начавший оплывать. Лицо же было безмятежно счастливым, он закрыл глаза и чуть улыбался. Будто удрал теперь от всех нас навсегда.
Я понял, наконец, своё настоящее предназначение. Я – проводник. Харон, перевозящий в этом полузагробном лабиринте души людей на волю. Всё опять наизнанку. Я, начальник этого страшного замка Иф, главной и определяющей задачей которого является лишение людей свободы и, как венец справедливости и возмездия, лишение самой жизни, как главной и единственной их ценности, забирая её, на самом деле выпускаю их из этих неприступных бастионов неволи, высвобождаю души из бренных тел, даю им самую полную и настоящую свободу. Свободу от вины, от страданий, от этих несовершенных разлагающихся заживо туловищ. Перевожу их в новый, совершенный, чистый и прекрасный мир полного вселенского покоя. Дарю им истинное всепоглощающее счастье. А прежние мои сомнения были лишь глупыми мыслишками поверхностного бытового обывательского восприятия, ограниченного шорами идеологии, подгоняемого коваными шпорами законодательств, под флажками бессмысленных присяг и клятв.
– Умер, – сообщил скорбно снизу Манин, послушав сердечный ритм.
А я облегчённо выдохнул. Ничего не сказал, а просто повернулся и вышел из душевой.
Такой поворот случился со мной впервые, и он одновременно пугал меня и успокаивал. Ведь нажать на спуск я просто физически не мог. Будто паралич охватил. Если рассуждать, развивая эту тему, то спустя время я всё равно смог бы собраться и заставить себя выстрелить. Я на это надеялся. Только скорпион сам взял всё в свои руки и фактически застрелился. Какая разница, у кого в руке был пистолет? Нажимали-то его пальцы. Не важно. Важно то, что теперь, когда этот непомерно тяжкий груз соскользнул с моих плеч, я твёрдо поклялся себе в дальнейшем не поддаваться эмоциям, какого бы распрекрасного человека мне не пришлось бы казнить. Раз он попал ко мне в душевую, такова его судьба. И не мне переписывать её наново. Где-то вращаются незримые шестерёнки более высокого, провидческого порядка, и они определяют истинную виновность и скрытый ход всего вектора. По их неисповедимому мнению, казнь должна непременно свершиться, если до этого дошло. А я, как блестящий сталью и маслом винтик, должен лишь бесстрастно нажимать на свой механизм для вызова смерти. Звоночек в дверь на тот свет. И перевозить души через границу бытия. И тогда всё наладится и успокоится. Лев будет спать в сердце лабиринта, конвейер на пароме через Стикс исправно работать, а я тихо и мирно доживу до пенсии и после этого мига постараюсь просто всё забыть. И стать кем-то новым. Тем, кто ничего не знает и не помнит ничего о том, что с ним происходило в этих закоулках мрачного тюремного Аида. Исчезнут безрогие минотавры, высохнет страшная река, коллекция насекомых развеется по её потрескавшимся грязным просторам, сгинет и истлеет в прах. Тогда я обрету свой персональный вселенский покой. Потому что тогда мой лабиринт с лёгким сердцем станет саркофагом.
И лев умрёт.
Но это будет ещё не скоро. А сегодня мне нужно дождаться этапа с новой партией. Обещали привезти аж двоих. И почему наш народ так презирает и не боится смерти? Ничто их не пугает и не останавливает. Даже если транслировать казни по телевизору, это их шокирует первые пару месяцев. А потом пойдёт обратный эффект. Привыкнут и перестанут бояться вообще. А некоторые будут смотреть наравне с футболом. В общем, мир устроен так, что баланс и количество иных в нём есть константа постоянная. Хоть жги их на кострах, хоть яйца в тиски закручивай. Закон природы един для всех, и животных, и людей, и «зверей».
Пока конвой где-то на вокзале с проходящего поезда спешно принимал этап вместе с моими клиентами, я пошёл в буфет выпить чаю. Мне не хотелось это делать в одиночестве. Настроение странно болталось между прострацией и непониманием. Будто я сам, сознательно, но аккуратно бился головой в стену, за которой спал лев. Это зародыши сомнений и страха зашевелились в пыли под ногами. Нужно их нещадно раздавить. И вообще, провести дезинсекцию и санитарную обработку сознания. Вытравить червей и мушек, подмести от мусора лишних мыслишек, натереть окна простых и правильных решений и поступков. И повесить таблички с ясными и чёткими пояснениями. Вроде: «Наше дело правое, мы победим!». Потому что последний бой ещё не закончен. Ведь и скорпион предупреждал о некоем испытании. А с табличкой всегда легче жить, когда стимул, мотивация и руководство всегда перед внутренним взором.
Войдя в помещение, я вновь увидел моего зама по воспитательной работе, Калюжного. Он не ожидал тут со мной пересечься, и одновременно досадливо скривился, немного растерялся, но скоро собрался. Вот только не успел подкорректировать взгляд, которым кольнул меня невольно и недовольно. Что ж, на то он и Калюжный, чтобы колоться. Только на мне панцирь из шкуры льва. Ну, или пока его эрзац. Нечто, не менее твёрдое. Плевать я хотел на его слежку и наблюдение. Ничего он не докажет, даже если нароет. Наивный интриган. Опять что ли «проверку» затеял? Только не своих он проверяет, а меня. Ну-ну. Лови, чудак, конский топот в поле на ветру во вчерашнем дне. Калюжный сухо поздоровался и поспешил убраться с территории храма кулинарии.
Кроме моего зама, ретировавшегося восвояси, в буфете у бюста вождю мирового пролетариата посиживал продавец опиума для народа, служитель культа и духовный мой наставник на полставки, отец Сергий. Я подсел к нему, взяв стакан дрянного чая, состоящего из крутого кипятка, пары кубиков рафинада и «тампона» на верёвочке с именем несуществующей принцессы.
– Какими судьбами, батюшка? – я мотнул головой, испрашивая позволения присесть рядом.
– День добрый, – позволил приземлиться отец Сергий.
– Кому добрый, – с сомнением сообщил я. – Кому как…
– День всегда добрый, не смотря на злобу его. Это ведь только мы сами делаем его злым. Или оставляем добрым, – сегодня он был настроен философски.
– Особенно, если по разнарядке сверху спустили приказ сделать зло, – криво усмехнулся я. – И успокоили полной безнаказанностью и даже благословили.
– Ты о чём? – нахмурился Сергий. – Опять за старое? Я ж тебе говорил…
– Не, всё в порядке, батюшка. Это я по инерции бурчу. Теперь те приказы и наставления меня не волнуют. Они теперь не противоречат настоящим законам вселенной. Которые я тут на днях понял.
– И что же ты понял? – он насторожился, готовясь излить на меня праведный поток обличения и уличения в ереси и полной профанации в вопросе его епархии.
Только я не желал устраивать теологический диспут и вывернулся:
– Бог, он есть, и он лучше нас знает, как и зачем всё происходит. И не нам сомневаться и осуждать его решения и порядок. Нам надлежит только прилежно исполнять и не гонять «порожняки» в своей голове, чтобы потом спать спокойно. Чистая совесть – лучший контролёр, не в обиду сидельцам будь сказано.
– Что-то ты какой-то грустный, – не поверил мне батюшка. – Вроде дельные слова говоришь, а будто ёрничаешь.
– Извини, замотался что-то. Да и вот только сейчас поднялся из застенков, где «рассчитал» одного страшного маньяка, что детишек тиранил.
– Ох! – всполошился Сергий. – Это того анчихриста, прости, Господи?
– Его, душегубца.
– Господи, помилуй! Прости его душу грешную! – трижды перекрестился священник.
– И знаешь, после всего этого я перестал укорять себя. Перестал грызть себя изнутри и сомневаться в себе. Я понял многое и осознал главное. И мне теперь стало легко и спокойно. Наверное, я сделал правильный выбор?
Он долго смотрел на меня исподлобья, присосавшись к своему стакану с таким же дерьмовым чаем. Потом вздохнул тяжело и молвил теперь уже строго и серьёзно:
– Страшно ты живёшь, Глеб Игоревич. Ад у тебя в душе. Хоть и не без земных удовольствий. За которые, опять же, придётся расплачиваться по счёту перед тёмными силами. Из такой жизни только один выход – Покаяние перед Спасителем, и такое, чтобы всё начать с чистого листа…
– Ты просто мысли мои читаешь, – удивился я. – Как раз об этом думал. Вот выйду на пенсию, и непременно возьму чистый лист…
– Тогда сразу иди ко мне. Сам можешь не справиться. Или чего наворотить не того. Такое не просто менять. Тут священник непременно нужен. И не с неубедительными нравоучениями, а с разрешительной молитвой и благословением на новую жизнь. Помоги тебе Господи!
– Спасибо, отец Сергий! – я допил свой стакан. – Обязательно приду! Вы-то сами, что тут в субботний день делаете?
– Да так, есть у меня тут страждущие, в других блоках, не в том, где ты любишь бывать. Вот к ним и хожу. Кого молитвой успокоить, кому совет дать, кого исповедовать или причастить. А у тебя, я слышал, затишье? Сегодня последнего упокоил?
– Ха-ха, – вновь скривился я. – Свято место пусто не бывает. Вот жду, сегодня ещё двоих подвезут.
– Не богохульствуй. Скорбно это. Не может никак народ наш не разбойничать. А это печалит.
– Не грусти, батюшка, уныние, оно того, сам знаешь.
– Ой, ты-то хоть бы перестал уже колоться, аки ёж! Накажут тебя, грешного, за это, и правильно!
– Голой жопой на ежа? – меня что-то понесло.
– Тьфу! – отец Сергий прогневался. – Ты меня не уважаешь, хоть к сану почтение поимей! И побойся Бога!
– Прости, батюшка, – покаянно склонил я голову. – Нервы ни к чёрту.
– Не чертыхайся!
– Ой! Ладно, я пойду, пока опять чего лишнего не ляпнул!
– Иди, сын мой, и не греши более!
– Есть! – я шутливо кинул ладонь к пустой голове и поспешил из буфета, подхватив пустой стакан.
Потом вернулся в свой кабинет, и погрузился в своё уютное бронированное кресло из кожи мифического кракена. Так приятно обволакивавшее меня всегда пледом спокойствия и уверенности в своей защите и неуязвимости. И пока я ждал встречный караул с заключёнными, успел о многом подумать, привести мысли в порядок, а настроение в норму. Теперь мне это сделать было в разы проще. Ведь я обладал тайным знанием, став посвящённым в хитросплетения подноготной этого мира, заглянул за фасад в самую гущу его механизмов. И понял основные принципы его работы. И это знание не было печальным, оно было напротив, дарующим покой.
Через час мне позвонил дежурный и сообщил, что караул прибыл. Я приказал ему перезвонить, когда заключённых рассадят по камерам. А сам вытащил бумаги для непременных прошений и занялся подготовкой к непременному ритуалу похода к каждому из приговорённых с идиотским предложением писать просьбу в совет о том, чтобы участь смягчили. Судьба редко ошибается. Вернее, никогда. И если прошение всё-таки удовлетворяют, то это не её ошибка, это её скрытый новый поворот, ведущий совсем в другие дебри новых историй. Просто нам кажется, что Бог смилостивился и надоумил не лишать кого-то жизни. А на самом деле просто выполняются алгоритмы древней, давно и навсегда прописанной программы. И не нам, мизераблям несчастным, судить о правильности или ошибочности реликтового кода. А Бог тут вообще не причём. Он из другой оперы, из той, что мы сами себе придумали.
Не заметив, как прошло время, я очнулся от звонка внутреннего телефона. Докладывал дежурный, сообщая о том, что все заключённые прибыли, все приняты, рассортированы и отправлены по камерам. Мои двое будущих трупов уже с нетерпением меня ждут, чтобы сыграть в безнадёжную рулетку с судьбой, в которой шесть гнёзд заряжены патронами, и лишь одна – бумагой с помилованием.
И вероятность удачи крайне мала.
Я взял с собой бланки и пошёл в блок «смертников». На КПП дежурный передал мне их личные дела. Не глядя, я прошёл в коридор с ответвлением к камерам. Остановился напротив, посмотрел первое дело.
«Чеков Александр Владимирович, сорок три года, статья шестьдесят четыре, пункт «а». Что это? Не помню уже. К нам редко попадают со статьями из начала списка. Ладно, вот сейчас и уточним.
– В какой сидит этот? – я показал дежурному, пришедшему со мной, чтобы отпирать двери и страховать на всякий случай, дело с фамилией.
– Тут.
Дежурный брякнул мелодично связкой ключей, как новомодной «приблудой», что вешают на входе в лавки с сувенирным барахлом для контроля за вошедшими покупателями. Отпёр и дёрнул полотно на себя. Внутри сидел человек в рубашке «хаки» с петельками, куда пропускались лямки погон. На ногах такие же полушерстяные, не смотря на жару, штаны с красным тонким кантом. Плотный, с карими глазами и недельной щетиной, похожий на неудачливого моджахеда.
При моём появлении он дисциплинированно встал. Я махнул ему ладонью садиться. Тот опять послушно сел на край кровати. А я уселся напротив, на табурет, положил перед ним лист с бланком прошения, и сказал:
– Здравствуйте, Александр Владимирович. Я – полковник Панфилов, начальник учреждения. Моя обязанность – предложить вам написать прошение о помиловании в Верховный совет. Или подписать акт отказа о помиловании. Что будете писать?
– Здравия желаю, товарищ полковник, – дребезжа голосом прогундел он.
– Гражданин, – поправил я. – Теперь я – гражданин полковник. Не товарищ. Вы, я так понимаю, военный?
– Так точно, – он немного стушевался, позабыв при виде больших звёзд новую манеру обращения. – Я майор вэ-вэ-эс.
– А разрешите полюбопытствовать, что это за статья такая у вас экзотическая? А то я запамятовал.
– Это… Измена Родине… В пользу сопредельного государства Беларусь… – слова явно давались ему с трудом.
– О! И что же вы натворили? Заговор против власти? Шпионаж? Или выдали военную тайну?
– В моём деле всё написано, – с трудом проглотил ком Чеков. – Только это неправда.
– Как так?! – я поднял брови с ухмылкой.
– Меня подставили! Убрали, как мешавшую воровать помеху. Только как теперь это доказать?
– Хорошо. Я понял. Так вы будете писать?
– Буду! Хоть в моей ситуации это и не имеет смысла. Давайте!
Он схватил протянутую ручку, наклонился чёрно-седой головой над листом, вычитывая его и выискивая строчки для заполнения. Чётко и грамотно накидал текст. Расписался и поднял на меня лицо с глазами, полными надежды. Да вот только эта птичка редко залетает сквозь решётку нашего острога. Не любит она духоты камер и общей нездоровой атмосферы. Даже мне она не давалась очень долго.
– И всё же, Чеков, что же вы там такое совершили?
– Зачем мне рассказывать о том, чего я на самом деле не делал? – резонно упёрся он. – Я перешёл дорогу большим «шишкам» из министерства обороны, теперь вот под расстрельной статьёй. Так чего зря сотрясать воздух?
– Раз так, то не буду вас задерживать, – пошутил я. – Ваше прошение будет отправлено первым курьером. Ответа ожидайте в течение месяца. Или двух, но теперь такие дела быстро решают. Так что у вас есть примерно три декады для того, чтобы пожить на этом свете. А потом – по решению комиссии. До встречи!
Я поднялся и прошёл к двери, но перед тем, как выйти, неожиданно оглянулся. Чеков всё сидел в той же позе, но теперь надежда вытекала из его глаз, как лёгкий туман, разгоняемый душным солнцем нагнетаемого страха. Он внятно понял тот простой факт, что теперь у него начал незримо тикать безжалостный и равнодушный механизм обратного отсчёта времени его жизни. А в конце – один патрон. Или несколько, если не повезёт.
Что ж, процесс пошёл. К тому времени, как придёт его письмо, он станет совсем другим. Страх раздавит его, а если он действительно не виноват, то возможна ещё более отвратительная метаморфоза. Военный превратится в комок гнева и ярости, пульсирующий иногда чёрными жилками обречённости. И тогда он станет опасен. И мне теперь нет никакого интереса заставлять его раскаиваться, переубеждать или просто вгонять в ничтожество. Кончились мои сомнения и поиск тропинки. Не нужна мне незримая и неощутимая, но сытная кровь для подпитки. Мой вампир уютно уснул в своём гробу, налитый теперь под завязку и потерявший аппетит из-за нового наполнения. Он перестал требовать очередных порций и доз, перейдя на негасимый огонь нового топлива сакральных знаний. Сменил обеднённую жижу из временного превосходства на высокооктановую уверенность абсолюта.
Теперь я неуязвим.
Захлопнув дверь, я посмотрел на дежурного:
– В какой второй?
– Тут, – опять лаконично пояснил немногословный старший смены и отпёр соседнюю камеру.
Я шагнул вперёд, взглянул на заключённого и тут, будто земля рванула из-под ног и горло перехватило, как если бы я подавился или втянул полные лёгкие ядрёного самосада.
У меня так было в благословенные армейские времена. Тогда у нас, солдат, как, впрочем, и всегда, был «напряг» с куревом, и мы постоянно «стреляли» сигаретки у местных аборигенов. А те, будучи жителями глубинки, курили в основном махорку, выращенную на своих наделах. Она даже на привычный табак не походила, напоминая скорее какие-то белёсые пеньки и ярко-зелёный покрошенный лопух. И была очень крепкой. Они мешали её с обычным, сигаретным бурым табачком, чтобы придать употребимый вкус и приемлемую крепость. Так вот, однажды, уставший от постоянного выклянчивания «закурить» колхозник отсыпал мне щедро своего самосада. Как потом выяснилось – неразбавленного. А я не обратил внимания, свернул «козью ногу» и сделал первый большой вдох. И всё. Будто в моём организме кто-то отключил функцию дыхания. Ни туда, ни сюда. Я даже испугался, что задохнусь. Потом, кое-как я прокашлялся и продышался, но эти пару минут ржал весь тот кагал, что замолкнув, и в предвкушении ждал кульминации этого оскорбительного шоу. Потом я всегда внимательно проверял качество «махры».
Вот и сейчас мир вдруг качнулся, блеснув молнией по глазам, когда я узнал того человека, что тоже сидел на краю кровати. И я совершенно растерялся, настолько невероятным и невозможным был шанс его появления в камере, предназначенной для тех, кого мне предстоит рано или поздно расстрелять. И я еле смог выдохнуть:
– Петя?!!
Этим человеком, что по фантастическому совпадению находился теперь передо мной, оказался ни кто иной, как мой брат по пиратским пятничным загулам, старый друг с детства, самый близкий товарищ, незабвенный и великолепный дон Петруччо.
Я недоумённо вперился в дело, что держал в руках. Нет, ошибки нет. Пётр Васильевич Исаев. Тридцать восемь лет. Статья сто вторая. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Пункты: «г» – совершённое с особой жестокостью, «д» – способом, опасным для жизни многих людей, «з» – двух или более лиц, «ж» – женщины, заведомо для виновного, находившейся в состоянии беременности. Вот это да! Но, как?!! Как такое может быть?!! Ведь это – Петя!!
Как?!!!
– Здравствуй, Глеб, – Петя поднялся и протянул мне руку.
Я пожал её и жестом показал ему садиться, потому что сам уже почти падал на табурет, из-за уходящего из-под ног предательски скользкого и изгибающегося пола. Успел крикнуть дежурному; «Закрой дверь!», и: «С другой стороны!», когда он полез внутрь камеры, не правильно истолковав приказ.
А когда моя задница тяжело и неловко совершила посадку на жёсткую поверхность табурета, внутри себя я почувствовал настоящее землетрясение. Мой крепкий и стройный лабиринт нещадно сотрясало, стены его ходили ходуном, трещали и мерзко скрежетали камни, трущиеся под немилосердными толчками стихии, отлетала штукатурка дождём и градом, пыль заволакивала проходы. Кряхтели и мялись ловушки. Сдвигались целые пласты, наклонялись галереи, грозя обвалиться. Всё вибрировало, мелко дрожало и колыхалось. А из самого сердца, из центра раздался и прокатился эхом по коридорам и проходам гневный оглушительный бас. Это ревел разбуженный лев.
Но постепенно вакханалия успокоилась, всё потихоньку вернулось к норме, лабиринт устоял. Это было испытание на прочность, и он достойно выдержал его. А я всё ещё тупо пялился в лицо своего друга, с выражением полного непонимания и прострации. Он же просто грустно смотрел на меня и ждал, пока я переварю этот несъедобный комок противоречия, свыкнусь с неизбежностью этого факта и смогу внятно общаться.
– Как ты здесь оказался? – в полном удивлении, почти не веря в реальность происходящего и постоянно ловя себя на скользкой мыслишке об огромной ошибке, закравшейся в стройный отлаженный механизм судопроизводства, воскликнул я. – Что случилось?!
– Случилось, – горестно повесил нос Петя. – Попал я…
– Но почему ко мне?!!
– Так ведь прописка-то у меня теперь в соседней области. Вот так и вышло, что меня из столицы туда, а потом этапом к тебе переправили. Как знали.
– Так, а что вообще произошло? Почему у тебя такая статья?
– Потому что я… – Петя немного побегал глазами, подбирая слова. – Я убил шестерых…
– Как?
– Я ехал на своей «фуре». Ехал сутки без сна, торопился. И уже подъезжал к первопрестольной, как случайно «поймал зевка». Отрубился буквально на секунду. И надо ж такому выйти, что понесло меня на «встречку». А там мне в лоб «Порш» уже бибикает. Я вывернул резко, уйти хотел. Но понесло меня. А тут, как назло, остановка эта автобусная. И народу на ней полно. В том числе и баба эта. Беременная. Я их всех разом в гармошку и собрал. Остановку в хлам сплющило. Те, кто отпрыгнуть не успели, сразу в кашу. Пока «скорая» приехала, они уже там все остывать начали. У меня потом руки неделю тряслись и три дня спать не мог. А в «Порше» какой-то сынок важного «туза» из МВД оказался. Он с «гаишниками» и договаривался обо всём, пока мне башку бинтовали. Короче, сам «отвёлся» по полной, а заодно и меня по брови в говне утопил. Сказал, что я нарочно остановку снёс, а не потому, что не справился с управлением. Террориста из меня сделал. Ну, я-то виноват, конечно, но зачем мне «умышленное» то вешать? Вот так всё и случилось. Потом суд. Они его очень, кстати, оперативно и складно организовали. Та беременная была тоже женой «коммерса» какого-то из столицы. Он куда надо «занёс», и понеслась телега моего «везения» вообще под откос. В общем, дали мне расстрел. А потом сюда, домой отправили. И вот я перед тобой. Видишь, Глеб, как получается? А ведь я никогда не зарекался. А всё равно получилась такая…
Он не нашёлся сразу, каким термином обозвать сложившуюся нелепую и бредовую ситуацию. Да и мне, честно сказать, ничего умного в голову не приходило. Я как отупел разом. После сотрясения своего лабиринта мне будто случайный булыжник по «кумполу» прилетел. Оглушил и пылью засыпал. Звенит только в пустоте черепа нудная нота непонимания и непринятия всей этой реальности в целом. Что же это такое творится на белом свете? Вот как прихотливо звёзды-то складываются! Вот оно, страшное мне испытание. Вот о чём вещал и предрекал скорпион!
И что же мне-то теперь со всем этим тут делать? Как я могу расстреливать его? Петю? Друга моего самого близкого? Ой, не зря он тогда разговор про это затеял. Будто чуял подсознательно, что при всей фантастичности, невероятности и невозможности такого поворота, судьба-злодейка сумеет-таки выкинуть вот такой удивительный фортель и свести нас в одной камере, но по разные стороны одного пистолета. А я ему обещал казнить его, если он нарушит закон. И теперь придётся сдержать слово. Потому что он закон нарушил. Пусть несознательно, но очень уж грубо. Шесть трупов, это серьёзное основание.
Семь. С не рождённым младенцем.
А для меня это и будет как раз последним и главным испытанием. Куда там скорпиону с его историями. Жизнь всегда умеет рассказать такую байку, что поверить в неё можно только самому попав в переплёт и глядя на это только своими глазами. И если я справлюсь с такой нелёгкой задачей, смогу казнить друга-преступника, сумею сделать свою работу и выполнить возложенную законом функцию, хватит мне сил теперь спустить курок, то значит, я окончательно пройду проверку и инициацию. И тогда мне будет уже весь мир нипочём. Я дойду до самой вершины понимания порядка вселенского покоя, получу его матрицу в своей душе, и в ней наступит полная гармония и удовлетворение. И я стану новым, совершенным человеком. А не винтиком. Я больше не стану тяготиться выбором и бременем, возложенными на меня извне, а стану спокойно и бесстрастно выполнять эту всего лишь рутинную и скучную работу. А Петя меня простит. Ведь я переправлю его к абсолютному покою и счастью досрочно. Впущу его в совершенную вселенную хаоса, где нет добра и зла, нет боли и смерти, нет ничего, кроме ощущения теперь уже постоянного, непроходящего счастья. Потому что ничего не болит, никто не убьёт, никому ничего не должен и ни за что не отвечаешь. А просто купаешься в покое и удовольствии от его осознания.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.