Текст книги "Совесть палача. Роман"

– И где конкретно установили новые камеры?

– В коридорах, там, где раньше несколько «мёртвых» зон было. Потом, в душевых во всех, – он многозначительно выделил конец предложения. – Ещё в камерах блока «расстрельных».

– Угу. А видео как пишется?

– На жёсткие диски. Когда цикл проходит, запись идёт поверх старой. Старую смотрит Калюжный или слушает по ней доклад. Что считает нужным, «скидывает» себе на «флешку».

– Хорошо. Вот тебе бумага от меня, прочитай сейчас.

Алексей Толкунов забыл про остывающий чай и впился глазами в распоряжение с таким видом, словно сразу пытался перевести его в голове на английский. Очень серьёзное лицо у него стало в тот момент. Прочитав, он поджал губы и взглянул мне в глаза.

– Всё понятно?

– Так точно.

– Вопросы есть?

– Если Калюжный будет интересоваться отсутствием записи, ссылаться на это распоряжение?

– Да. И ещё просьба от меня лично.

– Я слушаю.

– Ты, Лёша, должен понимать, что конфиденциальность в этом деликатном вопросе очень важна. То, что может случайно попасть на запись, не будет являться чем-то противозаконным в широком смысле, но может быть извращено и неверно истолковано. Или грязно подделано, благо, средства позволяют. А если записи нет, то и подделать ничего невозможно. Ты же не хочешь, чтобы честного человека грязно подставили?

– Никак нет, – помотал кудлатой головой Толкунов.

– И главное, относиться к распоряжению надо ответственно, со всем тщанием. Раз проигнорировав, вы можете допустить утечку записи не в те руки, и Бог весть, как эти шаловливые руки ею воспользуются. Я-то всегда смогу «отмазаться» или вывернуться, плевать в меня – себе дороже. Я выше и ваши слюни вам же на голову упадут. А вот наградить за безупречно выполненную работу я всегда могу. И никогда не обманываю. Ты проникся этой мыслью, товарищ младший лейтенант?

– Я всё понял, Глеб Игоревич. Своим скажу, они до всех смен доведут. Просто контролёры не все такие ответственные, как бы хотелось…

– Так ты с ними беседы в течение месяца проводи и сам контролируй. А я не забуду твои старания. Потом по факту доложишь, как тут и что. Кто филонит, кто попу рвёт. И скажи им, что это дело на моём особом контроле. Для чего мне это – дело секретное, не в их вертухайской компетенции. Их дело маленькое, смотреть, чтобы порядок был и режим содержания не нарушался. А наши дела их не должны волновать. Раз я это делаю, значит – так нужно. Ясно всё?

– Так точно. Всё сделаю.

– Молодец, товарищ младший лейтенант. Так держать. И получишь в конце года ещё одну звёздочку. Или нет. Как себя покажешь. Ну, давай, пей чай, а то остыл уже совсем.

Я хлопнул его по погону с одинокой маленькой звездой, и покинул пахнущую канифолью и солярой обитель техников.

Настроение моё было странно двойственным. С одной стороны грызла незавершённость моей авантюры, масса слабых звеньев этой ненадёжной человеческой цепи. Всех ведь тотально не возьмёшь под контроль, за каждым не усмотришь, каждого не проверишь. Над каждым не поставишь своего лейтенанта Толкунова, дав ему звезду для стимуляции сторожевого рефлекса. Рулетка получается. Хоть и поле почти всё сплошь заставлено фишками, достаточно выпасть на одну пустую и сработает уже принцип домино. Вся схема посыплется.

А с другой стороны я, хоть и не поймал бабочку-надежду, зато получил дельную «наколку» от зека Афанасьева. Хоть один буй всплыл на этом мутном фарватере. Есть, куда ориентироваться на оперативном просторе. Да и моя разведка боем, хоть и не обещала стопроцентного результата, всё же была успешной. Калюжный, конечно, надавит на своих опричников, когда «прокурит», что его обошли, да только к тому времени я уже новые подстарховки придумаю. Кстати, ему скоро в отпуск. Я поставил его на август. Пусть съездит в Крым, развеется. Может, ему там свежий бриз карму прочистит. Или триппер какой надует. Оба варианта меня устраивают.

Такой вот дуализм бытия. Распирают меня противоположные чувства. Настроение приподнимает паровым котлом алкоголя, а привычная хандра давит сверху тяжёлой плитой крышки реактора. Ядовитая радиация страха пока осталась под её толщей, но кто даст гарантию, что выдержат коммуникации? Вошёл я в подвальное своё казино и запустил большую игру. В ней нет пощады никому. И ставкой тут служат не деньги и не фишки. Здесь, в перевёрнутом, инфернальном казино на алтарь кладут карьеры, репутации, уважение, а кое-кто – и жизнь. Буквально. Ставки сделаны, господа, ставок больше нет.

Пока нет.

А чтобы закрепить в себе позитивный настрой, самое время проведать нашего постояльца-маньяка. Я почитал его дело. И, надо сказать, впечатление оно у меня оставило самое мерзкое. Бондаренко всю жизнь прикидывался заурядным серым планктоном. Работал себе в каком-то офисе системным администратором, чинил оргтехнику, да онанировал в серверной. Жил тихо, незаметно, как кактус на подоконнике. А тем временем внутри этого серого мышонка зрел зверь. И однажды зверь проснулся и вышел на охоту. Перестала его удовлетворять мастурбация на порнографию в сети, захотелось зверю живого свежего тёплого мяса. Видно, совсем прижало.

То ли не находил он понимания среди своего коллектива, вернее, женской его части, то ли не умел общаться кроме как через монитор своего компьютера, то ли просто фатально не складывалось у него с бабами, но не придумал он ничего лучше, как воспользоваться тем, что умел делать хорошо.

Я не верю в то, что он был таким уж недотёпой и тюхой. Наверняка было у него для начала, как пробный шар, общение со жрицами древней профессии. Но и там не нашёл он удовлетворения своим чувствам, кроме, может, похоти. Да и денег на них надо много. Что-то его отвращало от такого простого и лёгкого пути. Скорее всего, искал он настоящую чистую и светлую любовь. А навстречу ему попадались сплошь современные циничные и меркантильные девицы. Не там он искал, но не понимал своей ошибки. Вот и решил, что нет в жизни счастья, а любовь надо завоевать в буквальном смысле.

Силой.

Но не с руки ему было прятаться по паркам с кухонным ножиком. Он начал искать жертв через сеть интернет. И очень оригинально. Соорудил сайт вроде «Муж на час», выполняем любую работу по дому. И в нём специальное ответвление по починке сложной оргтехники. И принялся искать одиноких дам с неустроенным бытом. На сайте имелся чат, где он, получив заявку, начинал невинно переписываться с клиентками, исподволь выясняя их статус, положение и степень одиночества, начиная с уточняющих вопросов о поломке и постепенно раскручивая на откровенные разговоры. Потом он часть переписки удалял, в том числе и с компьютера жертвы, уже непосредственно попав к ней домой.

Когда он приходил, то чинил всё, что ломалось, а потом начиналось то, за чем он собственно и являлся. Он начинал приставать, а если жертва не соглашалась, то начинал доминировать. И ведь, как назло, не попалось ему сразу такой, что вызывала мастера не столько для починки, сколько для себя. Нет, попалась строптивая. И пришлось ему применять силу. А когда он закончил все дела, она умудрилась ему ещё и пригрозить. И тогда он испугался. Первый раз серьёзно испугался. И решил замести следы окончательно. И замёл. Насмерть. Потом уничтожил все следы в компьютере, заодно дописав от лица жертвы новую заявку на что-то, далёкое от ЭВМ. То ли поклейки обоев, то ли смены барабана на стиральной машине. И даже вызвал какого-то мастера, найдя в сети такой же, но настоящий сайт, предварительно поиграв со временем, так, что приход настоящего работяги совпадал бы с его визитом. А телу попытался придать вид то ли самоубийства, то ли несчастного случая.

И что самое смешное, в самый первый дилетантский раз у него всё получилось. Совпало равнодушие следователей, нерадивость оперов, тщательность упрятывания всех возможных следов и ниточек. После этого наш герой затаился на долгое время, покрываясь испариной в своей норе от страха расплаты и дрожа мелкой дрожью приятного возбуждения. Рефлекс закрепился, плохое смылось в памяти, а эйфория осталась и проросла, заставляя придумывать всё более коварные планы и хитрые ловушки. Особо он озаботился своим алиби и те, кто лопатил эту серию, принялись после пятой жертвы копать всерьёз, со всем пролетарским упорством и высокой ответственностью, оказанной доверием вышестоящих инстанций, недовольных появлением серийника.

Подключилось ФСБ со своими лютыми хакерами, которые не чета доморощенному сисадмину из глубинки. Они в своё время, до перевербовки, пентагоновские сайты «ломали», куда ему с ними тягаться! Когда нитку нашли, всю эту двойную бухгалтерию быстренько прочитали и немного, как принято выражаться у хакеров, «фалломорфировали». К тому времени на счету Бондаренко было уже семь женщин. Без промедлений его взяли за мягкое седалище тёпленьким, прямо на работе. А он от испуга и неожиданности во всём чистосердечно признался. Потом, правда, часто менял показания и отпирался, но в итоге намотали ему «вышку» и сослали ко мне в смертный блок. Такие вот дела. А в прессе так и не мелькнуло ни одного громкого сообщения. А зачем? У нас и так народ у точки кипения, а органы работают отлично, не за награду, а за справедливость. И трясти грязным бельём на людях не с руки. Тем более, что никто из граждан, кроме оперативников, не связывал странные разрозненные убийства по всему городу в одну логичную цепь. В одну серию, исполненную скатившимся с катушек маньяком.

И я уже закинул дело в сейф, когда зашевелился мой сотовый, задрожал мелко, как Бондаренко в норе после «дела». Звонил, конечно, Петя, который опять начал с обычных оскорблений:

– Мудак ты, Глеб, вместе с Шустрым!!

– Здрасьте, Пётр Василич! Тоже рад вас слышать. Что опять не так?

– А то ты не знаешь!

Я, честно говоря, не понимал, чем он недоволен. Но, вспомнив Шустрого, освежил порядок событий и понял, что разговор сейчас пойдёт о шоколаде и невольно улыбнулся, хоть Петя и не видел меня.

– А что случилось? – я решил не признаваться сразу, не узнав последствий своей невинной шалости.

– Да пока, слава Богу, ничего! – воскликнул Петя. – Хорошо, я с утра полез лёд к голове приложить! Башка после вчерашнего трещит, жуть! Смотрю, лежит на полке чудо! А если б Вика залезла? Или Лизка?

– О, это было бы ужасно! – притворно посетовал я. – Лиза бы сильно удивилась и заинтересовалась. А вот Вика воспользовалась по назначению.

– Ты о чём? – подозрительно серьёзно уточнил Петя.

– Засунула бы шоколадный член тебе в «шоколадный глаз»! и тогда всё встало бы на свои места.

– Глеб, ты, вроде, умный человек, а шутки у тебя дебильные! Ну как ты мог догадаться сунуть эту гадость в морозилку?

– Да как-то машинально получилось, – я уже жалел о том, что Петя так расстроился из-за этой нелепой и неудачной выходки. – Шустрый сунул мне его в руку и свалил по тихой грусти, а я на автомате его в холод положил. Он таять уже начал, а я не люблю, когда у меня в руке что-то липкое и мягкое. Вот и сработал рефлекс. Извини.

– Ладно. Жаль ты рядом не стоял, когда я его вытащил. Я бы тебе им точно башку разбил. Он «коловой» был, когда я его достал. Прикинь, ты в медпункте с черепно-мозговой травмой, тебя спрашивают, чем били? А ты говоришь – членом! А медсестра такая, эх, где б такой взять?

– По-твоему, все медсёстры мечтают о «коловом» члене?

– Большинство. А если его ещё можно пососать со вкусом шоколада!..

– Странное у тебя представление о нашей медицине, – строго остудил я его разыгравшуюся буйством фантазию, но не совсем, потому, что Петя тут же, по своей привычке, парадоксально сменил тему на абсолютно другую:

– Ну как? – загадочно-заговорщицким тоном пропел он: – Ты уже поцеловал свинцовыми губами своего ненавистного антипода?

– Что? – растерялся я. – Кого? Ты о чём?

Потом вспомнил Афанасьева, сопоставил аллегорию и недовольно сказал:

– Что за педерастия в стиле «стим-панк»?

– Я хотел поразить тебя метафорой! – проникновенно объяснил Петя.

– У тебя очень не получилось, лучше не пробуй совсем никогда, – утрированно коряво посоветовал я ему. – И не задавай свои метафоры мне по телефону. У телефонов длинные уши. Если не брезгуют президентами, нас, смертных слушать – сам Бог велел. Тем более – меня.

– Понял. Не буду больше.

– Не заигрывайся. И не пей больше, а то тебя заносит, куда не нужно.

– Да я собираюсь уже ехать, сумку упаковал. Не знаю, как надолго. А потом ещё в рейс. Так что звоню проститься.

– Не печалься, Пётр Васильевич, разлука мигом пронесётся, тебя любимая дождётся!

– Да, теперь не скоро с тобой ещё так посидим! – с доброй грустью пожалел Петя. – Ладно, давай, счастливо!

– Пока, мой благородный дон Петруччо!! Аккуратнее там! Удачи!

– Пока! – Исаев повесил трубку.

Я посидел, решив перекурить и выпить ещё стопку перед свиданием с маньяком Бондаренко. В душе царило странное перемирие. Не покой, не тишь и гладь, а именно перемирие, временное, но от того ещё более желанное. Будто две армии сошлись на поле, встали напротив и ждут хорошей погоды для атаки. А пока официально выкинули белые флаги, всё чин по чину, никто предательски не готовит вылазку. И совесть моя молчит. Не спит, даже не дремлет, но уже клюёт носом, прижимает веки, иногда таращится сполошно, вполглаза проверяет, нет ли момента подходящего, броситься мне на спину, вонзить когти в лопатки, прикусить зубами шею. Но и мой дозор стоит на страже, не дёргает её за усы, не машет арапником, инертно наблюдает, не теряя её из виду.

Перемирие.

С таким вот благообразием внутри я и пошёл неспеша, поигрывая наручниками, в подвалы, к томящимся узникам. К маньяку Бондаренко, похожему на богомола, с удивительными светящимися голубыми глазами. И почему бабы не оценили этого света? Или он им неприятен? Холодный свет его глаз внушал им омерзение и ужас, и они предпочитали уйти от этого света на тот с его непосредственной помощью. Прежде, правда, всё равно успев отдать ему своё тело, хоть и не по согласию. Чего только на свете не бывает! И, в основном, всякая гадость.

Привычно напомнив на КПП о своём маленьком капризе по поводу видеослежения, я с контролёром прошёлся до камеры Бондаренко. Войдя внутрь, застал его лежащим на «шконке». Бондаренко не спал, и при виде входящего меня подскочил так, что наблюдательный контролёр быстро шагнул вперёд, страхуя своего начальника. Но маньяк нападать не собирался, он просто не знал, как надо себя вести и перестраховывался. Видимо, пока велось следствие, его надрессировали уважать любого человека в погонах, вернее, вбили условный рефлекс: если не вытянуться во фрунт – будет больно. У собачек Павлова – лампочка перед едой, у богомолов кулаки и резиновые дубинки при отсутствии должного почтения и старания.

Для него, да и для основной части всего «прогрессивного» человечества боль есть самый запоминающийся вид воздействия, самый яркая мотивация, самый действенный способ подчинения, самый быстрый метод добиться нужного результата. При минимуме затрат. Никакими уговорами, посулами, обещаниями, никакими наградами, стимуляцией и задабриванием не получить такого качественного результата, как просто взять и обработать объект кулаками. Или «ПР-ом». Или всем, что попадётся под руку. Даже сама вера основывается в подавляющей своей части на страхе. Страхе наказания за грехи. Страхе перед неизвестным после смерти. Иные, нелюди, выродки не боятся наказания, которого не могут почуять непосредственно на своей шкуре сейчас, сиюминутно. А загробный мир их волнует мало. Им и в этом не скучно, ведь столько ещё надо сделать! Пожрать, украсть, переспать с самкой, убить ради самоутверждения или обогащения. Или для забавы, а может, просто от скуки. И высшим пилотажем считается уйти от ответственности и наказания ещё в этом мире, в этой жизни. Вот тогда на том свете их мастерство оценят по заслугам и, наверное, не только всё простят, а ещё и наградят. Ведь они так круты, они самые умные, сильные, смелые, элита человеческой популяции.

А уж если не свезло, то простая резиновая палка легко превращает их обратно в покорных серых овечек, ибо круто только самому причинять боль, а когда травмируют твоё совершенное тельце, это очень некомфортно и нет ни одной причины стоически терпеть, продолжая дальше доказывать свою крутизну. И все сказки про специальные тренинги выносливости и повышения болевого порога, все байки про упёртых разведчиков и стойких еретиков, есть выдумка и пропаганда. Вы себе по пальцу молотком попадали? А если это сделает некто посторонний и неоднократно? Да все секреты, даже которых сами не знали, выдадите под громкий храп совести на тумбе.

Проснётся она только потом, когда утихнет боль физическая.

Я показал жестом Николаю Антоновичу усесться на табурет, привычным ловким движением прихватил его наручниками, зафиксировал за ножку, привинченную к полу. Теперь он обездвижен и стреножен. Неопасен. И можно поболтать на интимные темы. Поднять вечные философские вопросы о совести, о преступлении и наказании, о выходе из тупика греха. Короче, устроить интеллектуальную пикировку, поиск истины, а на самом деле просто высосать из маньяка всю энергию, напитать свой биоаккумулятор впрок. А потом сыто расхохотаться и выпорхнуть нетопырём в форточку.

Вот бы он удивился!

Только форточек в подвале нет, а есть лишь гудящая лампа под потолком, забранная мелкой стальной сеткой. Света она даёт немного, так, чтобы можно было разглядеть собеседника. Но у того замечательно лучатся голубым ледяным светом его собственные «фары». Бондаренко сидел, потирал машинально запястье с браслетом, и глупо улыбался, ожидая объяснений. Я махнул контролёру рукой, мол, свободен, окинул периметр камеры, ища спрятанную камеру. Только команда монтёров дело знала и замаскировала её так, что понять, где она, было совершенно невозможно, если не устраивать тотальное прощупывание каждого квадратного сантиметра площади. Ну и ладно.

– Добрый день, Николай Антонович, – нейтрально начал я, привычно вольготно устроившись, полулёжа на его койке.

Он молчал, глазел и лыбился, будто я говорил с ним на китайском языке. Гипнотизировал что ли? Только на меня и цыганки не действуют со всем своим арсеналом заморачивания головы. Хочет поиграть? Поиграем.

– Я начальник колонии, полковник Панфилов. Меня можете называть Глеб Игоревич или гражданин начальник. Как нравится. Я хочу с вами побеседовать.

Глаза светятся в полутьме камеры, как у кошки светится глазное дно, если туда падает свет. Но у человека же глазное дно красное, оно часто появляется на фото, есть даже такое понятие, эффект красных глаз. Выходит, у этого типа оно голубое? Молчит. Ладно.

– Мне интересно знать, что вы сами думаете о своём теперешнем положении, когда вам вынесли самый крайний приговор и скорее всего, оставят его в силе. Как вы себя чувствуете? Понимаете вопрос?

Всё он понимал, только решил, что если пока не бьют, можно повалять дурака, провести разведку, понять диспозицию и выработать стиль. Только если он такой умный, должен также понимать, что лимит терпения и благосклонности почти истаял. И скоро могут посыпаться репрессии. И Бондаренко осторожно кивнул, раз, другой. Пока он тряс гривой, глаза его чуть сменили цвет, наверное, ракурс обзора поменялся. Теперь они чуть пригасли и стали просто серыми. И он поспешно открыл рот:

– Я понимаю. Чувствую себя хорошо. Кормят тут прилично. Персонал обходительный. Жалоб у меня нет.

– Это прекрасно, что вам нравится у нас. Не беспокоит ли вас совесть, не гложет ли вина за содеянное?

– Да. Мне очень жаль, что я убил этих женщин. Теперь я понимаю, что совершил плохой поступок. Ведь нельзя же так грубо нарушать закон. Нет такой причины, чтобы разменивать на неё человеческую жизнь, – теперь мне показалось, что он просто тонко издевается, «троллит» собеседника, пытается развлечься, но я продолжал терпеливо слушать, и был удивлён развитием этого стёба. – Я очень сожалею, что мне пришлось так поступить. Я раскаиваюсь во всех своих мыслях и действиях. На тот момент я думал, что мне всё сойдёт с рук. И чувствовал себя очень хорошо. Я никогда не испытывал ничего более приятного, когда держал в руках живого человека и понимал, что только я безраздельно владею его самым ценным даром, его жизнью! И все они это тоже понимали! И просили меня не убивать их! Только я знаю всю их гнилую сущность! Они пытались обмануть меня!! Хотели, чтобы я оставил их, исчез в тюрьме, не владел бы больше их телом и жизнью!! Глупые женщины!! Они думают, что могут манипулировать мной только потому, что у них есть некоторые физиологические различия, такие притягательные для мужчины!! Я уже взял их тело, получил всё, что хотел!!! Так почему бы мне не взять и их никчёмную жизнь?!! Ведь это-то и стало главным удовольствием от обладания, без этого оно было не полным!!! Да!!! Я хотел убить их!!! Убить их всех!!! И я убил!!!

Он распалялся постепенно, как чайник, начинающий незаметно закипать. Сперва гнал какие-то заученные общие фразы, а потом уже пошли настоящие эмоции, заблестела алым на срезе правда-матка. И сам он изменился. Бледное личико пошло сначала маленькими, потом всё расплывающимися пятнами, уже брызгали слюнки, но я заворожённо смотрел на его глаза. Они из серых неуловимо становились голубыми, пока не вспыхнули вдруг отчётливо, осветив впалые глубокие глазницы. Неудивительно, что с таким монстром приличная женщина просто испугается оставаться наедине, да ещё вступать в близкие отношения.

– Тише, тише, Николай Антонович. Что вы так возбудились? – мирно успел вставить я свою реплику, пока мне было просто интересно следить за его метаморфозами.

– О, да!! – он сверкнул на меня блеском синего арктического льда. – Когда я сделал это в первый раз, я очень возбудился!! У меня раньше было несколько женщин. Ну, не то, чтобы серьёзные отношения, скорее так, случайные связи. Так вот, это всё – не то!! Только обладая женщиной целиком, держа в руках не только её плоть, а саму жизнь, можно получить то наивысшее наслаждение, бледную тень которого испытывают остальные! Трудно быть богом, но оно того стоит! И вот теперь придётся за это ответить…

Он вдруг ухватился свободной ладонью за лицо, прикрыв свои «прожекторы», замолк, осознав ужас и неминуемость наказания, приуныл и засопел. Я терпеливо ожидал продолжения. Такой номер при мне исполняли впервые. Интересно, а что испытывал благородный дон Румата, когда крушил всю эту средневековую «шелупень»? Наивысшее наслаждение?

Вряд ли.

Когда он убрал руку, лицо его стало театральной маской печали. Глаза потухли и превратились в блёклые серые мышиные шкурки. И продолжил он говорить теперь почти полушёпотом, всхлипывая и подвывая от страха.

– Господи, я не знаю, как это со мной произошло. Как вышло, что я не встретил ни одной женщины, которая могла бы меня полюбить. Это всегда было моим проклятием. С самого детства. Два проклятия. Отсутствие интереса противоположного пола и повышенное либидо. Вместе это даёт очень опасный коктейль. Взрывной, как выяснилось. Коктейлю Молотова до него далеко. Но ведь на свете много разных женщин! Почему ни у одной не возникло ко мне тёплых чувств?! Они сами всё время провоцировали меня на то, чтобы я сделал с ними это! Как так вышло, что все законы есть, а такого закона, чтобы женщина спала с мужчиной, если он хочет её, нет?!! Не понимаю, как остальные не додумались до такой простой вещи!! Это заговор!! Заговор силовиков и женщин!! Силовики придумали законы, охраняющие телесную неприкосновенность, закрепили альтернативу непомерной пошлиной, и теперь вместе с женщинами обирают остальной народ!! Хочешь спать с женщиной, будь любезен покупать цветы, ходить в кино, долго говорить бессмыслицу и вливать в неё массу денежных средств, без твёрдой гарантии, что всё срастётся, и ты своё получишь!! Или короткий путь – просто заплати!! Да ещё и она в последний момент всегда может отказаться оказывать тебе свои услуги, если сочтёт тебя недостаточно привлекательным или состоятельным, или вообще несовместимым по каким-то таинственным критериям!!! Вы разве не видите, что этот заговор особо и не скрывается, лежит на поверхности?!!

– Выходит, – веско и серьёзно сказал я, – что виноваты все вокруг? Женщины алчны и беспринципны, силовики вероломны и хитры, а ты, агнец божий, есть лишь жертва их совместного заговора? Или нет! Ты – борец с системой, пламенный революционер, храбрый подпольщик. Значит, трахаться тебе хочется, либидо у тебя выросло, а элементарные вещи, вроде адекватного общения, анализа своих действий и поступков, самоконтроль и уважение к людям – остались в зачаточном состоянии, как ненужный балласт. А несовершенные законы и пресловутый заговор ещё и загнали тебя, бедолагу, в угол, откуда ты стал вести свою подпольную революционную деятельность. Сократил, так сказать, басню. Это я всё понимаю, только откуда у такого ничтожества, как ты, взялось смелости совершить свою гнусность в самый первый раз? Что тебя так допекло?

– Это было закономерно, – звеня от заливавшей его злобы, почти прорычал Бондаренко. – Я искал выходы, но везде были только тупики! И исчерпав варианты, я вышел на единственную тропу к решению вопроса. Это было решением задачи. Как в школе. И когда я решил её, то всё встало на свои места и оказалось просто и ясно. Только слепой не видит очевидного.

– Выходит, – вновь стал гнуть я свою линию, – тебя совсем не волнует то, что ради удовлетворения своей похоти ты изнасиловал семь женщин?

– Они, по сути, и созданы для этого! – запальчиво крикнул богомол. – А всё остальное – шелуха наносных догм, условностей и традиций! Не я открыл это первым, ещё большевики хотели национализировать женскую плоть! Я лишь разглядел хитрый план, коварный заговор!!

– Но ведь по закону, нельзя изнасиловать человека и не понести наказание! А тем более нельзя безнаказанно убивать!

– Можно!! – взревел Бондаренко, вспыхнув почти круглыми глазами, выкатившимися из орбит. – Если закон преступен, если ты осознаёшь всю его извращённость, ущербность и антигуманность, то преступлением является как раз исполнение такого закона!!

– И в чём же преступность закона, если он требует наказать того, кто убил своего ближнего, чтобы только скрыть другое преступление? – в этих хитросплетениях софистики я чувствовал себя, как рыба в воде, запутывая собеседника паутиной передёрнутых фактов.

– Не было никакого преступления, которое надо было скрыть!!! – взвизгнул он.

– Зачем тогда ты убил их? – поймал я шипастого хитреца-богомола булавкой прямо в грудь.

На этот вопрос он мне не ответил. То ли посчитал, что я глуп, потому что не вижу очевидного факта, про изначальное несовершенство и извращённую суть основного закона. Из-за которого закон богомолову невинную шалость и удовлетворение естественных потребностей квалифицирует, как преступление и ему приходится скрывать сам факт этой шалости. То ли я нарочно его дразню демагогией и открыто над ним издеваюсь. И ещё, в контраст орущему и брызжущему слюной просвещённому революционеру-подпольщику, пристёгнутому железом к табуретке в неудобном положении, я полулежу и разговариваю спокойным негромким голосом. И не трогаю его пальцем. Это совершенно выбило пробки странному богомолу, то включавшему голубые «фары» и повышающему тон, то приходящему ненадолго в себя и становившемуся почти покладистым и никнувшим от тяжести вины. Втрое ему явно не нравилось, вносило дискомфорт в стройные логичные умопостроения о несправедливости мира, поэтому «крикун», прячущийся внутри был в приоритете. И распоясался настолько, что не сдержал эмоций, захлестнувших горячую голову выше макушки, забыл о наручниках и бросился на ненавистного мучителя.

Меня.

Да только не рассчитал силёнок и траектории. Я лежал так, чтобы ему как раз чуть-чуть не хватило ухватить меня хоть сколько серьёзно. Он сделал бросок с табурета, выкинув вперёд свободную руку, тело пошло за ней в горячке атаки, вторая рука натянула цепь, наручники хрустнули, беря запястье в жёсткий зажим, а инерция и боль отбросили его назад. Он неловко царапнул мне по колену, уже сам подаваясь обратно, поняв всю тщету своих потуг. И я добавил ему прыти и ускорения, просто вскинув ногу и от души впечатав ботинок на всю ступню в грудь. Чтоб выбить экспансивность и отбить желание повторения.

Он издал какое-то полушипение-полувозглас, воздух вылетел из лёгких противоестественно, как из треснувшего футбольного мяча. Взмахнул беспомощно свободной рукой, теряя равновесие от неловко вошедшего в задницу угла табурета, и завалился на спину бесформенным кулём с картошкой. Даже грохот получился воглым и неубедительным. Словно кукла из папье-маше свалилась на пол. Но и лежать в такой позе было совсем неудобно. Руку тянуло и сдавливало сталью «браслетов», выворачивало из сустава, приносило мучение. Поэтому он неловко, но бодро вскочил, испуганно зыркнул уже серенькими невзрачными дульцами глазок, суетно принялся устраиваться на жёсткое сиденье обратно. На груди его чётко отпечатался след моего ботинка. Серый, как и его теперешние глаза.

Как он это делает? Как он меняет их цвет?

Я, как ни в чём не бывало, дождался, пока он проморгается, потом спокойно и размерено повторил свой простой вопрос:

– Зачем ты убил их?

Испуганное лицо Бондаренко совершенно преобразилось. Куда делись все красные пятна? Куда ушёл блеск, цвет и свет глаз? Теперь передо мной сидел просто испуганный человечек, несуразный, нелепый, жалкий, испуганный. Он очень боялся, что я встану и примусь методично лупить его по мордасам и почкам, добиваясь непонятных ответов на свои странные вопросы. Однако я мирно лежал, не шевелясь, смотрел на его метаморфозы и мимикрию, кротко ждал, пока он соберётся с мыслями.

– Не бейте меня, пожалуйста! – выдавил вдруг богомол.

Как ребёнок, ей-богу!

– Не буду, – добро пообещал я. – Так что с моим вопросом?

Бондаренко замкнул рот, диковато озираясь. Он оглядывал камеру, как будто попал сюда впервые, бесполезно ища щель или пролом, куда можно шмыгнуть и спрятаться от неудобных, жалящих вопросов. Но щелей и закутков не было, да и наручник крепко впился ему в запястье. Надо было отвечать. Предупреждение уже чётко вынесено, и бушевать, нести чепуху и придуриваться больше не выйдет. Пора говорить начистоту.

– Я, я не знаю… – промямлил он вдруг. – Я понимаю, что так нельзя. Нельзя убивать. Нельзя насиловать. Я – преступник. И я совершил много ужасного. Это какое-то помрачение. Вы знаете, я ведь не всегда был таким. Вернее, это жило во мне, ну, чувство неудовлетворённости, несправедливости. Только раньше я с ним как-то справлялся. Удерживал своё раздражение, свою злобу, ненависть, свою похоть, наконец. Решал вопрос мирно. Но она никуда не уходила. Она, как вода за плотиной, только копилась и набиралась. Осторожно, исподволь, постепенно. Но непрерывно. Иногда на меня находило что-то, бывает, нахлынет, как туча с дождём. В глазах аж темнеет. И чую, закипает кровь, страх уходит, остаётся чистая ярость. В общем, однажды я не сдержался. И потом понеслось. А в тот самый момент, когда плотина рухнула, во мне будто переключатель щёлкнул. Я, как паровоз, который ходил по одной ветке всю жизнь, вдруг однажды перевёл стрелки и унёсся совсем в другой мир. В мир новых острых и приятных ощущений. В сладкий тёмный преступный мир, где я становился кем-то значительным, кем-то, с кем надо считаться, кого надо бояться и уважать. Выполнять все его прихоти и приказы. Ведь он всемогущ и беспощаден, он может легко убить. А потом иногда я возвращался к мысли о том, что же я творю? И ужасался. Но желания во мне вновь разгорались, притупляли страх, уносили сожаление, гнали на охоту опять. И я вновь делал то, что делать никак нельзя. Дальше это уже было сильнее меня. Как тяжёлый наркотик, привыкание к которому постепенное, но неотвратимое. Мне очень жаль, что всё так вышло. Я не хотел никому зла. Я проклятый человек. Наверное, во мне сидит дьявол. Это накатывает помимо воли, я как будто выхожу из себя на секунду, а когда возвращаюсь, старые чувства пропадают. И я становлюсь страшным человеком. Лихим и не желающим следовать рамкам. Способным на всё. Как же я раскаиваюсь теперь! Мне очень стыдно за то, что я не смог удержать себя! Ведь это ужасно! Меня теперь казнят!! И поделом!! Но мне так страшно умирать!! Я просто запутался уже во всём этом!! Я думал и думал тут, в камере, и понял, что никогда нельзя было давать волю гневу! Переходить черту! За ней – пропасть и небытие!! Мне конец!!!