Текст книги "Совесть палача. Роман"

– Не может быть невиновным человек, убивший ребёнка. Даже при самых объективных мотивах и причинах! – не согласился я.

– Да неужели? – улыбнулся Олег Адамович. – А всего-то сотню лет назад священник, крестивший младенца в проруби и случайно упустивший его под лёд, был неподсуден. Ибо это считалось великим благом. Вроде как младенец сразу переквалифицировался в ангелы, так что пропуск его временной земной жизни есть не упущение священника или его банальная криворукость, а высокий, недоступный нам замысел, промысел божий. И все были счастливы.

– Но вы-то не священник, утопивший малыша случайно. Вы это делали нарочно.

– Вы правы. Не случайно. И на первый взгляд бессистемно, беспричинно. Однако врачи установили мою полную душевную состоятельность. А так как я совершенно не чувствовал за собой вины, следователи решили, что я просто очень законспирированный киллер с экзотической спецификой.

– А это не так? – невинно уточнил я.

– Об этом в другой раз.

– Тогда в этот раз я хочу уточнить для себя очень важную деталь. Чтобы, как вы хотите, воспринимать вас объективно. Неужели вы совершено не раскаиваетесь в совершённом? Ведь вы же признались во всём сами, чистосердечно, хоть и могли скрывать до последнего?

– Вы удивитесь, но, если бы вы на минуту влезли в мою шкуру, то ощутили бы, что внутри меня покой и гармония. Меня не мучает совесть, не лишает сна раскаяние от содеянного, не беспокоит совесть. В отличие от вас.

– А с чего вы взяли, что меня беспокоит совесть? – закинул я первую робкую снасть.

– Иначе вы бы не проводили так много времени со специфичной частью своих подопечных. Вы бы просто стреляли бы их, как куропаток, а потом шли бы в кино или клуб. Были бы простым киллером, но с лицензией на отстрел «человеков».

– Да, я убиваю людей. Я киллер поневоле. Только меня обязал это делать закон. И мне от этого ремесла очень не по себе. А вот вы, Олег Адамович, заявляете очень странные вещи. Не могу я поверить, что вы не понимаете, какая страшная вина за вами, какие ужасные преступления вы натворили!

– Ерунда! Как вы думаете, много забойщиков скота мучаются той же проблемой?

– Люди – не скот! – запальчиво возразил я.

И невольно вспомнил такой же разговор с одним киллером, которого потом казнил. Полгода назад. На заре своего хобби. Этот наёмный убийца тоже долго не признавал вины, ссылаясь на то, что не чувствовал ничего, убивая свои жертвы. Он абстрагировался от их очеловечивания полностью. Считал за скот. И рассказал, что этому его научили в свою очередь какие-то кавказцы, привыкшие резать баранов на склонах тенистых гор, куда киллера занесла какая-то нелёгкая. Они ему говорили: «Дорогой, режь барана без чувств. Как неодушевлённый предмет. Как колбасу. Он для этого и рождён, это его прямая судьба. Режь без эмоций и сожалений. Это просто работа. Считай, он уже умер. Рождён мёртвым». Самураи со своим кодексом и дзеном, блин, со склонов Фудзи-нохчо. Я потом всё же расколол этого «ронина», так, что он абсолютно пересмотрел свои позиции и устои, и потом долго мочил слезами подушку и истово, вслух вычитывал молитвенник, одолженный у отца Сергия. До самой казни. То была моя первая крупная удача. А Кузнецов тут же согласился с моим тезисом:

– Это верно. И внешне, что далеко не главное. Ведь закон защищает и животных от жестокого обращения. И внутренне, что и определяет особое положение людей перед защитой законом. Даже льва, напавшего в цирке на укротителя, пристреливают за профнепригодность и потенциальную опасность. К сожалению, люди опаснее любого льва. Ибо того можно просчитать по совокупности знаний о его поведении, инстинктах и некоторых индивидуальных особенностях. А вот с человеком сложнее. Никто не может влезть ему в голову, что не так уж фатально. Страшно то, что никто не может просчитать, как поступит тот или иной человек в сложной цепи событий и обстоятельств, иногда таких запутанных и на первый взгляд абсолютно не связанных между собой, но приводящих к неожиданному взрывному эффекту. А ведь он может натворить много такого, что ни одному льву за ним не угнаться в своих самых смелых мечтах.

– Так ведь за это человека потом и судят, а если он натворил через край, то и казнят! – я не понимал, куда клонит Кузнецов.

– Иногда уже некого казнить, – туманно парировал он. – Иногда его наоборот, превозносят за преступления. А иногда бездна вреда, который он нанёс, несопоставима с его ничтожной жизнью.

– Так ведь нельзя заранее знать, что насовершает тот или иной потенциальный преступник. У нас судят по факту, а не по гипотетическим предположениям.

– А если бы вы точно знали, что гипотеза есть факт?

– Вы что? Фантастики насмотрелись? И у вас появилось «Особое мнение»?

– Давайте просто предположим, если бы вы знали, что те, кого вы, например, не казнили, если бы у вас лично был такой выбор, после того, как выйдут, совершат ещё более страшные преступления. И знали бы это точно, вы бы казнили их, если представилась такая уникальная возможность?

– Но я этого не знаю!

– А если бы знал?! – без перехода перешёл на более близкий уровень общения Кузнецов.

– Всё равно – нет! Нельзя убивать за то, что ещё не совершено!

– Это потому, что вы пленник сослагательного наклонения и не можете до конца поверить, что новые преступления обязательно будут. Это как смотреть на личинку комара и не раздавить её, потому что комар ещё не вылупился и никого не покусал. Вас останавливает неизвестность и надежда, что этого комара прибьют раньше, чем он воткнёт свой хоботок в кого-то или его проглотит лягушка, а то и просто он высохнет на солнце по пути к жертве. Но это тщетные иллюзии. Комар непременно ужалит. И горе тому, кого он ужалит, особенно если комар будет малярийным.

– Я повторюсь, люди – не комары!

– Несомненно. Наш разговор не о комарах. Наш разговор о законах. Сейчас происходит гуманизация, и, не смотря на это, меня казнят за преступления, которые настолько ужасны, что другого выхода нет. И мне не объяснить судьям и присяжным, что это тоже конъюктура. В силу текущего момента, в силу прогресса общества, в силу новых правил морали, отделённости церкви от государства, отхода от старых средневековых устоев, суеверий и авторитетов. Просто не тот момент. А, вот если бы генеральным прокурором был бы Игнатий де Лойола? Не случилось бы всё наоборот?

– Вы сами прекрасно понимаете, что история не терпит сослагательного наклонения. Вам бы тогда и надо было рождаться при главе ордена иезуитов.

– Это так. Но горе в том, что времена меняются, а вектор остаётся неизменным. И происходит то, что происходит. Люди забыли один главный универсальный ветхозаветный закон. «Око за око». А остальное всё – от лукавого. Вам это и ваш духовный наставник скажет.

– Иисус отменил Ветхий завет. Мы живём по Новому. А там говорится про подставление щёк.

– Правильно. Вы только забыли, что Иисус заодно отменил совершение грехов. Как сознательное, так и бессознательное. Даже помыслы должны быть чистыми. Что же тогда все позабыли про эту отмену? И кто должен за этим следить и за это отвечать? Никто! И тогда меня бросают в каземат, а вас заставляют брать в руки пистолет, наивно полагая, что верно решили, кто жертва, кто преступник, а кто палач.

– А вы точно знаете, кто есть кто?

– А вот это уже тема совсем для другого разговора. Спасибо вам, что уделили мне своё время. Надеюсь, не занял его зря. На первый раз достаточно. Вижу, заронил зерно сомнения в вашу цитадель уверенности. Подумайте об этих отвлечённых вещах на досуге. Иначе следующий разговор может оказаться неплодотворным. А вам ведь так надо докопаться до истины, узнать настоящие глубинные правила и законы, по которым существует всё сущее. Тогда вы будете точно знать, как обуздать свои сомнения и примириться с совестью, – вещал, постепенно повышая тон, Олег Адамович.

И вроде, сидел он, не шевелясь, не менялся в лице, не истерил и не бубнил, говорил ровно и чётко, спокойно и дружелюбно. Но, то ли с электричеством в колонии случились скачки напряжения, то ли аура у него оказалась сильной для такой чувствительной натуры, как я, только гипнотизировал меня он круче удава с кроликом. И его чёрные глаза так зримо вытягивали те люксы света из камеры, что лицо его непроизвольно темнело, сливалось в одно тёмное пятно, силуэт размывало, будто его окутывал саван мрака, да и сама камера погружалась в сумрак. Из углов вылезали чёрные ребристые тени, постель стала жёсткой, а по ногам засвистел леденящий сквозняк.

Или я просто впечатлился и всё себе напридумал.

Только шестым чувством я понимал, что не пустой разговор затеял этот странный неприметный детоубийца, не для скуки позвал он меня к себе, не праздно пустословил и распинался о сиюминутности законов и призрачности наказания. Не блефовал по поводу своего равнодушия к оборванной своей судьбе и самой жизни. Нечто большее таилось за фасадом этой человеческой оболочки. Нечто тёмное. И страшное в своей непоколебимой правоте. Очень непростой, штучный экземпляр. И крепкий орешек, в любой уверенности может пробить трещину.

Скорпион.

Действительно, говорить дальше – смысла нет. На первый раз вполне достаточно. Есть над чем подумать, может, обмозговать контрдоводы, может, в чём-то и согласиться. Интересно получилось. Я закидывал удочку в надежде ухватить конец тропки, ведущей мимо совести, а он рубанул задел на продолжение и развитие темы, щедро бросив напоследок жирный кус посула не то, что о тропке, об освещённом асфальтированном шоссе мимо совести в объезд. С официальным пропускным пунктом и паспортным заверением полномочий проезда. Рыбак рыбака видит издалека.

Кто кого ловит? И кто тут рыба?

Он прав. Мне пора. Я встал, отстегнул «браслеты» и сказал ему:

– Действительно, засиделся я с вами! Я пойду, но вернусь. Ведь вы никуда не уйдёте?

– Смешная шутка, – оценил, потирая запястье, Кузнецов. – Я непременно вас дождусь. Приходите, когда посчитаете себя готовым к новому разговору.

– До встречи! – я прошёл к двери.

И когда я вышел и уже закрывал её, он вслед произнёс тихо, но так, что я чётко услышал:

– Вы ещё поймёте, что львы нужны только для сафари.

– Что? – сунулся я обратно.

– Они не те, кем хотят, чтобы их видели. Царь зверей – это иллюзия.

– Вы о чём? Не понимаю.

– Поймёте. Всему своё время. Благодарю за приятное общение!

– И вам не болеть, – я изумлённо и немного в ступоре прикрыл аккуратно дверь, тихо щёлкнув замком.

Задвинул засов, положил наручники в кармашек. И побрёл по коридору к выходу из тюрьмы. К свету свободы. К пиву и кино. Вот только к пиву теперь надо купить бутылку водки. Она расширяет сознание и прочищает мозги от всего лишнего и наносного почище любых стимуляторов. Иначе с этими вопросами мне не разобраться.

Глава девятая. Блажен, кто верует

Чистая совесть – самая лучшая подушка.

Генрик Ибсен

Странный заключённый Кузнецов занимал мои мысли всё время, что я откладывал казнь раскаявшегося взяточника Иванова. Но он оказался ещё более странен, когда я, спустя неделю, посчитал, что готов слушать его пространные отвлечённые, но затягивающие и интересные умозаключения, и пришёл к нему в субботний день. Выходной всё равно оказался смазан плановой учебной тревогой, поэтому моё присутствие на работе нужно было теперь чем-то оправдать. И я решил зайти к нему. Но Кузнецов, лишь взглянув на меня, нахохлился и вежливо, но наотрез отказался устроить новый диспут. Свой нелогичный отказ общаться он объяснил парадоксальным выводом о том, что я, дескать, не готов плодотворно внимать его умным речам. Не созрел, не проникся, не переварил полученную бесценную информацию. Сказано это было вежливо, но непреклонно. Это не то что задело меня или вызвало раздражение, а скорее удивило и заинтриговало.

Странную игру он затеял, но оно того стоит, чтобы подождать. Ведь моё время терпит, а у него оно утекает. Я проигнорировал следующую субботу в маленькую отместку за предыдущую выходку. Пусть не думает, что начальник колонии будет бегать перед ним, как перед великим оракулом, ловя открытым ртом каждое слово. Да и дел у меня было много, чтобы теперь мечтать только о новой встрече с каким-то смертником. Пусть и дюже загадочным.

Служба занимала львиную часть времени, остальное отнимали попеременно спиртное и Татьяна, которая встречу от встречи становилась мрачнее и таинственнее. Назревал очередной серьёзный разговор с валом неоспоримых аргументов, осторожных угроз и, возможно, жёстких ультиматумов. А пока постепенно подкатила очередная суббота, которая вырвала меня из дома, от телевизора и монитора компьютера, чтобы бросить в подвальные мрачные казематы с резиново-глухой камерой смерти.

Неохота, а надо.

Я заполнял необходимые графы в бланках по утилизации будущего покойника Вадима Александровича Иванова, которому сейчас они были бы страшны и отвратительны, а после «исполнения» вообще фиолетовы. Это нашей «канцелярии» нужна бумажка на любой случай, даже такой нетривиальный. Прессе, прокуратуре, медслужбе, верхним инстанциям для отчёта и учёта. А покойнику это всё до фонаря. Его не будет беспокоить после смерти собственное бренное тело, которое ленивая похоронная бригада запакует небрежно в пластиковый чёрный пакет, провезёт, прыгая нещадно на ухабах, к погосту и швырнёт в готовую яму, чтобы наспех закидать землёй с комьями глины. И путь его земной окончательно закончится.

А нам надо будет продолжать жить.

Костик Воробьёв, прокурор по надзору, сидящий слева, сказал:

– Странно. За убийство с изнасилованием помиловали, а за взятку – нет.

Я лишь поднял брови, наморщив лоб, мол, такие вот бывают чудеса. И продолжил писать дальше, внимательно проверяя, чтобы не сбиться и не начинать заново.

– Я видел, про этого Иванова выходил сюжет в какой-то криминальной программе на федеральном канале, – вспомнил Лёха Зайцев, представитель информационного центра. – Там ещё показывали его квартиру в Сан-Франциско. Говорили, он туда часто летал, вечеринки с местной богемой закатывал.

– Неплохо пожил, – кисло хмыкнул доктор Манин.

– Ещё в Амстердам он часто наведывался, – продолжал восстанавливать в памяти жареные факты из наспех сляпанного горячего сюжета лейтенант. – Подозревали, что за наркотиками, потом оказалось, что посещал квартал красных фонарей. Причём, его специфические заведения. Но за руку не ловили, так, предположения одни. В Нидерландах криминала нет, а для нас его моральный облик за границей малоинтересен. Типа, в Европе своя свобода личности.

– Так он что? – Сергей заинтересовался. – Неправильный? А куда он там ходил? К мужикам? Или к собачкам?

– Не знаю. Об этом вскользь заметили, – пожал плечом Зайцев. – Скорее для красного словца. Чтоб побольше грязью облить.

– Если он и, правда «голубой», так они его не облили, а обличили уродливое явление, чтобы подчеркнуть общую картину развращённой деньгами и безнаказанностью натуры, – сурово поправил Костик. – Стрелять таких надо, а не «пятёрку» давать!

– Так ведь ещё доказать надо! – не согласился Лёха.

– Да доказали бы! – успокоил Воробьёв. – Просто он на взятке попался. Да на такой козырной, что уже нет смысла ему сто двадцать первую вешать.

– Всё равно огульно заявлять, что он – извращенец, когда его уже «закрыли» по другой статье, это как бить лежачего, – спорил Лёха.

– Теперь уже не важно, как там всё было, – я воткнул ручку в стакан с остальной канцелярской фурнитурой. – Я смотрю, вы, товарищ советник юстиции, как узнали, что осуждённый имеет физиологические сексуальные отклонения, сразу охладели к тому вопросу, что его не за изнасилование с убийством расстреливают? То есть, «педиков» уже не жалко?

– Странно, конечно, – смутился Костик. – Но моё сугубо личное, субъективное мнение, так это их не просто сажать надо, а «валить» без суда и следствия. Прямо там, где поймал!

– Ага! – улыбнулся я: – В туалете поймаем, прямо там, в сортире и замочим! Не толерантно как-то!

– Это уголовное преступление! – отбрыкнулся Воробьёв.

– Не-е-ет, – покачал я пальцем. – Это твоё нетерпимое отношение к секс-меньшинствам. За разжигание розни своя статья есть.

– Там ни слова про «ахтунгов»! – отбился Костик.

– Это скоро изменится. Сто двадцать первую уберут, а в ту, что про рознь, не помню, какая там, про них вставят, – издевался я над советником.

– Возможно, – дёрнул недовольно он в ответ плечами.

– Да не возможно, а точно! – я откинулся на спинку бронекресла. – Лобби, брат, в законодательном органе! Я по своей работе вижу, что теперь рулят разные, чуждые нам лобби, проросшие в верхах, как наследие девяностых. Сначала жулики всякие, которые про права человека вспомнили, и теперь режимы похожи на пародию, а не на исполнение наказания. Теперь попробуй у зека что-то на этапе отнять или потерять! Затаскает свой же ОСБ. Зато и горячим их обеспечь, и постелью, и куревом. Скоро баб начнут просить. А за жуликами и «гомосеки» подтянулись. Потом педофилы разные голову поднимут, зоофилы, копрофилы, некрофилы и прочие геронтофилы с вуайеристами!

– Ужас какой! – притворно сложил ладони Мантик.

– Это с эстрады гнилым ветром наносит, – предположил Зайцев. – Там, я слышал, половина уже всех певцов, композиторов, продюсеров, артистов – «заднеприводные».

– Тлетворное влияние запада, – хлопнул я ладонью по столу, подводя итог. – Рухнул железный занавес, хлынула к нам вся эта распущенность и вседозволенность под маской свободы и демократии. Затопила гнилым болотом гласности и перестройки последние островки морали и идеологии. Пока последний бастион держится такими, как мы, но скоро и он падёт. Так что пойдём, господа, внесём свою лепту. Одним извращенцем меньше будет!

И встал из-за стола, подхватив бумаги. «Наган» уже угнездился в кобуре, по ноздри забитый патронами. Дальше тянуть не было возможности. Я и так откладывал казнь три недели. Не хотелось мне стрелять в этого чудного несуразного взяточника, хоть и наворовал он порядочно. Не потому, что стрелять его надо за воровство или за его неверную ориентацию. А просто этот человек, на мой взгляд, раскаялся до самого своего дна, вывернул всё нутро наружу. И сам старался теперь истово загладить вину покаянием. К нему часто заглядывал отец Сергий, беседовал по душам, выходил довольный. Только Иванов не стал вливать свои капиталы в комиссию по помилованию. То ли не успел, то ли не сообразил, то ли проникся так, что не думал об этом. Много тут причин, не разобраться сразу. Возможно, перекрыли ему «кислород» доблестные наши фискальные органы, сами или по указке сверху, возможно, груз вины был так велик, что, наконец, почувствовал он облегчение от того, что всё уже случилось и теперь не надо жить и бояться. В общем, встал он на праведный путь, а вот тут-то ему и крышка. Жернова мелят медленно, но неотвратимо. А без купюрного масла механизм не запинается, и выдаёт стандартный вердикт: «в прошении о помиловании отказать!».

Когда я зашёл в камеру к Иванову, он, заметив остальную мою свиту, сразу всё понял. Встал, обречённо свесив плечи, но твёрдо, решительно. Покидал в пакет свои вещи. Молча выслушал мою привычную речь, кивнул на том месте, где я сообщил о том, что ему оставляют приговор без изменения. Будто заранее знал или даже надеялся на такой исход. Скорее всего, он уже смирился и не питал надежд на чудо. Поэтому и не стал канючить или гневаться, или закатывать невольную истерику, а, просто повернулся ко мне, посмотрел в глаза и сказал:

– Я сегодня видел сон. Чётко помню, что я лежал в своей ванной. Мылся так, не спеша, основательно. Даже запах шампуня помню. А потом полотенцем вытерся и шкаф открыл, чтобы одеться. А там все костюмы – белые. Я оделся, поглядел в зеркало, стою весь в белом. Гигиенические процедуры, значит, гражданин начальник? Я понимаю. Пойдёмте…

И вышел бодро в коридор, где его стандартно, но аккуратно сунули грудью и лицом в стену. А потом так же смело, твёрдо чеканя шаг, не озираясь и не крича ничего остальным сидельцам, зашагал в наш лабиринт, откуда нет возврата, по своей последней «зелёной миле», к резиновому эшафоту. У Христа Голгофа была горой, а в нашем лабиринте она перевёрнута вверх ногами, уходит верхушкой в подвал. Это потому, что мы казним настоящих Варавву, Гестаса и Димаса во всех их проявлениях. И нет скидки на раскаяние и обретённую святость. Наша гильотина с лейкой вместо ножа равнодушно примет любого, без сбоев и поломок «исполнит» привычное действо, а потом легко смоет все следы до будущего раза. И так бесконечно. По кругу. Как в филиале Ада на земле. Самый первый, нулевой круг тут. В мрачных подвалах заштатных колоний по всему миру. На перевёрнутых Голгофах терпеливо притаились кривые «гусаки» гильотин, во тьме поджидая своих клиентов. Никто не забыт, ничто не забыто. Ни профессор анатомии Жозеф Игнас Гильотен, ни зубной врач, тяготеющий к стульям, Альберт Саутвик, ни, те же оружейники братья Наганы. И все их специфические поделки, позволяющие поставить рубку голов на поток, оригинальное применение простого электричества или банальные пули, как у меня в патронах к пистолету. Всё только видоизменилось немного, мимикрировав согласно требованиям момента, а суть осталась та же, что и десятки тысяч лет назад.

Око за око.

В душевую, лоснящуюся сухой матовой чернотой резины, он шагнул свободно. С интересом осмотрелся, крутя головой. Всё ещё послушно скрестив руки за спиной. Потом повернулся к нам, в онемении следящим за каждым его движением. Он был ниже меня на полголовы, толстенький, но не заплывший, с кругловатым лицом. Оно не было сейчас перекошено страхом, не сводила его судорога отчаяния, а глаза, хоть и непроизвольно выпученные от внутреннего напряжения, всё равно осмыслены и не бегают по сторонам. Такой выдержки я не припомню за всю свою практику.

– Вы что-нибудь хотите напоследок? – робко спросил я, чувствуя одновременно неловкость и горячее желание выполнить последнее желание приговорённого.

– Я не курю, – чуть улыбнулся краем рта Вадим Александрович. – А другое, я слышал, тут не возможно. Впрочем, скажите, могу я помолиться?

Я оторопело посмотрел на свою команду. Те так же опешили от такой необычной оригинальной просьбы. Костик хмурился, Лёха совсем потерялся, а Мантик тупо раздувал ноздри с каменным лицом.

– Да, конечно,  – я махнул руками в пригласительном ободряющем жесте.

Он поставил пакет в угол, прислонив к стене, потом аккуратно опустился на колени, наклонил голову и свёл на груди руки. И тихим голосом, себе под нос, принялся бормотать. Но в наступившей тишине мы слышали чётко каждое слово:

– Святой Боже, Святой Крепкий, Святой Бессмертный, помилуй нас. Отче Наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твоё, да придёт Царствие Твоё, да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле! Хлеб наш насущный дай нам днесь, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, – и заладил много раз подряд: – Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Я же подумал, что Вера, в которую он так самоотверженно и без оглядки, как в океанскую пучину, опустился, а правильнее сказать, взлетел, как птица в небеса, очень ему помогает контролировать простые человеческие страхи и сомнения. Вера не терпит сомнений, если она истинная, она полностью, непробиваемым коконом укутывает человека, защищая от внешних невзгод вроде ужаса небытия, боли от экзекуции и щемящего своей неизвестностью таинства загробного мира. И с завистью отметил, что не могу так же истово и безоговорочно поверить, чтобы убить сомнения и успокоить льва.

– Придите, поклонимся Царю нашему Богу! – и резко, но осторожно ткнулся лбом в резиновый пол: – Придите, поклонимся и припадём Христу, Царю нашему Богу! – и опять отбил поклон: – Придите, поклонимся и припадём Самому Христу, Царю и Богу нашему! – и вновь согнулся лбом до резины.

Я бывал в церкви, стоял там, слушал службы, крестился, хоть и чувствовал себя в этот момент неловко, но чтобы вот так, на коленях отбивать поклоны, на такое меня бы не хватило. Или перед смертью становится всё равно, отлетает шелуха привычек, растворяются сахаром в кипятке Веры комплексы, спадают оковы гордыни? Интересно, если бы ему всё же изменили приговор, молился бы он так же рьяно и самозабвенно? Или закрылся бы, внутренне потирая ручки и радуясь без внешних симптомов? Однозначно, он бы не вернулся к прежним мыслям, не стал бы вновь тем же чиновником без совести, но со страхом, чтобы опять хоть и бояться, но воровать. Вера неуловимо изменила его. Лишила главного ущербного чувства, его страха перед возможной поимкой, перед возможным раскрытием его пристрастий, его сделки со своей загнанной в непроходимый лес, затравленной и забитой совестью, оглушённой оргиями, алкоголем и трусливым забытьём.

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот твоих очисть беззаконие моё. Наипаче омой меня от беззакония моего и от греха моего очисть меня; как беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согрешил и лукавое пред Тобою сотворил; как да оправдаюсь во словах Твоих и поборю, всегда судить Ты. Сам потому, в беззакониях зачат есть, и во грехах родила меня мать моя. Сам потому, истину возлюбил эту; безвестная и тайная премудрость Твоя явила мне это. Окропивши меня иссопом, и очищусь; омой меня, и паче снега убелюсь. Слуху моему дай радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грехов моих и все беззакония моя очисти. Сердце чисто создай во мне, Боже, и дух правый обнови в утробе моей. Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отыми от меня. Воздай мне радость спасения Твоего и Духом Владычным утверди меня. Научу беззакония путем Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся.

И отсидел бы наш взяточник свой срок, выйдя пожилым, но вполне сохранившимся человеком, пережив в тюрьме все старые пороки и искушения. Молился бы себе потихоньку, да воспитывал праведность. И ещё много бы хороших годных добрых дел успел сделать на воле. А я бы последил, чтобы сокамерники его не обижали. Да, тут спецконтингент не любит разные проявления человеческой натуры. Не любит наглости, не любит вранья, не любит хвастовства. А вот набожность, скромность и правильность вполне терпит. Не то, что считает это за слабость, скорее скрыто, но с почтением уважает. И принимая таких за блаженных, даже иногда сам проникается и начинает верить. И по духовной тяге, и от скуки, и от долгих внутренних размышлений и переоценки ценностей внутри этого замкнутого мирка. Вот только не судьба вышла гражданину Иванову, так рьяно ступившему на путь очищения от грехов. Осталось дождаться окончания его последней молитвы.

– Он читает отходную молитву, – чуть слышно выдохнул у меня за спиной Зайцев. – По себе…

– Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, уста мои открой, и уста мои возвестят хвалу Твою. Как ещё бы восхотел эти жертвы, дал бы ибо: всесожжения не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да воздвигнутся стены Иерусалимские. Тогда благоволи жертву правды, возношение и всесжегаемое; тогда возложат на алтарь Твой тельцы, – Вадим Александрович вдруг замолк, застыл в своей позе, а потом ясным спокойным просветлённым голосом сообщил: – Я готов!

Читал он свою молитву наизусть, старательно, чуть напрягаясь, вспоминая, чтобы выразить её так, как сам понимал, вставляя более знакомые, привычные слова, но, не теряя сути. И постепенно проникался, напитывался уверенностью, доходил до своего маленького незаметного экстаза. Теперь же он окончательно раздавил свой страх и оставил позади всё, что сопровождало его в жизни. Он был готов переходить в новый непознанный мир, и ожидал этого с радостью от ощущения своей беспредельной внутренней свободы.

Голос был уверен и спокоен, ни один мускул предательски не дёргался. Он просто стоял на коленях и смиренно ждал освобождения. И это было поразительно. Я же, поняв, что прелюдия закончена, и говорить что-то будет неуместно и лишне, просто вытащил, стараясь не шуметь, пистолет, взвёл курок с оглушительным треском, приблизил дуло к его затылку, стараясь согнуть руку так, чтобы попасть куда нужно, повёл палец, нажимая крючок.

И совесть моя чуть шевельнулась на своей тумбе, но вновь прикрыла глаза. Я не чувствовал теперь страха наказания за творимое убийство. Я наоборот, словно отпускал его в лучший мир, которого он теперь с невероятным смирением и нетерпением ждал, заражая попутно и меня своим бесстрашием. Я не творил зло, я помогал окончательно обрести Бога, хоть в глубине души и досадовал, привычно смущаясь своей ролью посредника. Киллер поневоле, лучше не скажешь. Ни удовольствия, ни удовлетворения, ни вознаграждения, только горькое осознание того, что это моя участь, и жребий выпал мне быть убийцей по закону.

Выстрелил.

Голова Иванова дёрнулась резко, но череп выдержал, не лопнул фаршем в стену. Попал я правильно. Пуля вошла как надо, вмиг взбила в пену желе мозга, ткнулась в толстый свод и срикошетила обратно, добавив хаоса в черепе, окончательно разметав все сложные нагромождения извилин, порвав все контакты и связи.

Убив наповал.

Тело его медленно свалилось ничком на пол. Из чёрной дырочки среди волос натекла робкая одинокая струйка тёмной крови. Вот так. Спокойно, без соплей, криков и бардака. Без эффектных фонтанов крови, мозга и мочи. Аккуратно и филигранно. Идеальная казнь. Все бы так.

Манин протиснулся рядом, присел, послушал стетоскопом биение сердца, приложил палец к месту на шее, где проходила артерия. Ничего не услышал и не нащупал. Коротко констатировал безоговорочное наступление летального исхода. Вернулся, выйдя из душевой, к остальным.

– Пошли, – опустошённо повернулся я к своей команде, пряча дымящийся «Наган» в кожаное ложе.

Хорошо, что щелчок курка оказался громче самого выстрела. Два разных звука, две вехи, разделяющие жизнь Вадима Александровича на «до» и «после». На бытие и небытие. После выстрела уже не важно, какой грохот он породил. Дело уже сделано. Но всё равно страшно. Я чуть не всполошил свою дремлющую совесть громкими нелепыми звуками. Нельзя её будить. Она наоборот должна крепче уснуть. Странно, как выстрел может быть тише звука взводимого курка?

Или мне так показалось?

А всю торжественность момента враз испортил хам и невежа Мантик, которого напрягало ожидание конца молитвы, заставляя скучать и переминаться с ноги на ногу. Поэтому он ляпнул, стараясь разрядить обстановку и уесть Веру казнённого: