Текст книги "Совесть палача. Роман"

– Так что? Уже пришёл ответ? – по-еврейски, вопросом на вопрос ответил хитрый Дубинин.

– Нет, – не стал увиливать и нагонять тумана я.

– А чего надо?

– Шоколада, – так же грубо всё-таки не сдержался я.

– В тумбочке возьми, – хмыкнул он, тяжеловесно пошутив.

Скорее всего, у него в тумбочке был шоколад. И он просто издевался, демонстрируя полный контроль за своей нелёгкой тюремной жизнью, где он ухитрился в самые сжатые сроки наладить такой приличный для себя быт, что теперь у него даже шоколад водился. Рыночные отношения при достаточном количестве «бабла» решают почти все вопросы. В его понимании финансы это волшебный эликсир, выручающий в любой ситуации. В той сказке, откуда свалился к нам этот недобрый молодец, «бабло» всегда побеждает зло. И лишь такой зловредный Кащей, как я, самодур и головотяп, оставил его, такого богатого богатыря без «десерта». Но это ничего, он, конечно, помучается, но потом, стоически перенеся все тяготы и лишения, дорвётся до положенного ему по закону.

Закону рыночных отношений.

Только хрен он угадал. Даже если его помилуют, свою «пятнашку» он будет мотать под моим крылом. А уж я позабочусь, чтобы на весь срок, без УДО и амнистий единственное, что бы его развлекало, было его же рукой. Или сморщенным волосатым анусом камерного «петуха», если уж совсем невмоготу. И ещё один нюанс. Теперь времена другие, спокойные и лояльные, но всегда могут найтись ортодоксы, что свято чтут понятия, а с такой статьёй, как у Ильи Фёдоровича, ему прямая дорога к «параше». И теперь уже в свою очередь его «очко» станет весьма людным местом.

– А ты, значит, предприниматель? Бизнесмен? – отвлёкся я от бессмысленной пикировки остротами, и добавил: – Был?

– А что? На жизнь не хватает? – криво ухмыльнулся, продолжая держать марку, Дубинин. – Так давай договоримся, как бизнесмен с бизнесменом. Все только выиграют!

– Позже. Сначала скажи, у тебя много денег?

– Договориться хватит, не «очкуй», полковник.

– Отлично. Тогда скажи, если их куры не клюют, почему ты себе нормальную бабу не купил, а малолетку бесплатно изнасиловал? Экономил?

– Так она сама ко мне лезла. «Люблю тебя!», говорит. «Хочу!». А я откуда знаю, сколько ей там? Они в тринадцать на все двадцать выглядят! Акселератки!

– Ага. И ребро ей от взаимного чувства, заключив в страстные объятия, так поломал, что оно лёгкое пропороло. И в «дышло» настучал, чтобы она тебя насмерть не затрахала. Отбивался, понимаю, необходимая самооборона.

– Полковник, суд меня уже судил, в материалах дела всё есть. Тебе чего от меня надо? – сменил тон на гнусаво-противный, устало-презрительный, Дубинин.

– Шоколада!

Теперь он шутить про тумбочку не стал. Сморщил лоб, отвернулся, всем видом демонстрируя сдерживаемое бессильное бешенство и покорность судьбе из-за стальной детальки на его руке. Ха-ха! Он мечтал поменяться со мной местами! Глупый мотоциклист! Да мой Ад в душе вмиг смоет с тебя всю холёную уверенность, сальную наглость и дешёвые мажорские понты.

А вот я бы не поменялся.

И не только потому, что участь его незавидна даже при отмене казни. Меня воротит сама мысль влезть в шкуру этого существа, в его одноклеточную жизнь сытого животного, в его примитивные интересы, кончившиеся тем, что пресытившись наслаждениями обычными, он без оглядки перешёл к запрещённым. Чувство сказочной неуязвимости сыграло злую шутку. «Бабло» не помогло, а глупая дура ещё и сдохла назло всем, испортив всё веселье. Так бы сунул операм и «следакам», завалил её и всю её семью зелёными купюрами, глядишь, и обошёлся бы «условкой» и испугом. А теперь всё повернулось слишком круто. Воздух сбросил давление в лёгком, и она тупо задохнулась, лёжа избитой и связанной, пока он дрых, опорожнив литр «вискаря». А опера вышли по горячим следам и наводкам свидетелей на него тёпленьким, очумевшим от похмелья и не успевшим даже понять, что он обоссался во сне на простынь, а рядом с ним ночует труп.

– Просто скучно? – он пошёл в праведную атаку. – Поиздеваться решил? Так в наручниках оно, конечно, весело. А так – боишься?

– Не считаю целесообразным. Я с тобой не драться пришёл. И не издеваться. От тебя зависит качество и продолжительность беседы. Будешь «буровить», я тебя пальцем не трону, но лишу всех благ. Просто так, из вредности. Потому что могу. Никаких свиданий с родственниками, никаких передач и посылок, никаких писем и прогулок. Нравятся апартаменты? Не буду мешать созерцать их круглосуточно.

– Так тебе сколько надо? Ты что, цену набиваешь?

– Одичал ты тут, Илья Фёдорович. Совсем отупел. Твои деньги остались за стенами моей тюрьмы. Они ничего тут не решают и не влияют ни на один, самый ничтожный процесс. Их нет в этой системе координат. Зато есть я, материальный и осязаемый. И я хочу знать, что тобой двигало, когда ты привёл к себе ту малолетку?

– Ты что, полковник? Мазохист? Или со скуки одурел? Это у тебя в тюрьме мои деньги не решают, хотя и не факт, что не решают. Ты думаешь, тут все, такие, как ты, правильные? Или думаешь, ты самый умный? Найдутся люди и более сговорчивые. Да так, что у тебя под носом мне цирк с конями приведут в воскресный день. А уж за твоей тюрьмой мои деньги давно работают. И плодотворно. С результатом. Так что ты мне тут свои вопросики интимные не задавай, я с тобой на эти темы беседовать не буду.

Ишь, прорвало его, как только ткнул я первой палочкой острого вопроса в это протухшее тулово, набитое дерьмом и салом. Однако, какая уверенность! Что-то он знает такое, чего не знаю я. А вот теперь проговорился. То, что его адвокаты усиленно подмазывают всех и вся причастных в столице к комиссии по помилованиям, опустошая счета этого местечкового олигарха, это и так ясно. А вот про то, что у меня в колонии кто-то из сотрудников может вступить в неуставные отношения, в преступный сговор, это уже интересно. Недаром Калюжный хочет понатыкать камер, это и мне на руку выйдет. Усилю бдительность, персонализирую резервы наблюдения среди смотрящих интересные передачи в комнате видеослежения, вычислю «крысу». И мне зачёт, и Егорову хлеб, и Илье Фёдоровичу крутой облом.

– Ошибаешься! – довольно хихикнул я. – У нас и нечета тебе люди, из списка «Форбс» сидят, как милые. Что, у них денег не хватило? Или ума, как у тебя?

– Ты сам знаешь, что они по политической линии сидят. А некоторые вообще со следствием работают и переводятся в статус свидетелей. Или под домашний арест.

– Так это экономические, а ты-то у нас – уголовный. Тебя шлёпнуть – только мир чище сделать. Ты сам-то как к себе относишься? Совесть не грызёт?

– Да по большому счёту, я просто неудачно попался. Не успел отреагировать. Ты, полковник, многого не знаешь, о многом не слышал. Скоро законы про ответственность «гомосеков» и педофилов поотменяют, возраст согласия уменьшат, чурки будут невест расхищать по аулам, а по проспектам гей-парады маршировать. Ты что, новости не смотришь? Так в чём моя вина, если просто всё так несуразно повернулось. Я ж говорил, случайность всё это!

– То есть, тебе совсем не стыдно, что ты маленькую девочку к себе обманом приволок, издевался, угрожал, бил, а потом вообще изнасиловал?

– Она всё равно из неблагополучной семьи была. Ещё пару лет и на панель бы вышла. А там быстро её в порядок бы привели. Сторчалась бы или СПИД поймала. Так что ничего сверхъестественного я с ней не сделал. Ну, переборщил чуток, так пьяный был. Согласен, виноват. Но меня за это стрелять? Да с какого хрена?!

– Ты всё обо всех наперёд знаешь?

– А это и так видно.

– Значит, ты ясновидец.

– Полковник, не придуряйся, ты понял, о чём я.

– Я понял. Понял, что тебе насрать на то, что ты ведёшь себя, как животное, презираешь всех людей, берёшь от жизни всё, что хочешь и не желаешь переплачивать.

– Ты в каком мире живёшь, полковник? Оглянись вокруг? Да все так живут! И не считают за отклонение. Просто некоторые умалчивают, кто умнее, а я вот по пьяни спалился.

– Угу. Говорить со мной о высоком, о роли муз во влиянии на встречу разных судеб, о муках совести и благодати раскаяния ты не станешь?

– Я лучше помолчу.

– Не бойся, тебе всё равно недолго осталось, так облегчи душу! – я уже не всерьёз настаивал, а просто издевался напоследок.

Потому что и так было понятно, что сегодня беседа не задалась. Это мне знакомо. С этим я постоянно сталкиваюсь. Первый блин, он всегда комом. Любой повар скажет. Зато потом, когда клиент хорошенько прогреется на сковородке несвободы, подогреваемый огнём страха и неизвестности, на масле сомнений и под приправой ограничений, санкций и репрессий, он станет гораздо покладистей и сговорчивей. Станет открытым, пушистым и белым, как лунь.

Как стал белым Афанасьев.

Вот тогда я и впорхну к нему в камеру чёрной вампирской тенью, и вопьюсь в уязвимо обнажившийся источник откровения. И потечёт вместе со слезами просветления из него чистая питательная энергия. И тогда я получу то, что искал.

А сегодня – голодный паёк.

Сегодня я лишь терпеливо уронил первые зёрна сомнений в почву, которую заборонит своей косой старуха смерть. И политая едким потом ужаса, заветренная душным сквозняком ожидания, она даст нужные всходы.

Я подожду.

– Исповедоваться я батюшке буду. А ты, полковник, зря тут время теряешь. Мои и свои нервы треплешь. Мне хоть не скучно с тобой словами кидаться. А ты напрасно время теряешь. Не на того напал, – вяло отмахнулся от предложения Дубинин.

– Нет, напал на того, да не тот. Жди, к тебе скоро отец Сергий заглянет, так ему и расскажешь про вред алкоголя и обыденность житейского убийства никчёмной малолетки. Потом сам меня пригласишь, мозги проветрить сменой темы.

– Вряд ли, – серьёзно ответил он.

– До встречи, Дубинин!

Он не утрудил себя ответом, а только покивал головой, одновременно и прощаясь, и фиксируя моё фиаско, и облегчённо ожидая контролёра, чтобы тот снял наручники. Не созрел ещё этот фрукт, дерзок, зелен и хамло. Посмотрим, если ему отказ пришлют. А я встал, развернулся и вышел вон. Прошёл мимо камеры Бондаренко. За ней слышалось глухое гудение баса отца Сергия, перебиваемое скрипучим голосом маньяка. Действительно нашли друг друга.

Я поманил издалека высокого контролёра, а когда тот притопал, сказал ему:

– Дубинина не отстёгивай. Пусть посидит, подумает. Будет стучать и орать, скажи, что скоро к нему батюшка заглянет, поэтому, в целях безопасности снимать ему «браслеты» рано. И батюшке, когда от Бондаренко выскочит, скажи, что Дубинин уже заждался. Пусть он с ним тоже «перетрёт», как сначала хотел. Если Сергий скажет, наручники сними. Священника-то он не тронет, не совсем отмороженный. Потом их мне занесёшь или в «дежурке» оставишь. Где тут у вас новенький?

– Вот тут, – по уставу, не оглашая номера камеры, ткнул в дальнюю дверь контролёр.

– Пошли, откроешь. И дело мне его принеси из «дежурки».

Мы дошли до торца коридора, к последней камере. Дверь открылась, и я увидел нового постояльца блока смертников. И первое, что бросилось в глаза, он не смотрел на меня. Он стоял у дальней стены и разглядывал решётку вентиляции в углу. А на шум открывающейся двери даже не обернулся.

Вида совсем обычного, неприметного и незаметного. Такого увидишь в потоке людей, через секунду забудешь и как выглядел, и во что одет. Роста среднего, шатен, не худой, но и не прокачанный. Среднестатистический обыватель.

– Присядьте, заключённый! – позвал-приказал я.

Он обернулся, мельком вгляделся в меня, прошёл к табуретке, сел, опять развернувшись спиной и положив руки на стол.

А я успел рассмотреть его лицо.

Какое-то никакое. Стандартное. Как на фотороботе. Если разобрать его на «запчасти», смешать с другими образцами, а потом попытаться восстановить, ничего не получится. Обычный овальный абрис, простые, как на наброске подмастерья, губы, нос, не подходящий ни под одно описание. Просто нос. Середина между всеми носами. Не пятак и не орлиный, не римский и не греческий. Лоб правильной ширины, с парой тонких морщинок. А вот глаза мне показались странными. В камере не то чтобы было темно, а просто в неярком свете плафона они совсем не блеснули отражённым светом. Они словно втягивали свет в себя и от того казались чёрными, без зрачков. Как у инопланетянина.

Я постоял в проходе, пока контролёр, метнувшийся за делом, не вернулся. Не спеша посмотрел титульный лист. Кузнецов Олег Адамович, тридцать восемь лет. Как мне. Статья сто вторая, пункты «г», «и». Понятно. Подробности потом прочитаю.

– Олег Адамович, – шагнул я к столу, – я – начальник колонии, полковник Панфилов Глеб Игоревич. Моя обязанность предложить вам написать прошение о помиловании в комиссию Верховного совета.

Он посмотрел на подошедшего меня снизу вверх, но без признаков неравенства положений. Как будто я его просто от дела отвлёк. И никакая эмоция не читалась на пустыне его невразумительного, недостоверного лица. Лишь глаза двумя чёрными маслинами прошлись по мне, как по объекту раздражения. Без досады, без интереса, без надежды и без страха. Просто сканером глазным бесстрастным провёл он вверх-вниз, и опять уставился в стену. И молчал.

– Вы понимаете, о чём я говорю?

– Да.

Голос тоже какой-то блёклый, без выраженного тембра. Как «говорилка», программа синтеза речи.

– Так вы будете писать прошение?

– Нет.

– Вы хорошо обдумали свой ответ?

Он вновь поднял ко мне лицо. Всмотрелся внимательнее. И я немного похолодел. В его глазах не блестели радужки. Они сливались со зрачками и были черны, как сажа, как чёрный бархат, глубокие колодцы с вечной тьмой, куда не мог добить луч света, как чёрные дыры, поглощающие сам свет без шанса вырваться обратно.

И он был спокоен. Совершенно.

– Я не считаю нужным писать прошение. Я считаю приговор справедливым, – и вдруг улыбнулся мне, обнажив верхний ряд мелких одинаковых, без разделения на резцы и клыки, зубов. – Не волнуйтесь за меня.

И было в этой улыбочке нечто запредельное, лежащее за гранью добра и зла, такое, что я смутился, скомкано объяснил ему про акт об отказе, так же сумбурно его заполнил и смущённо покинул камеру. И гуляли по моей спине непонятно откуда взявшиеся мурашки. Вроде, не пугал он меня, и страха я не чувствовал. И неприязни не было. Симпатии или равнодушия, к слову, тоже. А было некое новое чувство, будто столкнулся я с невероятным, сказочным персонажем, только внешне похожим на человека. С лешим, например, или русалкой. Это совершенно не вписывалось в мои привычные ощущения, будоражило, сталкивало с мыслей и вследствие всего этого тревожило.

И лишь услышав за спиной щелчок замка, облегчённо выдохнул, будто морок пропал.

Какой странный человек!

Глава шестая. Любит наш народ всякое…

Люди никогда не испытывают угрызений совести от поступков, ставших у них обычаем.

Вольтер

– Привет, Глеб! – сказала мне жена Пети, Вика.

Они как раз вновь отбывали на свою загородную «фазенду», но что-то копались, и я успел застать её и двоих детишек Петюни, пятнадцатилетнюю Елизавету и десятилетнего Ромку. Ромка весело со мной поручкался, улыбаясь во весь рот. Он уже заранее был всем доволен. И скорым приездом на природу, и предстоящими выходными, и приходом папиного друга. Лиза, как и все подростки, в её возрасте, смотрела преувеличенно серьёзно и хмуро. Кивнула и сухо кинула: «Здравствуйте, дядя Глеб». А вот Викушка, увидев меня в дверях с пакетом, предательски бренчащим посудой и шуршащим обёртками закуски, закатила глаза, и надув щёки выпустила тяжкий вздох. Но её формально вежливое приветствие не дополнилось обычным ворчанием вроде: «Вот, опять припёрся, алкаш. Сам „квасит“ и этого дурака спаивает. А ему за руль завтра». Видимо, Петя как-то поднял ей настроение.

Потом они выволоклись, гружёные рюкзаками, скарбом и инвентарём на лестничную площадку и загомонили так, что эхо заметалось меж лестничных пролётов и улетело вверх по шахте лифта. А потом дверь отсекла все эти посторонние шумы и посторонних в предстоящей вечеринке Петиных родных. И Петя теперь сам облегчённо выдохнул. Он тоже весь светился, будто попойка со мной ему доставляла несоизмеримое с остальными радостями удовольствие. А я протянул пакет и сказал ему:

– Свобода – это Рай! Как говорят умные люди у меня в вотчине.

– Заходи, не стесняйся! – Петя ухватил пакет за ручки и, взвесив в руке, уважительно покивал: – Угорим по-взрослому?

– Или! – вспомнил я присказку одесского капитана-начкара, привёзшего мне маньяка Бондаренко.

– Или что? – уходя в кухню, не понял Петя. – Не угорим?

– Нет, угорим однозначно, а «или» – это в смысле: «а как же».

– Я опять на балконе накрыл! – крикнул мне из кухни Петя, звеня моими «Джеками Дениэлсами», гулко булькая колой, разворачивая бумажные обёртки на ветчине, буженине, салями и прочих яствах.

Скупиться на закуску я не стал, потому что собирался заодно плотно поужинать. Да и дон Петруччо не страдал булимией на фоне анорексии. Вечер выдался тихим и не удушливым, как прошлые летние июньские дни. Почти прохладный ветерок шевелил прищепки над столиком со скатертью из клеёнки безумного шотландца, солнышко пряталось за стайками вспененных, как сливки облачков, а птицы в кронах тополей галдели наперебой.

Я уселся на промятую, словно на ней слон ночевал, широкую тахту, с удовольствием закурил. Но расслабиться и получить удовольствие от предвкушения предстоящего веселья не получилось. В дверь позвонили.

– Глеб, открой!! – заорал из кухни Петя. – У меня руки все в колбасе!! Это, наверное, Вичка забыла что-нибудь!!

– Иду!! – я притушил «королевский бычок» в консервной банке и поднялся.

Но это была не Вика.

За дверью стоял, сияя, как начищенная бляха, Шустрый. Сердцем Коля меня что-ли чует, как Шариков? В одной руке он держал за хвост провода «болгарку», а вторую хитро прятал за спиной.

– Здорово! – хмуро от разрушения нашей с Петей интимности, сказал я.

– Здорово! – сказал Шустрый и без перехода спросил: – Хрен нюхать будешь?!

И протянул мне под нос руку с зажатым в ней продолговатым предметом, видом и цветом больше всего напоминающим кусок плотного дерьма. Я рефлекторно отшатнулся, но мои ноздри зацепили ванильно-сладкий аромат шоколада.

Оказывается, как выяснилось чуть позже, наш пролетарий Коля Токарев раздобыл где-то силиконовый фаллоимитатор, не поленился, слепил алебастровую форму, расплавил на паровой бане пять плиток шоколада и отлил бурый половой член в натуральную величину.

– Ты что, блин, совсем дурак что ли? – вскинулся я. – Убери от меня это говно!

– А что, – Коля вертел кулаком с тяжёлой съедобной «гениталией», – я бы такой и сам пососал!

– Вот и соси, только не откусывай!

Только сосать и кусать свою «шоколадную эрекцию» ему было жалко. Как настоящий художник, он гордился своим произведением и максимум, что предлагал, так это понюхать его кому-нибудь. Что и произошло тут же, как только из кухни вырулил Петя с тарелками нарезок в обеих руках. Воспользовавшись его беспомощным положением, Шустрый смело и неотвратимо протянул ему под нос член и повторил свой остроумный вопрос. На что был законно послан отпрыгнувшим Петей на него же. В смысле на шоколадную статуэтку.

– Да я тебе инструмент хотел занести, – оправдывался Коля, с трудом успевая вставить свои реплики в поток загибов, которыми оскорблённый в лучших чувствах дон Петруччо, щедро его охаживал. – А вы опять бухаете?

– Глеб, возьми у этого придурка «болгарку», брось на антресоль! – всё ещё гневно, но, уже отходя, попросил меня Петя, проходя мимо, в комнату с проходом на балкон.

А я, увидев теперь всю картину не от первого лица, а от третьего, ржал в голос, не удерживая себя. Очень уж у них обоих были в тот момент колоритные лица. Пикантности добавлял сам предмет дискуссии, начинавший уже подтаивать в трудовых мозолистых руках доморощенного Микеланджело.

Он протянул мне углошлифовальную машинку, а потом, подумав, сунул липкий похабный леденец во вторую, свободную.

– На, Глеб! Пусть Петруха Вике подарит!

– Спасибо! – не нашёлся, что ответить, я, рефлекторно ухватив протянутую противоестественную конфету.

– Привет семье! – помахал шоколадной ладошкой Шустрый и прикрыл дверь с обратной стороны, решив не ждать, пока хозяин вернётся и заметит подарок для супруги.

А я забросил «болгарку» на полку антресоли тут же, в коридоре, потом воровато шмыгнул на кухню и огляделся. Уже топал обратно Петя за новой партией тарелок, стоявших сейчас на барной стойке его храма кулинарии, так что время поджимало. Поняв, что на жаре этому авангардистскому фаллическому символу придёт скорый конец, я не придумал ничего лучше, чем сунуть его в морозилку их огромного «Индезита». Мягко чавкнули резиновые прокладки, как двери на дорогом лимузине, и я едва успел повернуться к столу, как вернулся за добычей Петя.

– Вот же идиот! – сообщил он мне. – Вроде большенький, а всё так же, как в детстве, ветер в голове.

– Хорошо, что не пуля, – двусмысленно и с натугой пошутил я, подхватив пару салатниц.

– Ага, там снаряд целый! – не заметил иронии Петя. – Ушёл он?

– Свалил, слава Богу! – я повернулся и поспешил на балкон.

– Три недели «болгарку» динамил, мастер-ломастер. Я думал, он там уже полквартиры распилил, а он писюны из шоколада отливает! В жопу бы ему засунуть!

– А, по-моему, смешно! – не согласился я. – Человек делал, старался. А ты ему – в жопу! Это ж извращение, пищу в прямую кишку совать! Там не вход, там – выход!

– У нас в стране всё так. Не успеешь оглянуться, тебе уже кто-то присунул. И не шоколад, а мясо.

– Фу! Не будем начинать наш вечер с грустного.

И, правда, поначалу у нас это получалось. А потом – всё одно, скатилось в полемику, а ля: «так жить нельзя!». Но сначала Петя похвастался:

– Прикинь! Скоро я буду жить в новой квартире! «Трёшке»!

– В лотерею выиграл? – уточнил я, разливая Пете его трофейную «Хортицу», а себе вражеский виски, долив его колой.

– Я с государством в азартные игры не играю! Нет! Помнишь, я говорил, у моей тётки сестра была?

– Ну.

– Она в соседней области живёт. Так вот, она тут на днях письмо прислала. По почте! Пишет, приезжай, Пётр Василич, ко мне, хочу квартиру на тебя в завещании отписать.

– А зачем к ней ехать?

– Так она, для пущей надёжности, меня там, у себя, прописать хочет! У неё ж дочь – «наркоша» конченая. Так вот она подстраховывается, чтобы та не оспаривала завещание. Саму её она ещё раньше выписала, когда та замуж вышла. Она тогда к мужу прописалась. А потом они начали «колдырить», пересели со стакана на иглу, «сторчались», хату разменяли на «подселёнку» и понеслось. Та к тёткиной сестре обратно, мол, пусти нас жить. Её-то с мужем соседи гонят! Они ж прям в комнате притон организовали. Сестра упёрлась. Так и воевали. А теперь она вроде как помирать собралась, про меня вспомнила. Если доча в хату ворвётся, считай – пропало лето.

Я поднял свой хайбол с ароматным «чаем», Петя подхватил пробирку прямой высокой стопки.

– Будем! – предложил он и закинул в себя первый «полтинник».

– Будем! – согласился я с ним полностью, и отхлебнул половину своего «колдовства».

– Вот! – захрустел солёным уксусным огурчиком Петя. – Я уже отсюда выписался, теперь к ней заеду, там пропишусь. Она помрёт, квартира – мне. Я её продам, эту продам, потом в новостройке «трёшку» купим!

– Нормальный вариант. А с риэлторами там, с юристами обсуждал? Не попрёт тебя дочка через суд? – я накидал на срез батона буженины и салями.

– Пусть судится. У неё теперь шансов нет. Она – асоциальный элемент, а я положительный отец семейства.

– Но это же не за один день делается? Ты что, отпуск взял?

– Да какой там! Просто сейчас пробел в рейсах, успею обернуться. А потом, через неделю я еду в столицу, груз повезу.

– Ясно.

Петя подрабатывал на собственной фуре. Был привязан к нескольким торговым фирмам экспедитором. Не то чтобы настоящий дальнобойщик, скорее наоборот. Штрейкбрехер. Брался за дёшево, но часто за то, от чего отказывались уважающие себя реальные «дальнобои». Трудолюбие и всеядность помогли ему в короткие сроки обставить квартиру, одеть жену, себя и детей, приобрести собственный «Дэу Нексия» и отремонтировать грузовой «КамАЗ» и кухню. Вернее, отремонтировал он всю хату, а кухню всё никак не мог закончить до последнего. Судя по тому, что я сегодня там увидел, осталось ему совсем немного.

– Ты-то сам как? Вижу, порозовел с прошлого раза. Всё наладилось? – Петя раздобрел, водка мягко прокралась через стенки желудка в кровь и молекулы спирта, как конница батьки Махно, лихо оседлав эритроциты, понеслись брать станицу – мозг.

– Да. После «исполнения» того маргинала я успел много с кем переговорить. Даже с батюшкой прояснил некоторые вопросы. И вроде нашёл способ обрести гармонию. Тут главное – найти себе надежду. Она, как бабочка или светлячок порхает в кромешной оголтелой тьме серых будней, и надо просто бежать за ней, понимая, что счастье не в конце дороги, а в самом движении.

– О, я вижу, «вискарь» уже долбанул в голову? – ухмыльнулся Петя.

– Ты давай, начисляй, не вовремя выпитая вторая это потерянная зря первая!

– Я сам себе не могу!

– Чтоб ты без меня делал!

Я налил ему в стопку.

– Люблю мелких подхалимов! – пошутил Петя.

– Надо же кому-то ухаживать за убогими! – парировал я. Да, ещё батюшка говорил, что надо молиться, каяться и любить людей.

– И всё это одновременно, жонглируя мячиками и сидя на велосипеде! – довёл мысль до абсурда Петя, «замахнув» свою стопку.

– Вот ты любишь кого? – не стал спорить я.

– Ну да, – Петя задумался. – Жену, детей…

– Ага, скажи ещё, баб всяких случайных.

– Нет. С теми я просто балуюсь. Вот тётку люблю. И маму с папой, хоть их и не помню особо.

– Так вот, любить тех, кто нравится или кто сам любит тебя, это не та любовь, которая ведёт к спасению. Любить надо всех, даже незнакомых, даже тех, кто тебе совсем неприятен. Любить, как себя самого.

– Даже Гитлера? – в своей парадоксальной манере брякнул чуть закосевший и от этого на порядок расширивший горизонты сознания Петя.

– Ты не утрируй! – я немного сбился. – Даже Гитлера, если на то пошло.

– Иди ты сам на «то»! – Исаев голодно вгрызся в свой бутерброд с ветчиной, сразу хищно откусив половину, потом, чуть прожевав, добавил: – Не выноси мозги, Глеб! Не начинай мне-то хоть тут пургу мести про любовь. У меня выходной! Я хочу расслабиться! Давай о приятном!

– Да давай! Кого со двора нашего или из класса видишь? – я допил вторую половину виски с колой и намешал себе ещё порцию.

Настроение у меня было хорошее. Я будто перешёл в режим ожидания, зафиксировался на время в стабильно добром расположении духа. Даже засыпать стал спокойно. Нет, мой лев никуда не делся, и каждый вечер вспрыгивал на свою тумбу. Но стал какой-то вялый, больной. Шерсть совсем потускнела, вылезла неопрятными клоками и сыпалась, как при линьке. Грива свалялась, повисла кривыми сосульками. Жёлтые глаза утратили живость и интерес. Он моргал и прижмуривался, иногда отворачивая морду и зевая. Понял, наверное, что я почти нащупал тропу, вот и делал вид, что заскучал. Я заставил его нервничать, а он избрал тактику обмана. Сделав вид, что я ему стал почти безразличен со своими поисками смысла и дороги к спасению. В такие спокойные моменты мне и удавалось задремать. А потом приходили сны, неясные, разорванные, бессмысленные. Не было в них явной тревоги, но не было и приятных ситуаций. Снилось, что я опять в школе, но к своему удивлению и досаде забыл портфель и не выучил урок. Или работая на одной работе, взялся подрабатывать, да замотался и забыл, перепутал график и не вышел. А потом лихорадочно спешил, опаздывал и просыпался с противным чувством, что подвёл коллектив и руководителя. И вздыхал с облегчением. Ведь наяву я сам – руководитель, и опоздать не могу. В общем, хоть вернулась возможность выспаться, сами сны оказывались низкого пошиба.

И о чём там только моё подсознание думает?

Мечется оно в лабиринтах памяти, сталкиваясь на перекрёстках с локомотивами сиюминутной насущности. Перемешиваются образы, ситуации, лица. Одноклассниками становятся армейские враги, коллегами по работе – бывшие подопечные зеки. Мёртвые учителя грозят поставить двойку. Мозаика развалилась от времени, перетряслась в винегрет, и теперь неумело пытается собраться каждую ночь. Получается плохо. Иногда странно. Иногда вообще полный бред. И почти никогда успешно.

– Да практически – никого, – подумав, сообщил Петя. – Вон, только с Токаревым иногда сталкиваемся, а так – редко с кем пересекаюсь. Жизнь разбросала. Все поженились или замуж вышли, разъехались. Обычные дела.

Он доел свой бутерброд, налил себе ещё водки. Пить сразу не стал, закурил, посылая сизую завесу в первую робкую спарку атакующих комаров, летящих в открытые окна лоджии. Я тоже прикурил. Петя блаженно прищурился и сказал:

– Слышал, Оксанка Хорошева замуж вышла и с мужем в Америку уехали?

– Да? А что за муж?

– Да какой-то то ли художник, то ли архитектор. «Крученый» какой-то, шилом бритый. В Сиэтле живут. На шоу Коперфильда ходила. Живьём, пишет, видела.

– Где пишет?

– В «Одноклассниках». Не письма же она мне пишет до востребования?

– А! Понятно. И что Коперфильд?

– Фокусничает, что! Пишет, круто он там фокусы показывал. Загляденье. А Вовка Чуйков там с ней рядом, в Сан-Франциско, в Силиконовой, то есть, Кремниевой долине программистом примостился. Программы пишет для «Майкрософт».

– Чуковский? Надо же! Не знал! Хотя, он был ботан ботаном. Неудивительно.

– Да. Мишка Толбухин Йель закончил. Теперь в Лондоне социологию преподаёт где-то.

– А Ярик Бочкин?

– Этот тут, в нашем «Водоканале» шустрит. Начальника возит. Толик «Бакен» на заводе металлоконструкций пашет. Надька Малинина в парикмахерской. Тонька с «Бублем» поженились, теперь она не работает вообще. А что? Он ювелир, «бабки» «поднимает», зачем ей работать? Зато Коган, помнишь, был такой длинный хмырь?

– Помню.

– «Сторчался». Говорят, гепатит подхватил. Не знаю, жив ещё или «крякнул» уже.

– А я Серёгу «Бороду» видел! – вдруг вспомнил я. – Давно, правда. Он к нам в колонию загремел транзитом. У тёщи украл на даче шторы, варенье какое-то, курицу жареную из холодильника. Так она на принцип пошла, засадила его на два года за кражу! Прикинь!

– И что он?

– Да что? Он давно на кривую дорожку вышел, всё к тому и шло. Мне сказал, выйду, её закопаю. Сейчас как раз уже вышел, наверное. Скоро опять ко мне заедет. Теперь не случайным проездом. Теперь по сто второй.

– Да уж! Размотало нас. Кого в князи, кого об дно. Выпьем?

– Непременно.

Мы вновь выпили.

Вечер только-только неуверенно заявил о своём наступлении. Мы успели к самому началу. Дневная жара ещё плавала маревом, словно мы сидели на дне огромной горячей чаши, в которой умещался целый город. И вот кто-то отключил огонь, подогревавший её, и первые струи робкой прохлады потекли, слоясь, чуть прикасаясь желанными лёгкими потоками к воспалённым лбам и щекам. Солнце скатывалось ниже, подкручивая реостат своей яркости, затухая, меняя цвет с беспощадно-ослепительного на мягко-жёлтый, а потом зарозовело по краям, как пекущийся небесный блин. Облака из монохромных раскрасились пастельными мазками розы и индиго, сирени и оранжа. И из-за горизонта начали подниматься красное зарево с запада и фиолетовый мрак с востока.