Текст книги "Совесть палача. Роман"

Вот только, как же его жена и дети? И я, наконец?

Чёрт! Твою мать! Нет, пока ещё всё не закончено, пока всё окончательно не решено, нужно срочно поднимать все связи, писать во все инстанции, пытаться отвоевать Петю у смерти. Нет, я не могу так просто сидеть и ждать письма из комиссии! Ведь тогда мне придётся своими руками, да ещё при полном понимании того, что я сидел всё это время, сложа руки, когда бы мог попытаться его спасти, Боже! Как же так?! Почему мне досталась чаша сия?! Ладно! Давай сначала!

– Петя! – я выхватил лист с формой для заполнения. – Вот! Давай, пиши прошение в Верховный совет о помиловании!

Он, как лунатик, взял бланк, слепо и долго всматривался, как в арабскую вязь, которую нужно читать задом наперёд. Потом взял ручку, стал тихонько, как первоклассник на первом в жизни диктанте, вписывать необходимые строки. А я вскочил и принялся расхаживать по камере, рассуждая вслух на ходу.

– Ну, ёлки-палки, как же так получилось?! А я и думаю, чего это ты последние месяцы всё недоступен? Дозвониться не могу! А ты вон что! Эх, Петя, Петя! Ну, ничего! Что-нибудь придумаем! Рано сдаваться! Ещё ничего не известно! Ты пиши, пиши, это очень важная бумага! Они там, наверху, могут и передумать! Такие случаи бывали!

Мне вспомнился Дубинин со своими миллионами и от этого миража меня скрутило, как от зубной боли. У Пети нет таких миллионов, и нет таких знакомых, чтобы напрямую повлиять на неумолимый ареопаг из комиссии при Верховном совете. Да это и было бы слишком грубо и не по правилам. Есть и более изящные и законные способы. Главное, не опускать рук и бороться до последнего. Всем миром можно и не такую гору своротить.

– Я сам лично, сегодня же напишу во все ведомства ходатайства о тебе. О твоём примерном поведении, о твоём осознании и раскаянии. О том, что ты готов понести любое наказание, искупить всеми способами, но только если останешься в живых. Помочь всем семьям погибших, поддержать и покаяться. На все федеральные каналы отправлю письма, пусть пороют носом и покопают, вдруг получится доказать, что это было не нарочно. А «журналюги» – народ алчный до жареных сенсаций, они на ровном месте такую пыль поднимут, мама не горюй! А там уже общественный резонанс подключится. Дело могут на доследование послать. Вот так! Да! Ты мне ещё телефон своей Вики дай, я с ней свяжусь. Пусть она тоже петицию составит, по всем знакомым, по всем соседям пройдётся, все подписи соберёт, такое письмо «куда надо» тоже может вес иметь в решении. И не волнуйся, я тут тебя всем обеспечу! Все передачи, всё, что надо, тебе доставлю в лучшем виде. И пусть мне даже незаконную связь «припаяют», плевал я на это! Мы тебя вытащим!

Петя дописал письмо, вопросительно посмотрел на меня.

– Готово?

– Да. Вот.

– Отлично. Сегодня же отправлю с курьером. Так, ты говори, не стесняйся, что тебе нужно?

– Да я не знаю. Вроде, всё есть, – Петя немного смутился от такого моего напора. – Да и что тут нужно? С женой бы увидеться. И с ребятишками…

– Это не вопрос. Организуем. Ты мне номер дашь, я ей позвоню, назначим время. Опять же, фрукты-овощи я тебе сам принесу, лично. Колбасу там, минералку…

– Глеб! – позвал Петя.

Я запнулся, оглянулся на него. Петя сидел весь сморщенный, ужавшийся, похожий на мокрого воробья. И в глазах его зелёным отсветом пряталась тоска. Эта встреча не порадовала, а скорее, добила его. И от этого мне стало не по себе. Он будто прочитал в моём поведении, в лихорадочной речи, в моих прячущихся глазах настоящий верный ответ. Жестокий и неизменный.

Отрицательный.

Все эти мероприятия могли бы повлиять косвенно или прямо на текущий процесс, только понимание того, что главное не изменить, какие бы письма не писались и подписи не собирались, витало в воздухе камеры. И мы оба это чувствовали. Только я малодушно пудрил ему мозги, заранее зная о неизбежном финале. Где мы сойдёмся в душевой, и у одного из нас будет в руках пистолет, а второй больше не вернётся из подвала на своих ногах.

– Глеб, – повторил Петя. – Если ничего не получится, обещай мне, что позаботишься о моих…

– Да не стоит раньше времени себя хоронить! – преувеличено бодро воскликнул я.

– Обещай! – упрямо повторил Петя.

– Хорошо, – выдохнул я. – Обещаю…

– И ещё…

Смотреть на Петю в этот момент мне было невыносимо больно. Только такова уж моя тропинка, где самая темень наступает перед рассветом, а на рассвете предстоит убийство друга. У палача не может быть другой, ровной и чистой дороги. Такова его судьба.

– Если такое случится, – сглотнул Петя, – не поручай это никому постороннему. Прийди, скажи и сделай всё сам. Я на тебя не буду в обиде…

– Что ты такое говоришь?…

– Перестань. Ты мне говорил тогда… Давно ещё… Что справишься с этим. Кто ж знал, что так и выйдет? Так теперь держи своё слово!

– Я тебе обещаю, – собрался и сосредоточился я, а в словах звякнула сталь: – Если выйдет так, а не иначе, я буду последним, кого ты увидишь на этом свете. Я сказал!

– Спасибо, Глеб. Возьми это письмо. Спасибо тебе за всё.

– Крепись, Пётр Васильевич. Ещё не вечер!

Забрав его письмо, я пошёл к себе, на прощанье бодро бросив: «Бывай, дон Петруччо, не вешай нос!». И брёл я по лабиринтам коридоров, забыв про безрогих минотавров и призраков контролёров, безмолвными фигурами всплывающих их мрачных тёмных углов. А очнулся уже в бронекресле, в своем кабинете.

Тупо смотрел на поверхность пустого стола, пока мысли у меня в голове большими чёрными стадами рогатых антилоп гну скакали по саванне моих извилин, никак не складываясь в чёткую правильную схему, а только зря пыля и топоча. Вместо построения плана спасения всё там перемешалось в безумном хороводе. Из-за неверных чахлых деревьев вытянули жирафьи шеи праздные досужие «журналюги». В мутной водице прилежащего болота шевельнул чешуйчатыми пластинами горб недоброжелателя моего и возможного губителя Калюжного. Равнодушные Петины соседи-суррикаты молча провожали свистопляску чёрненькими пустыми глазками. Вдалеке глумливо хохотала стая гиен из разного рода коммерсантов, «ментов» и их высоких покровителей. Оторопело и потеряно затесался, нелепый и всеми толкаемый, слон из храма за горизонтом, с большим нательным крестом. Он трубил что-то, но за грохотом и гамом его проповеди были не слышны. Зато отчётливо визжал пузатый бабуин, скачущий по широкой дуге, верхом на бородавочнике: «Мё-р-р-ртв! Пульса нет!!». А над всем этим реяла стая грифов из комиссии по помилованию, где-то невыразимо высоко, пряча оскалы и усмехаясь, следя за тщетой этой бесплодной суеты. И стоял на исполинском клыке реликтовой скалы, спокойно созерцая панораму, мой личный лев. Пока спокойный. Он решал, что делать с этим бестолковым животным царством мыслей. Подождать, пока они все успокоятся или спуститься и разорвать всех в клочья?

Хакуна матата…

В переводе с суахили: «без забот»…

И ничего конкретного в голову не приходило. Нет, конечно, всё, о чём я говорил Пете, я сделаю. Вот только очень маловероятно, что эти припарки помогут ему, уже почти, мёртвому. А мне придётся сделать его мёртвым окончательно и бесповоротно. Вот так я и сидел, не следя за временем, пока не рассосался весь этот омерзительный бестолковый кавардак. А заботы остались, но отодвинулись пока в незримую даль, за горизонт грусти.

А потом вынул из сейфа почти полную бутылку водки и налив полный стакан, выпил…

Глава тринадцатая (чёртова дюжина). Правосудие должно свершиться, даже если…

Нет правил более изменчивых, нежели правила, внушённые совестью.

Люк де Клапье Вовенарг

Тянуть резину и дальше, больше не было смысла. Эта суббота должна была рано или поздно настать. Весь прошлый месяц я, как проклятый, носился по всем инстанциям, писал письма, прошения, ходатайства во все возможные вышестоящие инстанции, созванивался и корректировал действия Вики, Петиной жены, осторожно «пробивал» по имеющимся скудным каналам настроения и тайные течения в «верхах». Да только всё зря. Как и предполагалось, линия партии оказалась непримиримой к преступникам. Поднималась волна показательных «порок» и открытых непредвзятых процессов. Алчная машина правосудия жаждала свежей крови, почти не разбирая, кто прав, а кто виноват. Потому что питалась она стонами заключённых и их кровью, как обедами и вкусным изысканным десертом. Или большими «откатами», неким заменителем пищи, вроде питательного внутривенного раствора. Нет того солёного вкуса, зато мимо желудка сразу в вену. У Пети денег для подкупа не было. Не смогла помочь и бумажная бессильная метель, разбившаяся о монолит равнодушия и чёрствости звёздных «решал» из Верховного совета.

А вот Чекову повезло.

На тот момент мне показалось, что это неспроста. Неужели появился какой-то новый провидец, который ещё давным-давно убил кого-то совершенно на первый взгляд непричастного, чтобы потом состав комиссии сформировался именно так, чтобы вынести именно такие решения? Вполне себе имеет место быть. И не мне судить о тайном ходе истории, творимым неизвестным ясновидцем. Или у меня уже просто голова таким кругом идёт, что в неё беспрепятственно залетают совершенно абсурдные и безумные мысли, кажущиеся от усталости и нервного напряжения логичными и умными. И ведь даже выпивка не прочищает мозги, как в старые добрые времена. Потому что я последнее время просто чувствовал, как вокруг сгущается воздух, наливаясь напряжённым ожиданием грозы. Темень концентрировалась на периферии, пока не решаясь приблизиться, но и не собираясь отступать. Молнии ещё не мелькали, грома в помине не было, но резкий запашок озона, то и дело проскакивал в ноздрях. Что-то грандиозное и мерзкое ходило в той тьме по кругу. Меня взяли в кольцо злые помыслы недругов, безнадёга предприятия спасения друга, неотвратимость свершения такого отвратительного, но справедливого правосудия. И это сильно мешало сосредоточиться.

Более того, это могло разбудить льва.

А мне нужно с честью пройти это моё последнее испытание. Чего бы оно не стоило. Такие уж в этой жизни суровые и бесчеловечные правила. И иногда, разметав сонм мелких мушек страха и втоптав обратно в грязь червяков сомнений, прорывался маленький пока, лихорадочный азарт. Вроде проверки самого себя на крепость – смогу или нет?! Но я гнал эти мысли, откладывая их в дальний ящик, запирая ключом повседневных забот. Старался сосредоточиться на сиюминутных мелких проблемах. И замечал подспудно всю громадную несправедливость этого мира, сотканную из мелких каждодневных бытовых несправедливостей. Вместе они сплетались в глобальную сеть, которая цепляла и тащила собой всех без разбора. И только редким счастливчикам удавалось немного расширить её ячейки и благополучно ускользнуть, оставив лишь клок чешуи на память о себе.

До следующего прохода бреднем.

Впрочем, это уже стало какой-то тенденцией. Приговоры приходили с абсолютно не теми результатами, которых я от них ожидал. Ведь, по сути, мне было плевать, виноват ли военный или нет. Я без колебаний пристрелил бы сотню таких изменников Родины, мнимых или реальных, вместо одного Пети. Только тут вмешалась сила, совершенно неожиданная и могучая. То ли случай был вопиющий и наглядный даже для самых непросвещённых, то ли друзья у Чекова попались штучные, а сам он оказался прекрасным человеком, но вышло немного неординарно. Вся часть, где служил майор, как один организм, отреагировала слаженно и своевременно. Поднялась, единодушно и стройно, вежливо, но неуклонно, разбомбив совет своими коллективными заявлениями, требованиями и нотами протеста. В этом шторме, нечета моей скудной метели, дрогнул и качнулся, испугался, смутившись и задрожав монолит принятия неоспоримых решений. Сошлись два исполина – два министерства, Юстиции и Обороны. И вояки одержали убедительную победу, ибо вместе они – сила. И дело Чекова отправили на доследование. К тому же, его верные товарищи, которые, как оказывается, не миф и не вымерший вид, накопали новые факты, ставящие его виновность под сомнение. И я просто перевёл его в изолятор. А потом его и вовсе перевели в тюрьму по месту совершения преступления. Такими темпами его могли бы вскоре и вовсе освободить. Что ж, раз не виноват и стоял на этом, значит, справедливость есть. А коли найдут настоящего врага, то, товарищ Чеков, добро пожаловать на свободу с чистой совестью, а твоего настоящего виновника – милости просим. Расстреляем в лучшем виде.

А вот Пете не свезло. Комиссия оставила его приговор в силе, отказав в помиловании. Это письмо лежало у меня в сейфе уже две недели. И дальше тянуть смысла не было. Потому что могли начать коситься разного рода фискальные хищники извне по наводке мелких тварюшек изнутри. Например, моего говнюка Калюжного, который последние две недели ходил довольный, будто миллион в лотерею выиграл. Узнавать причины его радости у меня не было времени и настроения. Без этих дрязг дел было невпроворот. Решу с Петей, потом и с ним разберусь. Пора его уже приводить в чувство и возвращать с небес на землю. Материала крайне мало, но попортить кровь хватит. Чтобы сбить настрой и свернуть с порочной линии подлых подковёрных интриг.

Весь прошлый месяц я созванивался с Викой, носил Пете «передачки», всячески подбадривал и поддерживал его. Казалось, вот-вот, и дело сдвинется с мёртвой точки. Да только не хватило инерции общественного резонанса. И пугануть было нечем. Так точка и осталась мёртвой.

И никак невозможно было решить вопрос альтернативным методом. Хоть освоившийся и даже немного приободрившийся Петя стал регулярно генерировать и выдавать мне идеи своего спасения. Иногда самые фантастические и далеко не законные. Хитом его мозгового штурма стал побег с взятием меня в заложники. Потому что футуристические варианты с выводом его наружу с моей помощью, подкопы и другого рода попытки исчезнуть, ставили на моей службе и даже свободе крест. А моим губителем Петя становиться не хотел. Да и я был, в общем-то, не в восторге. Хоть идея его была простой и гениальной, она всё равно оказалась невыполнимой. Позже я объясню, почему.

Петя блестяще продумал весь сценарий. Что называется, он собирался пройти по лезвию ножа. Когда бы его повели на казнь, он перед самым «исполнением» бросился бы на меня и отобрал пистолет. Я бы, само собой, возмущался и отплёвывался бы, но мы-то знаем, что на самом деле я бы ему подыграл в этом. Незаметно и убедительно. Кто там потом разберёт, сам я так подставился или просто Петя оказался ловчее? Так вот, приставив к моей голове отобранный пистолет, он бы в быстром темпе вышел бы, прикрываясь мной, минуя все барьеры и заслоны. А там бы уже ждала его машина с верным Шустрым, чтобы унестись в сладкую пьянящую даль свободы. Навстречу федеральному всероссийскому розыску. Но это лишь мечты, хоть и изящные.

Потому что я был вынужден его огорчить. Это была секретная информация, но Пете я открыл страшную правду. У нас существовала негласная тайная директива с протоколом действий на этот счёт. Чтобы на корню пресечь захват заложников и связанные с этим последствия. Того, кого захватили, беспощадный наряд должен был изрешетить вместе с тем, кто этого недотёпу захватил. Чтобы никто не покинул тюремных стен. Чтобы неповадно было хлопать ушами. Чтобы закон невозможно было нарушить. Потом погибшему сотруднику посмертно вручалась бы медаль, а дело оформлялось, как нападение и его героическое отражение. Персональная пенсия вдове, гроб на лафете, салют из всех орудий и белые перчатки почётного караула. Все довольны. Преступник мёртв, побега не было в принципе, нападение отражено, беспорядки пресечены, вечная память павшим героям и вечное презрение подлым врагам. А тайна истинного положения ушла бы в могилу вместе с трупами правых и виноватых. А живые продолжали бы немо молчать, связанные кровавой подписью неразглашения. Неформальный обет молчания. Как у сицилийской Коза Ностры. Только ни меня, ни Петю такой расклад не устраивал. Потому что он не имел смысла. И Петя это понял. И перестал выдумывать варианты, годные лишь для бульварного чтива.

Поэтому, после того, как письмо с судьбой Пети легло ко мне на стол, я долго вчитывался, пытаясь найти несуществующую ошибку или изъян, а потом позвонил Вике. И сказал ей, чтобы она озаботилась о том, чтобы хотя бы достойно похоронить мужа. Ведь по правилам родственникам не выдают тело и не сообщают о месте захоронения. А я решил нарушить этот порядок. И сообщить. Потом я предупрежу похоронную бригаду, чтобы они не прогоняли Вику, а наоборот, всячески поспособствовали в таком деликатном деле. От Вики же требовалось, чтобы она купила нормальный человеческий гроб и привезла его в назначенное время в назначенное место. А по желанию ещё венки с цветами. Она разрыдалась и долго не могла успокоиться, но я был терпелив, хоть мне и резало сердце всё это нелепое и мрачное действо. Потом я кое-как успокоил её и привёл в чувство, добившись неукоснительного выполнения моих инструкций. Ведь в свою очередь, мои опричники всё сделают так, как я им прикажу. Им нет великой разницы, кидать ли тело в пластиковом пакете или предварительно положить его в привезённый заранее деревянный ящик. К тому же я стимулирую их лишней премией и повышением процентной ставки к окладу. Если они всё сделают достойно и правильно. По факту. Так что стараться они в этом случае будут на совесть.

Хоть это теперь не просто невинный каприз, а должностное преступление.

Только я готов держать ответ и нести наказание. Если докажут. А это уже совсем другая история. История же этой субботы началась для меня прямо у ворот колонии, когда я вышел из служебной машины. Перед глухими зелёными стальными полотнищами маялся Шустрый. Тот самый сосед Пети, что любил нетривиальные способы сексуальных девиаций и их гастрономическую трактовку. Теперь он растерял свой былой оптимизм и стоял, зябко ёжась в пальтишке, заросший недельной щетиной. Колол меня острыми чёрными бусинками глаз. И выглядел недовольным. Хоть на самом деле просто чувствовал себя здесь неуютно и откровенно трусил, пытаясь скрыть это маской серьёзности и деланного равнодушия.

Я подошёл к нему, кивнул и протянул руку. Он сразу потеплел, заискивающе заулыбался. Опасность для него миновала. Теперь осталось совершить то, зачем он тут вообще оказался. Вика не хотела меня больше видеть после того, как я по секрету огласил ей приговор для её мужа, поэтому она и послала безотказного добряка Шустрого с последним деликатным поручением.

– Ты чего тут трёшься, Коля? – закурил я сигарету, пряча от ветра огонёк зажигалки.

– Вика меня попросила кое-что сделать для неё.

– Ну?

– Вот, – он воровато вынул руку из кармана пальто и протянул мне в кулаке скомканную бумажку. – Это записка. От неё. Для него. Передашь?

Я незаметно принял в открытую ладонь мятый комок, сжал пальцы и сунул руку в карман брюк.

– Передам, конечно. Как она?

– Ревёт, – тяжело и надрывно вздохнул Шустрый.

– Ну да, – согласился я с очевидным. – Такие вот у нас дела…

– Когда его? – Коля нервничал и строил из себя зашифрованного по ноздри резидента разведки, общаясь недомолвками и междометиями.

– Скоро. Ты непременно обо всём узнаешь в первых рядах любопытствующих.

– Глеб, – он немного замялся. – Ты скажи ему, что мы его не осуждаем. Он для нас, для меня, останется верным другом. А то, что нелепый случай… Так это судьба такая злая…

– Скажу, – твёрдо пообещал я Шустрому, положив твёрдую руку ему на полушерстяное плечо. – Иди, Коля, не маячь. Спасибо тебе.

– Да что ты, какие проблемы! – махнул он обеими ладошками, поспешно начиная набирать расстояние, удаляясь. – Пока!

– Счастливо! – я повернулся к КПП.

Записку я не стал читать. Просто немного разгладил её и сложил в аккуратный квадратик. При этом я думал, что Шустрому легко дружить с Петей заочно. Он только заходил к нему иногда по-соседски, одалживая инструмент. Он знавал его только с положительной стороны. Он не стоял на той остановке. У него не давили беременную жену. В конце концов, не ему надо будет нажимать на спусковой крючок «Нагана». Вот и теперь он идёт себе довольный, что выполнил опасное особо важное задание и чувствует себя героем, почти спасшим мир. Много ли надо Шустрому для счастья?

А на счёт судьбы он ошибается. Она не злая и не добрая. Она просто такая и никакая другая. Утконос. Обычная такая вещь в себе, уникальное образование в виде клубка неслучайных случайностей, на первый взгляд кажущихся хаотичным нагромождением не связанных между собой вещей и событий. А если посмотреть с точки зрения теории порядка, то гармоничная модель с началом всех завязок, плавными линиями дорожек от падающих костяшек домино, которые приводят к только одному возможному финалу. Только увидеть судьбу целиком могут немногие. Только избранные, только в общих чертах или только детали. А в полном объёме она видна только по завершении жизненного цикла. Когда цепь событий кончается дульным срезом, за которым – покой.

Вот и моя судьба мне не очень ясна. Что-то там такое пытался предсказать мне жемчужный скорпион, перед тем как застрелился из пистолета в моих руках, но вот хоть убей, ни одной конкретной зацепки, ни одной точки, которая была бы осязаемо понятна и послужила бы ориентиром и маяком, буем, обозначавшим фарватер в море рока, он мне не показал. Или я просто пока не разглядел очевидного перед носом. Или не пришло время. Зато время пришло для Пети. Сегодня, как раз на следующий день после праздника очередной годовщины Великой Октябрьской Революции. Которая, как и всё в этом мире, вывернутом наизнанку, отмечалась в ноябре. Помнится, тогда тоже в народе были очень популярны «Наганы», как аргумент в решении любых вопросов. Современный потомок меча Александра Великого, рубившего им неразрешимые к развязке узлы. Только радикальный метод, только «хардкор». Что мне теперь и предстоит. Интересно, разрубив Гордиев узел, он испытал облегчение? Или вопросов только прибавилось? Или всё так и осталось на месте, только теперь с безвозвратно испорченной хитрой головоломкой? Ведь при достаточном терпении её можно было бы распутать осторожно и аккуратно. И понять принцип её создания. Как это пытаются сделать теперь друзья Чекова из его армейского окружения. А я вот не смог. И теперь мне надо рубить узел. А вместе с узлом всех этих проблем, и голову моего друга Пети. Такова цена времени, которого вечно не хватает. Оно уходит безвозвратно, неумолимо неся нас на своём могучем хребте к могилам и душевым камерам, иногда оно тянется, мучительно и до остервенения неспешно, а иногда наоборот, летит, когда мы просим мгновение об остановке. Время глухо, оно лишь одна из извивистых нитей клубка судьбы. И размотать нам его нет никакой возможности.

Надо рубить.

Тем более, что и все те, кто будет сопровождать меня к Голгофе с гильотиной в лабиринте скорби без надежды, уже собрались и ждут. В перевёрнутом мире просвещённого средневековья гора прячется в подвале, а смертоносный механизм съёжился до размеров пистолета, заменив косой тесак обрубком свинца с кончик мизинца. А палачу выпадает «джек-пот» в виде казни друга и брата. Таков дуализм порядка и хаоса. А покой нам только снится.

Пора.

Я зарядил пистолет дрожащими руками. Во мне росло напряжение и какое-то новое странное чувство. Почти как азарт предыдущих «исполнений», но теперь не от охоты на человека, а будто я стою перед огромным зелёным игорным столом и жду, выпадет ли шарик на красное поле или попадёт на чёрное. Смогу ли я достойно выполнить свою миссию или всё пойдёт прахом. Это уже не просто убийство близкого, это последняя, генеральная проверка всего того стройного здания, возведённого у меня внутри, готового стоять века, но только после того, как будет произведён финальный тест на прочность. И от этого подрагивают пальцы, сосёт под ложечкой, как на первом в жизни свидании, когда та девчонка и пугает до жути своей неземной восхитительной и недоступной прекрасностью, и неудержимо манит, заставляя впадать в сладкое тёмное безумство. Очень деликатное, интимное переживание. Увлекающее своей новизной.

Очнулся я от дум от скрипа открываемой камеры, за которой стоял уже бледный взволнованный Петя. Он всё понял мгновенно. И мужественно держался, хоть его и выдавали дёрганые резкие жесты и тик, перекосивший пол лица. Я стандартно зачитал ему все его данные, потом решение комиссии по помилованию. При этом он закрыл глаза и нагнул голову, будто я ему камни на шею вешал. Прикушенная губа побелела. Руки сжались в кулаки. И решившись, словно бросался в ледяную прорубь или в крутую лаву, он сам шагнул к выходу из камеры.

Наши шаги гулко разлетались дробным эхом по пустым коридорам. Лабиринт жадно ждал свою жертву. Впуская в себя всех без препятствий, за выход обратно он требовал жизнь одного из них. А перевёрнутые безрогие минотавры трусливо и жалко блеяли где-то на его верхних, безопасных уровнях. Всё здесь с ног на голову. И расчет идёт по головам и цена – одна голова с плеч.

Лампа мигнула, нагревая закупоренный в ней инертный газ, резко ударила по глазам. Мёртвенно бликовал ей в ответ нечистый кривой «гусак» с пластиковой лейкой. Резина жирно и тускло лоснилась толстыми твёрдыми ломтями. Слив хищно притаился в ожидании непременной скорой крови. Как вампир. Моя свита опять безмолвствовала, как проклятая. По всей колонии уже ходили слухи о моей с Петей дружбе. Шила и в каменном мешке не утаишь. Да я и не старался конспирироваться и таиться. Это мне казалось ниже моего достоинства. Пусть это ляжет на совесть досужих сплетников, наушников и соглядатаев. Хотя такому сорту людишек это, как с гуся вода.

Как с «гусака» кровь.

Петя, как сомнамбула, пьяным лунатическим шагом вошёл в душевую. Повернулся ко мне, а руки так и держал за спиной. Наши взгляды встретились. Его глаза слезились болью, но страх свой он давил, как мог. Наверное, моё присутствие немного успокаивало его, превращая весь процесс в какой-то абсурдный театр сюрреализма. Меня тоже трясло от возбуждения. Будто внутри боролись, толкаясь в решётку рёбер и мягкие маты кишок, два мускулистых «миксфайтера», страх и азарт. А Петя вдруг кашлянул и неуверенно спросил:

– Вот так тут, значит, всё и выглядит?

Я молчал.

– Так вот получилось… – он начинал впадать в смертное оцепенение.

Когда последнее усилие воли иссякло и утонуло в вязкой трясине апатии. За ним идёт агония ужаса. Нельзя, чтобы мой друг скатился в это животное состояние. Он должен уйти достойно. И я сказал ему со всем сочувствием и добротой, но коротко и мягко:

– Пора…

– Да, – он обречённо кивнул. – Я покурю? Последний раз?

Сигарета, протянутая мной, сломалась в его пальцах и выпала. Он суетливо наклонился, а я остановил и протянул другую. Потом чиркнул зажигалкой. Петя глубоко и судорожно затянулся, тут же выпустил тугую струю дыма, которая на миг заволокла его.

– Не знаю, что ты там чувствовал, Глеб, – вновь затянулся Петя, – но я себя чувствую очень странно. Мне так страшно, что я уже не чувствую ничего. Будто я часы, и они уже остановились. Ещё звенит внутри тонкая мелодия от сцепления шестерёнок, но маятник уже качается только по инерции.

Вся моя команда превратилась в слух. Для них это было незабываемым демоническим шоу.

– Позаботься о моих, – продолжал прощаться Петя. – Как сможешь, в общем…

– Конечно, – хрипло разлепил сухие непослушные губы я.

– Вся моя жизнь теперь в этой сигарете! – он поднял её чуть над головой, будто волшебную палочку.

Она быстро тлела, чуть слышно потрескивая. С прогорающим табаком утекали в небытие секунды. Зримый отсчёт жизни. Чуть видны частые полосочки, каждая, как единица временной шкалы до черты невозвращения. Смерть уже по-хозяйски вошла в лабиринт, предвкушая свою законную долю. А я уже всё рассчитал. Невыносимо ломать тут комедию и давать Пете почувствовать холод равнодушно-безжалостного дула, услышать свист косы, увидеть чёрный глаз пустой глазницы черепа в капюшоне. Надо всё сделать быстро и незаметно. Мягко, уверенно и профессионально. Чтобы земля ему стала пухом. А переход в покой он бы даже не почувствовал. Ведь я не самый криворукий перевозчик через реку Стикс в своём лабиринте.

Но и мне приближающийся миг свершения казни очень разгонял кровь и натягивал нервы в струны. Бренчала тоненькая первая струнка паники, совсем тихо, но нудно. За ней настырно и фальшиво дзынькали парочка страхов. Средняя струна потеряно и не в такт гудела непониманием, иллюзорностью и растерянностью. Её старался перекрыть целеустремлённый и дикий интерес. А за ним уверенно гремели басы азарта и ликование близкой и окончательной победы над всем своим прежним несовершенством и рефлексиями. Безумная мелодия эмоций на мосту через Рубикон.

И эти громкие звуки сфер моего внутреннего микрокосма разбудили спящего льва где-то в катакомбах и тёмных залах хитрого архитектурно-мыслительного сооружения, подарка от усопшего провидца. Лев глухо и почти на грани слышимости рычал и бессильно бросался на нерушимую твёрдую стену. Я его почти не слышал и не ощущал. Только отголоски вибраций доходили, угасая, краем волны.

Петя докурил сигарету, оглянулся в поисках пепельницы, не нашёл, потом бросил окурок себе под ноги. Чего теперь расшаркиваться? Не на том пороге стоим, чтобы блюсти приличия. Осталось только попрощаться окончательно. Что я и сделал.

– Пора, Петя… – позвал я своего друга.

– Чёрт, – смутился он. – Чёрт!

– Тебе записка от Вики, – вдруг вспомнил я и быстро вытащил сложенный листок свободной рукой.

Он взял его, развернул, чуть не порвав ходившими ходуном ладонями. Прочитал. И переменился в лице. Словно свежего кислорода вдохнул, почти посинев от удушья. И просветлел лицом. Машинально сунул её в карман брюк и прямо посмотрел на меня. Из его левого глаза покатилась слеза, которую он, кажется, и не заметил.

– Да! Перед смертью не надышишься, – Петя даже попробовал улыбнуться, пошутив, но вышло немного жалко и криво. – Спасибо тебе, Глеб! Что ты со мной до последнего! Прощай!

Он протянул мне руку, а я за спиной переложил пистолет в левую. Пожал его ладонь. Петя крепко вцепился в мои пальцы, словно хотел повиснуть на них, чтобы я смог вытянуть его из пропасти. Потом ухватил меня второй рукой за плечо, а я в свою очередь, вытащил свою ладонь из его, вновь провёл манипуляцию с «Наганом» за спиной, и тоже приобнял его. Мы притянули друг друга поближе, в какой-то обречённой скорби и светлой тоске окончательного расставания. Будто он на Марс улетал с визитом в один конец. Он похлопывал меня по спине, я тоже стучал ему в лопатки, а моя вторая рука уже плавно заходила ему за спину, а дуло тянулось хищным хоботком к затылку.