Текст книги "Совесть палача. Роман"

– Что такое?! – Дубинин привстал, невольно подчиняясь простым твёрдым командам, но, не веря ушам.

Я нарочно завуалировал всё так, чтобы было непонятно, какой же приговор ему впаяли. Тут важна быстрота, стремительность и натиск. А этот «бивень», хоть и спустил ноги с койки, хоть и принялся собирать в пакет свои пожитки, соображать не разучился. То ли был очень уверен в своей неуязвимости, то ли просто оказался толстокожим, то ли тупое носорожье упрямство вытесняло даже страх и панику. Но он тряхнул головой, будто разгоняя липких мушек ужаса предстоящей процедуры, и неуверенно вякнул:

– Покажите бумагу!

– Давай бегом!! – вырос из-за моего плеча Мантик, не уступавший ему размерами. – В душе тебе всё покажут!!

И трое дюжих молодцов-контролёров убедительно перемялись с ноги на ногу, своей монолитной группой безмолвно намекая, что не прочь применить силу при малейшей попытке сопротивления и просто нерасторопности. Вот тогда Дубинин и засомневался всерьёз. Он покрутился на месте, проверяя, всё ли собрал, и нарочно затягивая время, чтобы понять или разгадать наш план. Но дежурный шагнул вперёд, ухватил его за плечо и твёрдо придал направление движения. Дубинин впервые сдержанно психанул:

– Эй! Руки! Я иду, иду. Но я не понял, что со мной? Что там решили?

– С тобой всё в порядке, – криво усмехнулся я. – Не переживай, тебе теперь бояться нечего!

– Ты не имеешь права «беспределить», полковник! Тут не тридцать седьмой год!

– Вперёд! – уже грубее толкнул его во всю подыгрывающий мне дежурный.

Дубинина тут же подхватили на руки тычками и толчками двое остальных, сноровисто играя им, как грузчики контейнером:

– Лицом к стене!! Руки за спину!! Стоять!

Дверь захлопнули, путь Ильи Фёдоровича на лживую голгофу начался. Только он пока не знал, что это всё фикция и розыгрыш. Поэтому громко трубно заголосил:

– Это незаконно!! Я имею право видеть приговор!! Что тут вообще происходит?!

Но замолк, получив короткий, незаметный и болезненный удар в печень, отработанный годами тренировок от одного из контролёров.

– Рот закрой!!! Не разговаривать, осуждённый!! Вперёд, двигай! Прямо!

Так, под заботливые тычки и пояснения направления: «Вниз! Направо! Руки за спину, я сказал! Прямо!», мы дошли до чёрной душевой. Вновь его грубовато, но крепко впечатали мордой в шершавую осклизлую стену, надавив для убедительности предплечьем на шею, слившуюся с затылком в одну жирную головогрудь, пока отпирали эшафот. А паника Дубинина начала набирать серьёзные обороты. Что не могло меня не порадовать, ведь в таком беспокойстве он не мог больше рационально соображать, и кульминация обещала стать фееричной.

Мантик щёлкнул выключателем, и обитую резиной душевую залило мёртвым искусственным дневным светом, отчего она приобрела фантастический инфернальный монохромный оттенок. Дубинина развернули и втолкнули внутрь. Я шагнул вперёд, встав на пороге.

– Раздевайся! – приказал я и бросил назад: – Дежурный, мыло!

Тот уже подготовился заранее и протянул мраморно-коричневый хозяйственный брусок, сухой и потрескавшийся.

– Полковник, – начал бледнеть лицом Дубинин, – ты не прав!

– Мойся! – бросил я непреклонно.

Остальные молча жгли его глазами. Своим видом они отсекали нехорошие мысли о попытке сопротивления. И насильник начал сомневаться. По его непроизвольно перекосившемуся лицу можно было читать, как с монитора. Сперва он хотел настоять на своём, и даже попробовать начать драться, но потом сообразил, что если его и, правда привели расстреливать, то запросто могут перед этим лихо и от души помять, а то и покалечить. А это больно. С другой стороны, зачем ему мыться, если его сейчас казнят? Вдруг это просто, в самом деле, такой порядок? Пока не убивают, надо подчиниться, пусть они развлекутся.

И он стянул с себя рубашку с короткими рукавами в синюю мелкую клетку, потом сбросил сандалии, потянулся к ширинке. А лицо его продолжало бледнеть и становится всё противнее. Небритая щетина на этом белом пергаменте кожи теперь походила на то, будто Дубинина обсидели мухи. Нечистое лицо, нечистая совесть, нечисть…

Он оголился, принял от дежурного мыло, с сомнением поднял взгляд на «гусак». Потом с ржавым скрипом покрутил вентили, регулируя температуру воды. Грудь его уже начала обвисать. Ляжкам позавидовала бы любая бразильская танцовщица самбы. А живот кошельком нависал над причинным местом. И повсюду торчали кривые чёрные волосики. Как на плешивой собаке. Да ещё татуировки, жирные и ветвистые, оплетали руки, как лишай.

Вода захлестала его по макушке, намочив волосы, заливая глаза. Он повернулся, принявшись тереть голову куском мыла, то стало нехотя пениться. А Дубинин, заняв тело действием, сосредоточился на ощущениях, непроизвольно отвлекшись. И когда он потерял контроль настолько, что престал оборачиваться каждую секунду, следя за мной, когда мыльная пена натекла на глаза, заставив их зажмуриться, я в полной тишине извлёк свой штатный «Наган». Остальные приготовились к развязке. И я почуял от четвёрки сзади стоящих людей острый запах, похожий одновременно на свежесть озона и нестерпимую резкость нашатыря. Я даже подумал сначала, что Мантик раскупорил свою аптечку, но потом сообразил, что так пахнут напряжение и алчный азарт человекоядных двуногих хищников. Они бы все, каждый, с удовольствием подержали бы сейчас в руках мой «Наган». Потому что знали, что тот пуст и ответственность за убийство на них не ляжет. Только пока оружие в моих руках, а у них остался только шанс на то, что Дубинина переклинит и он бросится на меня с кулаками. Вот тогда они и оторвутся от души.

– Что, Илья Фёдорович, – прервал я тишину, немного смазанную плеском грязной мыльной водицы. – Есть у тебя какое-нибудь последнее желание ко мне?

Тот замер, остановив поднятые руки ладонями на макушке. Не поворачиваясь, глухо прогудел:

– Покажи мне решение комиссии.

– Непременно, – сказал я и с сочным хрустом, рассёкшим и плеск, и сопение, и посторонние шорохи, как сабля, взвёл курок.

Вот тогда Дубинин, наконец, спёкся. При этом звуке, который ни один человек в его положении не спутает ни с чем, он ощутимо вздрогнул, будто его судорогой свело и одновременно током дёрнуло. Перестав натирать своё белое тело, он, как был, в пенных наростах, медленно повернулся ко мне лицом. Мыло с глухим звуком ударилось о скользкую резину пола, выскользнув из безвольно повисшей руки. А повернувшись окончательно, он увидел прямо перед своим носом огромное чёрное дуло пистолета, направленное ему в лоб. И задним фоном за ним мою довольную улыбку. И азартные блестящие глаза бессердечных злых зрителей, жаждущих зрелищ, крови и мяса.

Получилось эффектно, даже лучше, чем я ожидал.

Последние крупицы уверенности вместе с мыльной пеной, подхваченные душевым водопадом прокатились по белой коже и смылись в слив. А изнутри по венам и артериям уже растекался адреналин, нарушая весь баланс, срывая плотины здравого смысла, руша бастионы упрямства, подмывая стены уверенности, гоня на гребне мутный пузыристый коктейль из страха, паники и ужаса. А в глубине потока уже юркими длинными рыбками сновали первые, только формулирующиеся в звуки слов мысли о пощаде. Гордость, гонор, гордыня, дырявыми, проеденными коррозией смертного страха шаландами, безвозвратно уходили на дно сознания. Их крысами покинули все многочисленные «понты». Мне даже показалось, что Дубинина сейчас разорвёт от внутреннего давления, как глубинную рыбу, извлечённую на свет божий. Теперь он стремительно багровел телом, а лицо так и осталось висеть над ним отдельно запачканной мухами луной. И краем глаза я заметил, как его тёмный, бурый член немного приподнялся. Видимо, кровь искала все свободные каверны.

Настал момент истины.

Глядя ему в ставшие круглыми, карие глаза, дополнительно залитые расширившимися зрачками, я свободной рукой вытащил из кармана бумагу. И показал ему издалека, так, чтобы он не смог сразу всё рассмотреть. Тем более, натекшее мыло заставило его сощуриться, сбивая фокус.

– Теперь ты видел всё, что хотел! – сообщил я. – Твоё последнее желание выполнено.

А он вдруг шагнул, стараясь уловить смысл написанного. Пистолет упёрся ему в лоб, а выросшие из-за моей спины, как по волшебству, многочисленные руки, будто я стал вдруг аватарой Шивы, мгновенно ухватили его, фиксируя и пригибая к полу. Под ногами было скользко, и Дубинин не удержал равновесия. Он шваркнулся вниз, успев подставить ладони, поменяв позу на партер. Руки сотрудников любезно приподняли его, придавая красивое и закономерное, по их мнению, положение, стоя на коленях. А я убрал бумагу обратно, так и не дав ему разобраться в мелком печатном тексте. Пистолет всё ещё упирался ему в лоб, оставляя красные кольца на белой коже.

– Молись, – коротко посоветовал я Дубинину.

И он всё же разомкнул через силу сведённые уста, только вылетела оттуда не молитва.

– Н-н-н… – заблеял он, почему-то став сильно заикаться. – Н-н-не… Н-н-ет! Н-н-нет!!

Тело его, плечи, сиськи, щёки вдруг мелко затряслись. Глаза, не смотря на щипавшее мыло, вперились в меня. Вибрация передалась пистолету, и я только чуть прижал спусковой крючок, заканчивая ломать затянувшуюся, но удавшуюся комедию. В мгновение оглушительной тишины «Наган» звонко щёлкнул осечкой. А Дубинин дёрнулся так, словно его одновременно зажало в молотилке с колючей проволокой, по которой пустили ток, а в задницу въехал раскалённый лом на половину длины.

Он тонко, по-птичьи вскрикнул, невольно откидываясь назад, удержал равновесие, но упустил мочу. Из напряжённого члена хлестанула струйка, и я едва успел отскочить в сторону и назад. А он всё стоял на коленях в позе смертельно раненого, но не сдающегося героя, а из его ствола всё била и била в коридор моча. Просто скульптура «Писающий мальчик», спустя года, версия два-ноль! Потрепала мальчика жизнь! Превратила в ссущегося борова.

Остальные тоже успели податься назад, хоть я и толкнул кого-то спиной и плечом в грудь. И все заворожённо смотрели на это действо. А Мантик, как истинный слуга храма Эскулапа и почти что личный друг Гиппократа, успел констатировать очевидное:

– Всё-таки обоссался, сволочь!

– Так, – я спрятал пустой пистолет и деловито повернулся к подчинённым. – О том, что тут было – никому! Это понятно? Для нас это маленькая шалость без последствий, а для кого-то повод усомниться в нашем соответствии занимаемой должности. Вы поняли, о ком я. И пойдём мы все соучастниками. Оно вам надо? Если Калюжный прижмёт, стойте на своём, как перед женой, когда она вас застанет с любовницей. Мол, ничего не знаю, ничего не видел, это не я. Только так выйдем сухими. Теперь с этим…

Я повернулся к Дубинину. Сейчас это была развалина человека. От пышущего здоровьем и наглостью свина не осталось ничего, кроме кое-как напоминавшей его внешне оболочки. Да и та обвисла, скукожилась и пестрела красными пятнами, как на особой породе хряков. Слюни стекали с толстых губ, глаза были прикрыты, а сам он согнулся на бок, мелко трясясь и хныча. От облегчения и отпускающего лютого ужаса.

Я нагнулся к нему, стараясь не касаться, крикнул ему в тупое бессмысленное отрешённое рыло:

– Эй!! Илья Фёдорович!! Ты чего расклеился? Помиловали тебя! Заменили расстрел на срок! «Пятнашку» дали! Так что слюни подбери, радоваться надо!

Он услышал, переварил, придал взгляду осмысленность. Но продолжал стоять на коленях, скосившись на бок и повесив руки плетьми. Член его сморщился и тоже обвис. Но хныкать перестал и рот прикрыл, вытянув губы ниткой. Дрожь теперь била его приступами, будто он резко замёрз.

– Одевайся, давай! Купание красного коня окончено. Но то, что тебя помиловали наверху, уважаемый, ещё не значит, что теперь тебя ждёт долгая счастливая жизнь. Тебя переведут в блок «особиков», которые тоже «чалятся» по длинному сроку, – и повернулся к дежурному: – Есть там, у «первоходов» «правильная хата»?

– Имеется, – кивнул младший лейтенант, мигом поняв мой замысел.

Да я и не скрывал:

– Туда его оформляй. Скажи, для них специально подмыли. Насильник малолеток – первый сорт, практически «целочка». Пусть проведут с ним воспитательные мероприятия по полной программе. Научат хорошим манерам и правилам, объяснят житейскую мудрость и укажут истинное место в этом мире. А там уж, как пойдёт. Прощай, «бивень», пиши письма мелким почерком на больших листах. Любую жалобу я рассмотрю, пересмотрю и непременно выкину к чёртовой матери. Удачи на любовном фронте!

Оставив Дубинина на попечение дежурной смены, мы с Мантиком пошли в административный корпус. Того просто разбирало от радости свершившегося представления торжества неформальной справедливости. А мне было не по себе. Ещё одному быку рога обломал, добился своего, а вроде как сжульничал. Объегорил, грязно надругался, использовал грубую силу и коварное вероломство. Да и не раскаялся он, не проникся, а просто обгадился, как животное на бойне.

И вот теперь ему в качестве дополнительного бонуса ещё в камеру, где сидят очень специфичные граждане, каждый из которых совершил своё ужасное преступление, но объединили их в одну «хату» не по этому признаку. У меня хоть и «красная зона», но свой порядок внутри всегда должен быть. И построить его только на «козлах» и «гладиаторах» невозможно. Поэтому, вопреки перфекционисту Калюжному, я велел организовать нечто вроде «ВИП-камер». Не по признаку комфорта, а исключительно по спецконтингенту. У рецидивистов это оказалось просто. Там многие живут по понятиям, чтут «закон» и не прочь бы были перейти на «чёрный» статус. Я им этого не разрешаю, но и на вольности смотрю сквозь пальцы. Имеется у них там и свой «общак», и свой «сходняк», и свои разборки, но только не в масштабах колонии, а скорее локально, в посвящённых кругах. Так, потешное войско из разбойничков и лихих людишек. Им и этого хватает, потому что Калюжный жмёт их нещадно и чутко бдит. Вот они вместе и играют, один в правильного исполнителя наказаний, вторые в «блатную музыку», «коней» и «макли».

А у тех, кто попал впервые, таких «правильных» пришлось долго отбирать. Тех, кто тяготеет к той самой воровской жизни и добровольно готов исполнять её правила. И вот к таким вот сочувствующим я и поселю Дубинина. Они его, конечно, насиловать, скорее всего, не станут, но то, что жить он будет под «шконкой» у «параши», это однозначно. За пятнадцать лет такой жизни мировоззрение его сильно изменится. Не факт, что озарит его просветление, но наглости точно не останется. И будет тлеть в нём обида лютая на всё и всех, и выйдет он конченым моральным уродом, чтобы буквально через месяц опять въехать обратно с новой расстрельной статьёй.

Только это всё будет потом, не скоро, уже без меня.

А сейчас мы шли плечо в плечо, испытывая абсолютно разные эмоции. Манин откровенно светился от радости, получив заряд бодрости от публичного унижения Дубинина. Наверное, чувствовал себя, если не Тесеем, то членом команды аргонавтов, неким античным героем, шагающим к выходу из нашего местечкового провинциального лабиринта, оставив внутри поверженного минотавра с отломанными рогами. А я смотрел на него искоса, и незаметно морща нос. Потому что античный мой авантюрист-аргонавт совсем не дружил с богиней здоровья Гигией, судя по ацетоново-мускусному запаху свежего пота. И когда успел так взопреть? Зато он в отличных отношениях с другой богиней, Манией, которая отвечает за безумие. Вон у него какой нездоровый лихорадочный блеск в глазёнках!

Мне же совсем не весело. Во-первых, от того, что Дубинин так и не понял, что я от него хотел. Да, он испугался всерьёз, заикался и мочился. Наверное, осознал, что тут не шуточки, и смерть пощекотала его слегка. Но выводы он сделает диаметрально противоположные. Утвердится в мысли, что его деньги решили вопрос со смертью, а его начальник – самодур и садист. А он опять невинная жертва произвола и обстоятельств. Я же всего лишь открыл ему глаза на его истинное место в нашей насекомой коллекции. Место жука навозника, так и не понявшего, что вся его жизнь – сплошное дерьмо. И нет у него в брюшке никакого кокона, нет надежд на переосмысление, на исправление, на тропу в обход совести, наконец. Пустой он человечишко. Падаль помойная.

Из этого как раз и вытекает моё «во-вторых». Ведь мне теперь надо любить своего ближнего, Илью Фёдоровича, чуть не забрызгавшего меня мочой, любить, как себя, родного. Бескорыстно, прилежно и откровенно. Вот и как мне это делать? Жизнь умеет задавать сложные задачи. И когда уже почти полюбил взяточника по-христиански, вместо этого она суёт тебе под нос жирного кнура, который с упрямостью осла роет навоз своих жизненных принципов и ни в какую не хочет поднять рыло вверх, чтобы увидеть всю бездну своего падения. Как ни задирай. Вместо просветления, раскаяния и осознания, он просто ссытся, хорошо, не в глаза. А любить надо.

Вот же оказия!

Хоть убей, не могу даже подступиться к этой мысли, не то, что пытаться начать его любить. И не уверен, что время вылечит, всё плохое забудется и взойдёт светлая заря всепрощения и любви. Не укладывается этот ворох мыслей, чувств и воспоминаний в чемодан моей памяти, как их не перекладывай и не утрамбовывай. Не понимаю я какой-то ключевой момент во всём этом процессе. Это как не иметь способности к музицированию. Можно долго читать нотную грамоту, пытаться запомнить аккорды и лады, но сыграть не выйдет никогда. Или очень не скоро.

Эх, хорошо таким, как Мантик! Идёт и сияет, всем доволен и счастлив. О чём он только себе думает, врач-майор? Ведь высшее образование у человека, а не нашёл для себя ничего лучше, чем гнобить зеков у себя в пыточной. Видимо, такой уж он человек, вроде убийц в белых халатах, реализовывавших свои застарелые комплексы и дикие фантазии на невинных жертвах под видом научных экспериментов и формальной помощи. Да у него, даже если кто и помрёт под ножом, так всё равно ответственности никакой. Сам же напишет заключение, мол, сердечная недостаточность, и попробуй, докажи, если труп уже вывезли и прикопали в номерную могилу. Ведь сейчас редко кто из родственников соглашается хоронить своих непутёвых «сидельцев» сам. Такие расходы! А тут государство любезно предоставляет весь перечень. Родственникам умерших не от моей наганной пули, а скончавшихся в нашем лазарете, сообщают тот самый номер. И они могут приходить туда, возлагать цветы и венки, ставить новые памятники вместо стандартного креста, заказывать панихиды, молебны и отпевания. И уж совсем редко кто сомневается в диагнозе доктора Манина. Пока таких случаев было два, и в каждом ленивая равнодушная экспертиза подтвердила компетентность выводов самопровозглашённого патологоанатома Сергея Владимировича. Рука руку моет, а ворон ворону глаз не выклюет. Круговая порука – мы своих не выдаём, просто циклично передаём по рукам, а руки у нас длинные. Ведь это не они, а мы дружим с таким же начальством из сопредельных ведомств. И услуги у нас взаимные. И рычаги одинаковые. Так что попробуй, ретивый искатель правды, докажи, что «зека» умер от того, что Мантик ему вкатил не ту дозу какой-то отравы из скудной нашей фармацевтической лавки. Нет, если бы он серьёзно и открыто калечил спецконтингент, естественно бы не отвертелся. Только он, хоть и садист, но с головой, границы не переходит. И делает дела более-менее грамотно. Чтобы и самому не попасть в жир ногами, и порядок с тишиной в подведомственной ему епархии сохранялись. Показатели, так сказать, даёт для позитивной статистики. Премию вымучивает.

– Знаешь, что, Сергей, – сказал я ему, когда мы поднялись из подвала. – Тут кроме Дубинина, ещё на Иванова «похоронка» пришла.

– Его в расход? – уточнил деловито Манин.

– Да. Хоть я бы сделал наоборот. Поменял бы местами с Дубининым.

– Какая разница? – пожал плечами доктор. – Завтра думаешь собирать команду?

– Нет. Не завтра точно. Я вот думаю, пусть хоть этот поживёт ещё немного. Неделю или две. А, может, и три. Вроде новых писем в течение следующего месяца не должно прийти, так что можно нам и перерыв устроить. Всё спокойнее жить. И нам, и им, и всем. Так что ты расслабься, я сообщу заранее за неделю, когда решу его «исполнять».

– Хорошо. Вам виднее, товарищ полковник.

Мы как раз подошли к КПП, когда оттуда выскочил вопреки инструкции смотрящий контролёр и позвал меня внутрь. Что-то там он интересное увидел в мониторах. Я сперва для порядка приказал отсмотреть материал из тех камер, которые было должно выключить на время экзекуции. Здесь всё было в порядке. Оказывается, просто отрубить их не давала хитрая система защиты. Однако сметливые контролёры сумели обойти её гениальным и простым способом. Они просто выводили звук и яркость в ноль, камера писала, но на выходе шла чёрная глухая картинка. И хронометраж сохранялся, и информация не фиксировалась. Хитро. Цепь замыкается на себя, змея кусает свой хвост. Приказ дал я, контролёр обязан исполнить. Кто виноват? Контролёр! Но наказывать его должен я. А я не буду это делать. Схема работает. И Калюжному долго придётся пыхтеть, чтобы найти ко мне те точки приложения, когда придётся снимать ответственность с ничтожного исполнителя моей воли и взгромождать её на себя. Утрись, Андрейка!

Вот так вот!

Но позвал меня наблюдатель не за этим. Оказывается, уже четверть часа на мониторе, показывавшем убранство одной из камер смертников, её обитатель проявлял странную активность. Он встал напротив глазка с микрофоном и методично взмахивал руками, то и дело повторяя:

– Позовите мне начальника колонии! Я хочу поговорить!

Этим странным семафорщиком оказался Кузнецов. Убийца детей. Странно. Я первый раз видел, чтобы смертник сам вызывал на беседу меня, страшного въедливого мучителя, копателя правды, искателя раскаяния, добытчика вины, старателя осознания, и, если проникнуться, дарителя благодати и лёгкого перехода в загробный мир.

– И что он хочет? – уточнил я, имея в виду, что тот сформулировал некие конкретные просьбы или требования.

– Просто встал, когда вы уже спустились в подвал, и начал «маяковать», – пояснил контролёр.

– Больше ничего не просил?

– Никак нет.

– А как он узнал, куда надо смотреть и кричать?

– Не знаю…

Отлично. Я сам не знаю, куда Калюжный вмуровал свои «хитрые глазки», а этот незаметный невзрачный убийца без проблем и верно, мигом обнаружил ухищрённо упрятанный гаджет. Теперь и я удосужился распознать, откуда ведётся съёмка. Глазок стоял рядом с лампой, в потолке. Разумно. Свет не даст разглядеть неровности потолка и заметить странный скол. А яркость и контраст всегда можно скорректировать дистанционно. С этого места как раз получается круговая панорама всего пространства камеры. И теперь это пугало стоит в центре композиции и машет крыльями, монотонно бубня: «Я хочу поговорить!». Соскучился он по общению, пряник печатный.

Хоть его идеи и показались мне оригинальными, я не думал, что от общения с таким типом, получу хоть малую долю того, что получал раньше от таких зубров, как Афанасьев или Бондаренко. Вот там была высокая игра. А этот унылый маньяк детоубийца просто будет теперь серо ныть про глобальную несправедливость и необратимую тягу к разрушению, лишавшую его воли и заставлявшую справляться с теми, кто не может дать сдачи. Мерзость. Да и Сергий о нём отозвался, как об упёртом и настырном. Такие любят говорить сами, но уводят беседы в дебри сентенций, начинают разводить тонкую ироничную софистику или открытую прямую демагогию. И если язык подвязан, спорить с ним можно часами, а он будет юлить и уходить от прямых простых ответов. Вот если ему в печень зарядить, тогда разговор может наладиться, но это уже не высокая игра, а передёргивание.

И я стоял и сомневался, идти к этому типу или «забить» и «свалить» домой. Рабочий день уже скатывался к часу «икс», когда все стоят на низком старте в ожидании хлопка к началу гонок по выходным. С одной стороны настроения не было. Дубинин не сбил мне моё равновесие в деле убаюкивания совести, ведь я не казнил его, а просто наказывал в меру своей фантазии. И не вылупила совесть свои жёлтые глаза, ведь после казней её такими штучками не удивишь и не впечатлишь. С другой – не было и особого желания. Опять же по причине того, что мой внутренний вампир напитался и ещё не растратил сытости. А Дубинин дополнительно налил его пусть не первосортной чистой артериальной кровью истинного раскаяния, но зато досыта мутной бражкой венозного кумыса животного страха. Для сытого вампира и такой суррогат пойдёт.

Однако фильм мой вместе с пивом могут немного и подождать. Они ж неодушевлённые. А тут мается в изоляции такая интересная душа. Нет, разводить с ним словоблудие, размазывать манную кашу по чистому столу я не собираюсь. Зайду чисто из любопытства, поинтересуюсь, чего в этот необычный раз ему от меня надо, а не мне от него. Если бытовые просьбы, не проблема вообще. Если бред сивой кобылы – будьте любезны, ожидайте своей порядковой очереди. Зайду только за оригинальность, бонус за смелость и нестандартный подход.

Это ж надо, сам палача призывает!

И я отправился обратно, дождавшись, пока вернутся те, кто переводил Дубинина. Они сделали всё, как надо. Кинули его к пятерым уголовникам, сидящим за разбой и убийства, пусть не «законникам», но уже озаботившихся набиванием на спины первого купола. Те внимательно выслушали пояснения дежурного и выразили свою озабоченность дальнейшей судьбой насильника малолетки. Да и с тюремным «радио» у нас всё в порядке. Да уж, начнётся у гражданина Дубинина теперь новая интересная жизнь. Скуку как рукой снимет. Не до адвокатов, «грева» и «подгонов» будет. И мысли о похоти пропадут. Теперь ему наоборот, похоть станет чуждым отрицательным явлением, не пустить которое в себя придётся буквально, зажимая природные отверстия ладонями. Если повезёт, до этого не дойдёт, но кто их там знает?

Поживём – увидим.

А когда дверь за мной закрылась, я вытащил наручники и спросил Кузнецова:

– Вы по какому вопросу так беспокоитесь? Что-то нужно?

– Да. Я хочу с вами поговорить. Вы же любите говорить с такими, как я, на отвлечённые темы? Вот я и решил, что вам сейчас необходимо со мной поговорить.

– И не угадали. Я собирался как раз пойти на законные выходные и заняться абсолютно другими делами.

– Это вы просто ещё не поняли, что на самом деле хотите говорить. Это скоро прояснится.

– Интересно. Таких заявлений я ещё никогда в свой адрес не слышал. Вы или очень смелый, или самонадеянно глупый. В любом случае, не поймите превратно, я должен для собственной безопасности пристегнуть вас к табурету. На первый случай. Всё-таки, вы – убийца. И вам теперь терять нечего. А мне пока рано.

– Вы зря опасаетесь. Если вы читали моё дело, то знаете, что я, после того, как меня взяли за убийство последнего ребёнка, который, кстати, выжил, не зная ещё об этом, сам дал все признательные показания по всем эпизодам. И продолжать заниматься тем, что делал, далее не собираюсь. Если вы ещё обратили внимание, то моя специальность именно дети. Вы мне не интересны. Ваша жизнь абсолютно обыденна, она никак не повлияет ни на один процесс. Вернее, очень точечно, на уровне вашей же колонии. У вас тут, к счастью, очень простые люди. Без загибов и хитрых переплетений…

– Не понимаю, о чём вы, но разговора не будет, если…

– Хорошо. Делайте, как считаете нужным, но я уверяю вас, я не сдвинулся бы с места в любом случае. Вы мне интересны именно живым и невредимым. В вас я чувствую очень неординарный ум. Может, я смогу направить его на правильный настрой.

– Не кажется ли вам, простите, как вас? – запамятовал я его имя, пока пристёгивал «браслетами», а он любезно подсказал. – Так вот, Олег Адамович, не кажется ли вам, что вы сами себе противоречите, говоря сначала, что я вам не интересен, а потом наоборот.

– Вы не поняли. Неинтересны вы мне в плане ваших будущих поступков в глобальном смысле. А в обыденном, как раз наоборот. Очень вы нетривиально себя ведёте. Только сами не видите, куда же вам прилагать направление ваших поступков, чтобы перестать в них сомневаться.

– И что же за такой глобальный смысл?

– Об этом мы побеседуем в своё время. Уверяю, вы вновь захотите меня увидеть.

– Ну а в обыденном? Что вас так во мне заинтересовало?

– Вы неравнодушны к своим подопечным. Есть в вас такой недостаток, – усмехнулся Кузнецов, скорее иронизируя, чем констатируя.

– А это плохо? – не стал спорить по пустякам я.

– Это хорошо. Для таких, как я. Плохо для таких, как тот, кого вы увели сегодня из соседней камеры слева, потому что он поймёт всё диаметрально противоположно и станет ещё более опасен, хоть и не фатально. Хорошо для таких, как тот, который сидит ещё левее. И для того, кто сидит правее меня, хоть он и получит то, что давно надо было с ним сделать.

Он сейчас говорил о Бондаренко. А до этого об Иванове, а ещё раньше о Дубинине. Откуда он узнал, что Иванову от моих бесед стало хорошо? Что он ещё более проникся идеей раскаяния? Или Бондаренко, раздвоившийся на маньяка и покладистого адеквата, не сумевшего сдержать преступный порыв, заслужил быть казнённым? И как он понял, что Дубинина не расстреляли, а помиловали, раз он говорит о нём, не сомневаясь, что у него есть какое-то будущее? Он что, телепат? Волан де Морт, мать его, последний эпизод – писающий мальчик, который выжил! Ладно, начало уже интересное. Пусть сам продолжит. Не стоит перебивать, пока он не откроется или не подставится для такого вопроса, который валит с ног надёжнее апперкота. А Кузнецов, видимо интуитивно поняв мой посыл, продолжал, быстро освоившись:

– Я не хотел бы сейчас скатываться в конкретику, сделать это никогда не поздно, но это убьёт нить и смысл. А для начала поговорить о темах общих, если можно так выразиться, глобальных. Всеобъемлющих.

– Воду в ступе потолочь? – всё же не сдержался я от такого поворота.

– Если вы уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени, уверяю, вам будет интересно. И поможет пролить свет на интересные именно вам вещи.

Лихо он умеет заинтриговать. Что ж, ради такого, стоит пожертвовать получасом. Если не заинтересует, сегодня оставлю его на пару часиков пристёгнутым, а уж в следующую субботу разберусь с ним по-своему. Тогда уж я буду задавать вопросы, которые меня действительно интересуют!

– Итак, прежде всего я хотел бы уточнить, что вы сейчас ко мне относитесь предвзято, исходя из суммы моих деяний. Априори определяя их, как преступления. По текущему закону это так. Но нет ничего более несовершенного и изменчивого, как человеческие законы. Которые пытаются определить и регламентировать правила поведения в социуме. Бесспорно, что они необходимы, но их сложность невероятна, она растёт с каждой поправкой, причём так быстро, что в них начинают путаться и теряться самые блестящие юристы и адвокаты. Эта путаница выгодна лишь тем, кто непосредственно их принимает и утверждает. Таково основное правило их существования. Таков главный уберзакон, довлеющий над остальными. И это уже упрощает общее понимание положения. Вам следует учитывать, что понимая это несовершенство, сиюминутность и конъюктурность нашего, да и мирового законодательства, моя вина возможно не так велика, а то и вообще абсурдна.