Текст книги "Совесть палача. Роман"

Она строила карьеру, ей нужен был надёжный тыл. Она имела виды и перспективы. И да, в её планы тоже входили дети. А я всё мыкался тогда по однокомнатной квартире с родителями, только начал расти вверх, будучи тогда ещё капитаном и замом зама на подхвате, а не теперешним начальником и полковником. И перспективы мои были более чем туманны. Короче, я не стал ломать ей жизнь и просто отпустил. С тихой, спокойной светлой грустью.

Она потом всё же выстроила свою жизнь так, как и планировала. Превратилась в успешную бизнес-леди, вышла замуж за какого-то мажора, слила капиталы и родила детей. У неё всё теперь отлично. Дом – полная чаша, муж – местечковый олигарх, автомобиль – «Мерседес» и пара славных мелких потомков. Мы с ней иногда переписываемся в соцсетях. Редко, раз в месяц. Она хвалится своим счастьем, я осторожно повествую о нелёгкой доле рачительного хозяина тюрьмы, она жалеет меня, но сдержано и без развития тёплых чувств, давая понять, что тогда сделала правильный выбор, а мне благодарна за понимание. Я хвалю её, восхищаюсь всеми «плюшками», свалившимися на её голову, а потом тихонько выхожу из сети.

С Татьяной всё по-другому. Она не так открыта, зато более изобретательна и горяча. В меру откровенна, но коварно-хитра и наверняка строит свои корыстные планы. Как и все женщины, подсознательно хочет уюта и счастья в настоящей семье, но слишком горда, чтобы просить. Она может лишь требовать или интриговать. Мне нравится огонёк её интеллекта и дух авантюризма, неугасимо переплетающиеся в ней, как китайские драконы на пергаменте, видимые сквозь её тонкую кожу. А вот жениться?

Я слишком долго шёл к женитьбе. Как путник сквозь ураган. И пока я брёл, пригибаясь и закрывая глаза от ветра, он срывал с меня эти желания, как корку. Уносил сначала маленькие кусочки, то, что мог урвать, потом отваливались целые лоскуты. И к тому моменту, когда я достиг заветного порога, последнее хотение уже унесло куда-то за спину, похоронив в песках и пыли привычек. Я успел обрасти вместо сорванной кожи новым панцирем холостяцких привычек, как голый рак-отшельник погружает мягкое уязвимое тельце в пустую раковину. И сама мысль, что опять придётся обнажаться, выкидывать старую раковину, чтобы по кирпичику строить новый комфортный добротный дом на целую семью, меня страшит и отворачивает.

Да и нет сейчас возможности жениться официально. Придётся кому-то увольняться с работы. А это вновь проблемы, революция и разруха. Это такая скала, о которую разобьётся любое счастье на самой крепкой семейной лодке. Карусель, неразбериха, головная боль и бедлам. Зачем мне это всё?

– А я женюсь. Когда выйду на пенсию, – веско сказал я. – Мне просто надо немного времени. В себя прийти. Отойти от всего этого. Короче, побродить, пока не верну себе спокойствие и способность мыслить рационально. А то с этими делами меня, вишь, как заносит!

– Вижу. Ладно, Танюху ты любишь. А меня? – у Пети началась его любимая в таком состоянии забава, условно называемая: «Ты меня уважаешь?».

– Конечно, мой маленький наивный друг! – повеселев, сообщил я.

– А вот ты мне не друг! – сделал шокирующее заявление Петя. – Ты мне брат! Больше, чем брат!

– Да, да, – я пожал протянутую мне руку. – Извини, ошибся, не так выразился.

– А зеков своих любишь? – продолжал странную игру с подвохом Петя.

Вот тут уже сложнее. Любил ли я этих «ближних», волею судьбы приставленных ко мне, чтобы я, в конце концов, сделал из них «новопреставленных»? Нет. Никак пока не получается почувствовать к ним хотя бы симпатию. К самым первым моим жертвам я не чувствовал ничего, кроме страха и омерзения. Злобы и досады, что мне пришлось пачкать руки их кровью, а душу мазать грехом. К Димарику я чувствовал презрение. К Иванову, незадачливому взяточнику, я относился нейтрально. Как к корове, просто стечением обстоятельств вынужденной пойти на мясо. Афоню я почти уважал. Берёг, но с корыстью, ведь он мог принести мне бесценный дар надежды. Хоть и придётся его для этого пустить в расход. Это уже смахивает на ритуальную жертву. Или у меня просто мозги уже закипают. А вот к Дубинину оставалась стойкая ненависть и ни капли любви. Его я сознательно не хотел любить, и заставлять себя даже пытаться это сделать было мучительно и противоестественно. Наверное, не созрел я ещё для таких подвигов или обстоятельства ещё не сложились. И ещё эти два странных человека, маньяк Бондаренко и убийца Кузнецов. С ними я ещё не разговаривал, а у последнего даже о «подвигах» его не читал в личном деле. К ним я никак пока не отношусь. Они – просто серый фон, общая масса. Их можно любить. Нужно.

Ведь надо же когда-то начинать?

– Петя, – сказал я. – Я честно пытаюсь это делать. Мне тяжело. Я ломаю себя об колено. Трудно сказать однозначно, но, забегая вперёд, я буду их всех любить. Как только научусь хоть немного это делать.

– Хорошо, – серьёзно кивнул Петя. – Тогда последний вопрос.

Вот оно. Хитрая Петина подводка закончена, сейчас будет неожиданная развязка. И он, конечно, не подвёл:

– Вот, например, к тебе, такому любящему всех и вся, неожиданно попаду я. Мало ли? И тебе надо будет меня расстрелять. Ты как? Больным скажешься, на помощников «съедешь»? Или сам меня «исполнишь»? И как будешь казнить? Любя?

– Если нарушишь закон, казню, – жёстко сообщил я ему.

И замолчал. Налил себе ещё, выпил весь бокал залпом. Закурил. А Петя всё смотрел, прищурясь, гонял в тяжёлой хмельной голове новую информацию. И я ждал, что сейчас начнётся землетрясение. Содрогнутся столпы и основы нашей дружбы, нашего братства, покатятся валуны обличений, острая крошка упрёков, увесистые голыши разочарования, пойдут под ногами трещины обвинений в предательстве.

Но Петя только цокнул языком, налил себе самогона и закинул огненный прозрачный шарик в рот. Не чокаясь и без тоста. И тоже закурил. Потом, всё же подобрел и развёрз уста:

– Не бери в голову. Это я так, утрировал. Но, за откровенность спасибо.

– Я это сделал бы не потому, что боялся бы с работы полететь или из вредности, мол, я тут тебе комедию ломаю, а на самом деле давно тебя ненавижу и непременно воспользуюсь таким шикарным случаем, чтобы тебя в могилу загнать на законных основаниях, – принялся наводить мосты я. – Просто я думаю, что тебе было бы приятнее, чтобы это с тобой сделал я, а не какой-то посторонний, не знакомый тебе лично, дядя.

– И то верно! – усмехнулся, наконец, Петя.

И после этого мы ещё пили и пили, пока все запасы не кончились, тарелки не опустели, а солнце не ушло незаметно за край земли, оставив нам только мутные сумерки. Жёлтым больным светом проклюнулись фонари. Таранили тьму «галогенами» дорогие иномарки. Огни реклам расцветили улицы праздничными новогодними разноцветными гирляндами. Пора было ехать домой. Завтра ещё «исполнять» мою куколку, беременную надеждой. Надо быть в форме.

Петя вёл себя хорошо. Не рвался «по бабам», даже не отрубился, не дождавшись моего такси. А я до последнего держал себя в руках, пока не хлопнула за мной дверца, вывалив меня перед дверью моего подъезда. Таксист уехал, спеша на новый вызов, зажав в клюве щедрые чаевые сверху оплаты за услуги. Я же, качаясь, поднялся к себе.

Скинул одежду, проверил будильник и, выключив свет, рухнул в койку. Но спасительный сон не пришёл сразу. Я с удивлением вдруг обнаружил через пару минут, что кровать моя начинает слегка взмывать над полом и плавно, ускоряясь, раскручиваться. Давно меня не накрывали «вертолёты»! обычно, вслед за тем, как она раскрутится на всю катушку, следовал праздничный фонтан из ранее подготовленной, измельчённой и полупереваренной закуски. А сегодня желудок вёл себя на удивление примерно. Не сокращался, не давил на рёбра, сидел себе внутри тихо и делал вид, что его вообще нет. А сон, затянутый водоворотом крутящейся кровати, наплывал, как угол савана, постепенно проникая в голову, изменяя мир, пуская в него сюрреализм и фантасмагорию.

И вот уже я увидел себя стоящим на чём-то твёрдом, а в руках оказался старинный деревянный резной штурвал. Как у пиратского корабля. Сам корабль я рассмотреть не успел, потому что увидел, как над ареной, вокруг которой шло круговое моё движение, плывёт никелированная тумба с облезшей обивкой. А на ней, впившись когтями в бархат, напряжённо ловит равновесие старый поблёкший лев. И глаза у него, хоть и пялились на меня, теперь были растерянными и испуганными. Совесть одолели сомнения. Она боялась этой странной карусели. Виски встал непробиваемым щитом на защиту моего спокойствия. А я лихо вертел штурвал и освобождённо смеялся. Мы, как две панночки, носились по кругу, а нас разделял невидимый плотный барьер. Мы были недостижимы и неуязвимы друг для друга. Оставалось только куражиться и строить рожи. Пока манеж не рухнул вниз, а вместо него не возник страшный свинцовый водоворот, куда нас потащило вниз по спирали.

Только мне уже было ничего не страшно. Я видел, как боялся плешивый лев. И перед тем, как ухнуть в чёрную воронку беспамятства, я услышал, как из скрытых цирковых динамиков прорезались оглушающие аккорды финала песни. Своим высоким, надрывным, поставленным голосом девочка Земфира, любительница сюра, орала мне в уши: «Созрела!! Созрела!! Созрела!! Созре-е-е-ела-а!!!»

Бабочка созрела…

Глава седьмая. Двойственное впечатление

Делающий постыдное должен, прежде всего, стыдиться самого себя.

Демокрит

– Афанасьев Михаил Викторович, тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года рождения, – читал я формальные сведения из дела. – Осуждён по статьям сто второй, пункты: «а», «в», «г», «д», «з», «л»; сто сорок шестой, пункты: «б», «г». Приговорён к высшей мере наказания – расстрелу. Собирайтесь, Михаил Викторович, вас переводят в другой блок.

– Не ври, гражданин начальник, – скрипуче, с натугой протянул с койки Афанасьев. – «Рассчитывать» ты меня ведёшь. Я ж знаю. Вон, сколько народа ждёт за тобой. Целая «капелла»!

Комедию я ломал чисто формально, потому что того требовал официальный протокол. Смертник уже две недели знал, что будет казнён. И всё это время тихо квасился в рассоле грустных безнадёжных мыслей. Вызревал, носил в себе моё золотое зёрнышко, мою личинку бабочки-надежды, мою тайную тропку-лазейку, обход недрёманной совести.

И, надо сказать, ела она его изнутри славно. Точила, разъедала, росла и крепла. Я видел, что она созрела вполне, налилась ядовитыми соками страха. Судороги тяжких размышлений пробегали по её крепкому упругому телу. Вот-вот лопнет кокон и тогда надо не зевать, ловить её сачком слуха, силками понимания, прятать в ячейку памяти, фиксировать булавкой воли.

А сам Афанасьев сильно сдал за эти две недели. Похудел, обвис кожей, заморщинился. Ввалились щёки и глаза, поникли плечи, усох он и даже стал меньше ростом. Точил его непроходящий ужас скорой неминуемой смерти, выкручивала судорога безнадёги, лихорадочно билась мысль о чуде. Перестал он смахивать на хищную рысь, теперь походил на старое, набитое опилками и дрянью, чучело испуганного филина. Или белой полярной совы в седых перьях. Но, теперь уже не важно, как выглядит клиент. Он свою миссию в этом мире закончил. Осталась пара формальностей. Добыть зерно и влепить ему в «башню» освобождающую пулю.

Мне же с утра, как ни странно, было хорошо. Просто потому, что вчерашний хмель ещё не до конца выветрился. И в голове было пусто и звонко, бились о ватные стены черепа простые понятные мысли. О том, что надо всего-то взять и отвести Афанасьева в подвал и пустить ему пулю в затылок. Но, перед этим выяснить про хитрую обходную тропу. И всё. Больше никаких лишних навязчивых саднящих мыслишек о том, что опять придётся марать руки и брать на себя грех. Это придёт после, когда опьянение рассеется.

Пора.

Он обречённо встал, оглянулся вокруг, будто попал в свою камеру впервые, подхватил с койки узелок со скарбом, теперь уже бессмысленным и ненужным. Но, такова процедура. Исполнялся ритуал, и все персонажи играли свои роли в спектакле с кровавым финалом. Нарушать его торжественность пренебрежением к деталям – святотатство и кощунство. И мы все старательно исполняли их в силу скромных актёрских способностей.

Когда Афанасьев вышел в коридор, а я следом за ним, замыкающим, контролёр привычно прислонил зека лицом в стену. Прокурор Костя, доктор Мантик и халдей из пресс-центра Лёха стояли в ряд, молча пялясь на этот исход. Впереди короткий путь на Голгофу, последние секунды и зрелище на таинство наступления смерти, переход живого в неживое, сакральное отхождение души. Но всю торжественность момента подпортил сам Михаил Викторович, понимая, что сюда ему больше не вернуться, а заявить о себе «народу» он может только сейчас. И он принялся кричать:

– Прощайте, братья!! Жизнь ворам!! Процветать и крепнуть всему людскому ходу воровскому!

– Тихо!! – сунул ему кулак в печень захлопнувший камеру контролёр.

Мы, все остальные, большие и маленькие «звёзды», оторопело онемели, а вот в соседних, обитаемых камерах прошло шевеление. Я каким-то шестым обострившимся чувством различал, что там происходит, за этими дверьми.

– Прощай, брат!! – вякнул из своего глухого узилища визгливым фальшивым истерическим фальцетом маньяк Бондаренко.

– Удачи!! – с открытой издёвкой превосходства плеснуло мерзостью из-за двери с Дубининым.

Остальные две обитаемых камеры молчали. Только явственно тёк по полу тонким ледяным слоем страх из-под двери Иванова, который теперь, наверное, застыл и сжался в ужасе, весь превратившись в слух, воочию чуя, как смерть шагает мимо, совсем рядом, на этот раз, пощадив его. А вот из камеры Кузнецова ватой толкалась непробиваемая спокойная тишина. Не струились оттуда никакие эмоции. Может, он спал?

А наша скорбная процессия споро отправилась в нижний уровень, в подвалы, к душевым, к эшафоту. Когда контролёр открыл заветную дверь, я подхватил его за локоть и отвёл чуть в сторону, всем видом показывая, что имею некий интерес, не такой скрытый, чтобы таиться от остальных, но и не такой явный, чтобы объявлять его при всех.

Перегар от меня наносило такой, что контролёр невольно поморщился, но постарался не подавать вида. Никакие жвачки не смогли перебить этот «трахан» из спирта и жжёной древесины. Только сейчас не до миндальных реверансов.

– Скажи, прапорщик, эту душевую мониторят?

– Да. Установили недавно камеру и тут, – кивнул подвальный исполняющий обязанности апостола Петра с ключиками, а вернее, просто неразумный Буратино, по недогляду сегодня владевший всеми ключами, кроме золотого.

– Сейчас дуй на пост, отключи её. Это Калюжного бредовая идея снимать такие «видео»?

– Так точно! Только нужно письменное распоряжение, – попытался отбрыкнуться прапорщик, боявшийся своего зама по воспитательной работе, то и дело кружащего по катакомбам тюрьмы, больше, чем высоко сидящего и редко появляющегося начальника колонии.

– Будет тебе бумажка, – я нахмурил брови. – Фамилия твоя как?

– Прапорщик Миронов.

– Так вот, Миронов, я приду, проверю запись, заодно лично тебе распоряжение своё доставлю. Окажу, так сказать, честь. Не подведи. Или будет, о чём подумать на досуге, когда за невыполнение схлопочешь служебное несоответствие. Смекаешь? – подмигнул ему я с заговорщицки-залихватским видом серьёзно пошутившего кота, прижавшего когтями мышь.

– Так точно, товарищ полковник!! – посерел лицом Миронов. – Разрешите выполнять?

– Бегом!

Ишь ты, какие все стали грамотные! Уже прапорщики норовят, наступив на горло традициям и субординации, открыто хамить, страхуя свою задницу. Кого он больше боится? Явно не меня. Плохо. Распустил я их своим мягким отношением. Ведь я всегда старался манипулировать перед носами своих подчинённых пряником, а не арапником. И вот к чему это приводит. Говорят, куда зека ни целуй, у него везде – жопа. С этим я согласен, убедился на собственном опыте. А вот сотрудники почему-то тоже принимают доброе отношение за мою слабость, и норовят меня исподволь «нагнуть». Мы, кажется, давеча с Петей об этом как раз говорили. Что ж, получается, поговорка про поцелуи актуальна и для личного состава. Да что там говорить, я как-то слышал, что они называли сами себя: «зеки в камуфляже». Кругом одна пакость.

Я развернулся к группе моих сатрапов, к расстрельной команде с укомплектовавшимся стабильным составом. Тут люди крепкие, морально устойчивые, понимающие и входящие в тяжёлое положение их руководителя и исполнителя главной партии. Можно начинать тонкую операцию по извлечению бабочки из живого трупа Афони.

– Михаил Викторович, – позвал я вновь прислонённого лицом в стену Афоню. – Проходите в душ!

Он медленно развернулся, обвёл всех нас мёртвенным потухшим совиным глазом. Потом посмотрел внутрь чёрной резиновой душевой с нелепым «гусаком». Шагнул раз, два, и замер на пороге. Я подошёл сзади, легонько подтолкнул его в спину. Он влип в пол, как надолба. Вся его недавняя истеричная бравада схлынула, улетучилась сквозь поры, выдавившим её ужасом, зародившимся в груди, мгновенно разросшимся, заполнившим всё его естество. И ноги предательски застыли, не в силах сделать такое простое движение, как шаг.

С шага начинается жизнь человека, а у некоторых им же и заканчивается. И если младенец делает первый шаг с удовольствием, он для него, как открытие нового, разноцветного мира, то последний шаг ненавистен, невозможен, противоестественен. Сделать его – и всё, конец, смерть и полное небытие. Мужество закончилось. И осталась теперь только младенческая наивная уверенность, что если не делать последний шаг, то и умирать не придётся. Я решил помочь ему. И заодно попытаться извлечь аккуратно бабочку.

– Михаил Викторович, у вас есть последнее желание?

Он повернул ко мне бледное, покрытое бисеринками холодного пота лицо. Позади вежливо, но с намёком покашлял Мантик. Он намекал мне на прошлый раз, на инцидент с сигаретой для Димарика. Когда того так пробрало от дыма, что нам пришлось обонять все прелести человеческой физиологии при полной потере контроля, а похоронной бригаде ещё всё это отмывать. Да только плевал я на врачебное мнение этого коновала.

У меня свой интерес.

– Желание? – будто пробуя слово на вкус, повторил Афоня. – Желание есть. Только ты, начальник, его не можешь выполнить.

Миронов уже, наверное, отключил камеру в душевой. Пора «исполнять». Но сначала сделать своё маленькое дело. Добыть золотую крупинку в последней горсти породы. От мусора уже почти ничего не осталось, она уже почти видна, осталось тихонько дунуть, чтобы смести шелуху.

– Понимаю, – кивнул я. – Тогда ответьте мне на один вопрос.

Все, включая Афанасьева, посмотрели на меня с интересом. Он, потому что я давал ему время жить, остальные, как на новый поворот в кровавом шоу.

– Чем вы жили эти две недели? Что вас питало? Что давало стимул жить? Как вы с этим смирились?

– Много вопросов, начальник, – криво улыбнулся Афанасьев. – Я скажу…

И вдруг он закатил запавшие глаза, пошатнулся, упершись спиной в косяк душевой, заелозил ладонью по груди, будто хотел помассировать её напоследок. Челюсть отвисла, изо рта вырвался стон пополам с хрипом. Стон сильной, нестерпимой боли. Не отчаяния, не злобы, простой человеческой физической боли. А дальше Афоня завалился плашмя, вперёд головой на жёсткую резину камеры смерти.

Мантик оттолкнул меня, даже не успевшего достать пистолет, упал перед корчащимся убийцей на колени, бросил рядом чемодан, щёлкнул замками, выхватил стетоскоп, второй рукой пытаясь ухватить запястье и прощупать пульс. Костик и Лёха вылупились, напряжённо переминаясь с ноги на ногу. Они помочь ничем не могли, а такого исхода не ожидали. Новая страница в заплечном деле. Пациент решил обмануть смерть летальным образом.

– Жив, зараза!! – крикнул снизу Мантик. – Без сознания! Обморок!

– Что с ним?! – выскочил на шаг вперёд лейтенант Зайцев.

– Инфаркт! – Сергей уже сопел, сам начиная покрываться липким вонючим потом. – Грудь тёр, значит, болело, вон какой белый, как полотно! И холодный, как труп, хоть и в поту! Слизистые синюшные – цианоз! Может в любую минуту коньки откинуть!

– Так что делать?! – воскликнул я.

Моя бабочка рвалась наружу, как хищная злобная оса, прогрызая тонкое иссохшее тело Афони, разрывая ему грудь, желая упорхнуть из моих силков. А ведь я её почти поймал! Чёрт!!

– Давай, Игоревич, вали его, пока он сам не сдох!! – совет врач мне дал совершенно не Гиппократовский.

– Уйди, Айболит хренов! – я выхватил «Наган», взвёл курок.

Манин тяжело вскочил, отпрянул вон из душевой, освобождая место. Сзади жгли мне затылок взгляды Костика и Лёхи. Но мне было не до них. Алкоголь махом выветрился у меня из головы, будто сильным сквозняком унесло. Да оно так и было. Вихрь мыслей со свистом пронзал черепушку от уха до уха. Моя бабочка вот-вот вырвется, ловко, как моль, прошмыгнёт между ладонями и улетит в пустое небо. А я останусь ни с чем. И странное чувство я испытывал сейчас. Не привычный страх перед тем, что придётся стрелять, а азарт охоты пополам с паникой. Некое новое, непривычное чувство. Двойственно полярное. Неприятность потери контроля компенсировалась сладким чувством ловли добычи. И паника отступала под напором азарта охоты на человека. Вернее, на содержимое этого человека. Дичь уходила из силков.

Но, на то охотнику и оружие!

Афанасьев лежал на спине, раскинув руки и ноги. Голова чуть повернулась на сторону, рот так и оставался открытым. За жёлтыми зубами и стальными «фиксами» я рассмотрел странный синий язык, будто Афоня чернил хлебнул перед «исполнением». Надо его «валить»! Смерть от инфаркта пятном ляжет на мою репутацию. Надо прострелить ему голову, пусть он уже умер, и стрелять придётся в труп. Концы должны упасть в воду. Ни к чему мне эти хлопоты. Я ещё раз прислушался к его еле слышному хрипу, поглядел в белки закатившихся совиных глаз. Да что ж такое! Где моя бабочка?!

Нет, не сообщит он мне ничего. А время уходит! Как ему стрелять в затылок в таком положении? Чёрт!! Чёрт!!! А, какая разница! Тут форс-мажор, тут не до инструкций! Я примерился, приставил ствол к груди, надеясь попасть ему в сердце. И всё произошло одновременно. От касания твёрдого металла Афоня каким-то чудом очнулся, выкрутил на фокус свои жёлтыё бессмысленные глаза, уставился на меня. А я уже выжал мёртвый ход и, заметив его взгляд, рефлекторно сократился от испуга. Грянул глухой выстрел, дым сгоревшего пороха прыснул тонкими струями от разорвавшейся футболки. Краешки отверстия почернели, а из багровой дырочки заструилась вдруг обильно кровь.

Он обиженно-возмущённо замычал коротко и глаза его, с расширившимися от боли зрачками, вновь закатились, показывая нечистые белки в прожилках капилляров. А веки он так и не смежил, будто пытался рассмотреть порхающих над ним бабочку, зловредно выпущенную на зло мне на волю, и смерть, большим чёрным клубком бьющуюся почти вплотную. Она уже тянула к нему свои острые жёсткие лапы. И, наверное, была так страшна, что Афанасьев невольно закатывал глаза. А я слышал, как остриё её косы скребёт по нарезам ствола моего «Нагана». Оно пряталось там, как осиное жало.

Рядом брякнулся Манин, отвёл мою руку с пистолетом, прижал Афоне стетоскоп к груди, пачкая хром инструмента тёмной густой кровью. Все замерли, стараясь призвать тишину, напуганную грохотом выстрела.

– Жив!! Сердце бьётся!! – прорычал в удивлении и азарте Мантик, я даже удивился, рад он этому факту, доволен, что кровавое шоу продолжается или просто поражён бешеной волей к жизни убиваемого человека.

Похоже, капризная судьба давала мне второй шанс. Маленький и ускользающий, призрачный и невнятный. Теперь уже было не до протоколов, и не до хороших манер. Я тряхнул Афоню, лежащего, как кукла, за плечо, голова его мотнулась, но глаза всё ещё оставались бессмысленными. Тогда я хлестнул его по щекам и крикнул:

– Афанасьев!! Очнись!! Что ты хотел сказать?!!

Из дыры в груди тихо надулся и лопнул большой красно-розовый пузырь. Потом Михаил Викторович сдавленно кашлянул всего один раз, и изо рта вырвались мелкие кровавые брызги, покрывшие красными точками его нижнюю часть лица и футболку на груди. Нет, шанс ускользнул, он был лишь игрой моего воспалённого испуганного воображения, обманом прихотливой фортуны.

– Так его не оживить, – уверенно сообщил сбоку доктор. – Нашатыря?

– Куда стрелять?! – окатил я его холодным криком, приводя в рабочий настрой.

– Сюда! – Мантик ткнул пальцем на пару сантиметров ниже и левее пулевого отверстия.

Футболка напиталась кровью, жуткое пятно расплывалось, начиная стекать по бокам. Новая гроздь пузырей запенилась из раны. Я приставил дуло к показанной врачом точке, с усилием надавил на спусковой крючок. Выстрел повторился, тело Афони дёрнулось, как от удара током. Я смотрел в новую дыру, видел, как уровень крови чуть приподнялся над её краями, но теперь лишь одна маленькая струйка робко засочилась по коже.

Начмед опять приставил свой слуховой аппарат, выискивая признаки жизни, но я уже понял, что Афанасьев Михаил Викторович мёртв. Умер от того, что пуля из «Нагана» продырявила ему сердце. Окончательно и бесповоротно. Насовсем. И бабочка-надежда упорхнула, ехидно посмеявшись напоследок мне в лицо. А потом его веки дрогнули и медленно закрылись. И я с удивлением обнаружил на них новую, ранее незаметную татуировку. На правом было: «НЕ», на левом: «БУДИ».

Не буди.

Стандартная наколка, сделанная из озорства, теперь она мне не казалась забавной. Я вдруг понял, что это и есть последнее послание от умершего зека. Он не показал мне тропку, но оставил совет на веках. Не самый радикальный и не всё объясняющий, но достаточно дельный. Не буди лихо, пока оно тихо. Не дёргай смерть за усы. Маугли дёргал Шер-хана, а я своего Льва. Так вот, это опасная игра. Нужно просто уложить своего Льва спать, а потом просто постараться его не будить. Простой и мудрый совет. Что ж, это я могу попробовать сделать. Хоть какая-то польза от моих изысканий и рискованной закваски двухнедельного срока. Хоть так Афоня послужил делу поиска палачом дороги к успокоению и гармонии с собой. Хоть такой шерсти клок с этой дохлой овцы.

Всё, экзекуция окончена.

– Мёртв, – подтвердил мои мысли Мантик, сворачивая стетоскоп. – Живучий, сука, попался!

Я тоже поднялся, сунул пистолет в кобуру на поясе. Пора было идти, писать многочисленные бумажки, регламентирующие то непотребство, что сейчас случилось в душевой. Какая мерзость. И никогда не знаешь, как и что повернётся. Такая вот нервная бодрящая и держащая в тонусе работка. Нет, надо непременно выпить, успокоиться. Заодно и похмелиться.

Что я первым делом и сделал, когда отпёр дверь своего кабинета. Остальные не возражали. Воробьёв принял стакан с водкой, как нечто само собой разумевшееся, Мантик тоже заглотил свою порцию, как награду за качественно выполненную работу. Зайцев с сомнением повертел свой, потом осторожно пригубил, поставил на стол, там плескалось больше половины.

– Что, пресса, пробрало? – нервно усмехнулся я, раскладывая перед собой акты.

– Каждый раз по-новому, – покрутил головой Алексей. – Как первый раз.

– Это тебе не девок «жарить», – согласился я. – Смерть, она у каждого новая, у каждого своя. Неповторимая и единственная.

– То ли ещё будет, – хмыкнул подобревший от горячительного Костик.

– Хоть без мозгов и «дристантина» обошлось, – принял от меня заполненную бумагу Манин.

Когда все формальные процедуры посмертного ритуала были закончены, прокурор и лейтенант из пресс-центра отправились прочь, а Мантика я задержал для приватной беседы.

– Что, Сергей Владимирович, – плеснул я ему ещё грамм пятьдесят, – поставил Калюжный свои новые камеры?

– Поставил, Глеб Игоревич. Уж неделю, как.

– И где он их ещё поставил, кроме, как в нашей уютной душевой?

– Не могу знать, – пожал он круглыми, как мешки с мукой, плечами. – Думаю, везде, где только мог. Тотальный контроль. У него ж на этом пунктик. Да ты к технарям сходи, пробей схему установки. В комнату мониторинга загляни, проверь все активные исходящие картинки. Нажми там на них, как ты это умеешь, они тебе Андрея Евгеньевича и «сольют» с потрохами.

– Угу. Так и сделаю. Ещё хочешь?

– Спасибо. Но, нет. Откажусь. Мне ещё сегодня надо склад медикаментов инспектировать. Чистая голова нужна.

– Ясно. Только голова нужна холодная. Чистыми руки должны быть.

– У меня – чистые, – показал жёлто-бордовые ладони-лопаты Мантик.

– Смотри там, сильно спирт не инспектируй, оставь на контингент. А то опять придётся камфарой протирать.

– Да как вы такое подумать могли! – притворно вскинулся Манин. – Я только исключительно из ответственного подхода, а не для личного интереса!

– Хорошо. Ступай. Не держу более. Валяй, инспектируй там свой склад наркоты и алкоголя, бутлегер.

– Разрешите выполнять?

– Иди.

Он вышел, а я посидел ещё немного, тихонько покручиваясь в кресле и успокаиваясь. Какой-то он слишком исполнительный и немотивированно радостный, наш доктор Менгеле. Что-то знает такое, чего не знаю я, а говорить пока не считает нужным. Свою игру ведёт, бонусы копит. Чтобы в нужный момент вывалить передо мной целый чемодан экскрементов и потребовать взамен чемодан «плюшек». Хитрован. Калюжный тоже, сука лагерная, затеял видеослежку. Наверняка в камерах смертников понатыкал «глазков». Придётся мне его немного обхитрить по-тихому.

Я положил перед собой чистый лист бумаги, подумал немного, поигрывая ручкой. Потом написал распоряжение по колонии для моего дюже грамотного прапорщика Миронова. Затем взял второй и набросал второе для всего личного состава, что заступал на дежурство перед мониторами. О том, чтобы они вырубали камеры, когда я проводил беседы с заключёнными. Формально, проводить такие беседы мне никто запретить не мог, не было в этом ничего противозаконного. А вот их содержание абсолютно никого не должно было касаться. Тут уже начинались тонкости, о которых я решил не упоминать на бумаге, а объяснить технарям лично.

Спустившись в подвал, я оставил на КПП распоряжение для Миронова, который как раз сменился в отдыхающую смену, потом нашёл околоток, где ютились техники. Там пил чай на верстаке какой-то чумазый работяга в сменном, старом, ещё зелёном камуфляже. Увидев меня, он вскочил, чуть не уронив свой «купец», вытянулся, по запарке поднеся руку к «пустой» голове:

– Здравия!..

– Сиди! – махнул я рукой. – Ты кто?

– Младший лейтенант Толкунов!

– А имя?

– Алексей!

– Значит, Лёша, расскажи ка мне, кто ставил новые камеры в «зоне»? – я присел на свободный табурет рядом.

– Так, это, Калюжный же свою бригаду приводил, – начал выстраивать в памяти цепочку событий Лёша. – Они всё и монтировали. Нам только показали, что и где смотреть, ну, новые мониторы.