Текст книги "Совесть палача. Роман"

– Ну-у-у… – я неопределённо покрутил ладонью в воздухе.

– Значит, чтобы стимулировать твои мыслительные процессы, оговорим чёткий срок. У тебя впереди месяц. После чего ты даёшь мне свой ответ, будем мы менять наш статус или нет.

– Что тебе это даст? – не понял, куда она собирается дальше вывернуть, но точно чуя, что она вытащила далеко не последнего козыря из рукава, попробовал уточнить я.

– Мне это даст лишь чёткий срок исполнения нашей договорённости, на основании которой я получу от тебя твой вариант ответа.

– Так. Интересно. То есть, у тебя есть план на оба варианта ответа?

– Вне зависимости от того, какой ответ ты дашь, я собираюсь через месяц увольняться из колонии.

– Зачем?

– Затем. Я уже подыскала себе другую работу, ничуть не хуже этой. Зарплата такая же. График, правда, немного отличается, но мне так будет даже лучше. Вот почему я собираюсь увольняться.

– Не лукавь! – строго помахал я пальчиком. – Если зарплата такая же, то какой смысл тебе увольняться с нашего тёплого места? Что, там есть потенциал для карьерного роста? – я уже примерно понял, куда она клонит.

– Какой у меня может быть карьерный рост? – невесело усмехнулась моя ведьма. – Я увольняюсь не потому, что мне надоела эта работа, и не потому, что есть какие-то новые перспективы. И не потому, что подвернулось место, и оно может уплыть, если я прохлопаю ушами…

– Да! Я понял! – перебил её я. – Ты, в первую очередь, увольняешься потому, что надеешься на мой положительный ответ, и ждёшь, не дождёшься, когда я поведу тебя под венец.

– Молодец, – кисло скривила она рот. – Оценка: «пять»!

– Ты просто хочешь меня удивить, поразить и вдохновить, показав, что тебе это так жизненно важно, что ты самоотверженно предприняла самые радикальные шаги к нашему общему семейному счастью, раз уж тебе попался такой нерешительный и сомневающийся, рефлексирующий недотёпа. И ты, сильная, независимая женщина, взяла ветрила и руль своей крепкой недрогнувшей рукой, чтобы нашу лодку не разбило о быт и вынесло в гавань благоденствия и любви.

– Не начинай, – поморщилась Татьяна. – Напился – веди себя прилично.

– Да что тут пить? – я повертел пустой бутылкой, глядя в неё, как пиратский капитан в подзорную трубу. – Даже в голове не зашумело!

– Но ведь кому-то надо брать на себя роль ведущего, если ты устраняешься от того, чтобы стать хозяином и вождём.

– И чего тебе так припёрло? – продолжал осторожно сканировать ситуацию и её причины я.

– Я не намерена ждать от моря погоды бесконечно. Этот порочный круг должен быть разорван. Я тебе уже говорила, всё меняется, и моё отношение к этому – тоже!

– Хорошо! – я пошёл «ва-банк». – А что ты будешь делать, если спустя месяц я, всё взвесив и прикинув, рассудив здраво, подсчитав все «за» и «против», и окончательно созрев, отвечу тебе отказом? Не стану жениться? Смысл тогда тебе увольняться?

Она посмотрела на меня долгим изучающим ведьминым взглядом, проверяя по мимике и мелкой моторике, не издеваюсь ли я просто так, от скуки, над ней, и какова истинная цена моим смелым заявлениям. Только я сейчас не шутил. Мне было просто до чёртиков интересно знать её скрытые мотивы, чтобы на основе этого знания строить свою будущую политику, при раскладе в её пользу, в корне меняющую всю мою и без того не размеренную жизнь. Проще говоря, мне тогда придётся взваливать на себя ещё и этот воз новых суетных и обрыдлых забот.

А мне ещё надо достроить свой лабиринт.

– Смысл мне увольняться есть при любом варианте твоего ответа, – веско и непререкаемо сообщила она, будто речовку на пионерском собрании читала.

– Ну, при варианте, когда я соглашаюсь жениться, тут всё понятно, – принялся я вынюхивать её тайный план. – А что изменится, кроме места работы, если я передумаю? К чему тогда тебе метаться?

– А вот это ты узнаешь только тогда, когда окажешься настолько подлым подонком, что передумаешь на мне жениться! – хитро и зловредно оскалилась она, теперь совершенно как настоящая ведьма.

– Есть что-то, чего я не знаю?

– Есть много, милый, в этой жизни, о чём ты ни хрена не знаешь! – теперь она открыто издевалась, бравируя своей тайной. – Только учти, отказ тебе даром с рук не сойдёт. Ты очень сильно пожалеешь о таком опрометчивом решении. Так что думай, любимый, и думай глубоко и задумчиво, думай правильно.

– Похоже на шантаж и угрозу, – закипая понемногу изнутри, как чайник на медленном огне, подвёл я итог нашей такой странной, прихотливо извивистой беседы, впрочем, на сегодняшний день для меня – не первой, если считать Бородина с его идефикс по поводу кровной мести.

– Это только тень шантажа и призрак угрозы, – развила тему Татьяна, сев на своего любимого конька. – Настоящие неприятности к тебе придут по факту. Учти, если ты откажешься, я прекращу с тобой любые отношения, кроме официальных, но те будут далеко не лицеприятными для тебя. И это может очень сильно и надолго выбить из колеи человека с такой тонкой душевной организацией, как у тебя!

Её иногда, при наших редких ссорах, пробивало на такого рода безжалостный и беспощадный, многоходовый стёб, похожий на китайскую шкатулку с множеством секретов в виде двойного дна и выскакивающих из потайных отверстий отравленных игл. И вступать с ней в полемику было бесполезно. Я мог бы, конечно, путём долгого убеждения, опровержения и ловли на факты загнать её почти в угол, но и тогда у меня не было бы шанса переубедить её в обратном и склонить к тому, чтобы она изменила свой план. Потому что, даже будучи неоднократно прищемлённой в углу, гораздо более узком и безысходном, она просто вероломно меняла правила игры. Классика: «ход конём по голове!».

И настроение моё совсем упало, как барометр в штиль. Или он падает перед бурей? В моём случае, уместнее второе. Испортился, утёк между пальцев прямо в щели ливневой канализации досады мой бодрый позитивный настрой. Пропало желание радоваться жизни, бездумно веселиться и любить её озорное тело. Теперь эта ведьма была мне неприятна. Вся её недоступно-величавая, подчёркнуто отстранённая поза, холод в серых глазах, отчаянно яркая рыжина водопада волос. И весь запланированный интимно-сказочный вечер потускнел, покрылся зелёной патиной тоски и «неуюта». Прогорк, как масло, став натужно угловатым, неудобно бессмысленным, потраченным зря.

И покрылись заветренной катарактой салаты из морской дряни, подсох, закаменел по граням мраморный сыр, став похожим на руины откопанного дотошными археологами города. Вино измарало внутренние стенки бокалов неопрятными подтёками. Тусклый свет из окна заставлял невольно ёжиться и щуриться в приступе куриной слепоты, а телевизор гугниво бубнил своё бесконечное и бестолковое жёваное толокно в уши.

И я тяжело замолчал, не давая ей лишнего повода больно меня уесть и зло уколоть. А Татьяна подождала немного, готовя новый поток упрёков, покатала бокал основанием по столу, потом заскучала. Я видел, как её распирало внутреннее тайное знание и большая охота по этому поводу прокатиться по мне тяжёлыми колёсами своего остроумия. Только и в горячке своих нападок она опасалась ляпнуть лишнего, хладнокровно сдерживалась, наливаясь тяжёлым свинцом выжидания. Она имела пиковый туз, который готовила на финал чемпионата, как последний неопровержимый аргумент. И ещё останавливало её то обстоятельство, что козырь этот будет уронен на стол лишь тогда, когда мост нашей связи будет уже гореть, подожженный моим отказом. Не того калибра эта карта, чтобы бросать её бездумно, походя. Она зреет не для хохмы, она, как летальное оружие, убивает наповал. Вот такая внутренняя борьба текла сейчас в моей непростой подруге-ведьме, а я, усталый полупьяный вампир, совершенно не хотел ещё раз получать осиновые колышки в шкуру. И я молчал, слепо глядя в экран телевизора, где бездарно кривлялись плоские картонные персонажи очередного говносериала.

И сумрак наступающей ночи осторожно крался к нам через окно.

Татьяна поняла моё настроение, да и сам была совершенно не настроена идти по той дорожке, которая в обычные наши встречи вела к расслаблению, игривости и милоте. Заканчивалась она в постели, а желания такого ни у неё, ни у меня не осталось. Пропал наш вечер. Не те звёзды в небе сошлись, не те магнитные бури ударили в голову. Вот такой он, призрак семейного счастья. Далеко не романтичный и ничуть не идеальный.

Она собрала посуду, сходила на кухню, где выдавила из себя примерную хозяйку и помыла всё это морское безобразие и сырные обломки. Вместе с испачканными бокалами. Говорят, истина в вине, но её смыло потоком воды и жидкого мыла, не успев дать нам откровение и понимание. А, скорее всего, её там и не было никогда. Истина не прячется на дне бутылки, она прячется за спиной старого пыльного ржавого льва, сидящего на облупленной рваной тумбе. И только преодолев своего льва, подобно благородному и смелому Ланселоту Озёрному, всю жизнь искавшему святой Грааль, можно узреть её ускользающий вдаль силуэт. И продолжать гнаться за ней в надежде постичь её сущность. Много ли тех, кто догнал? Не думаю. Мой Грааль опустел, и это меня печалит.

Потом она ушла, сухо попрощавшись, а я, выждав четверть часа, побрёл в ближайший минимаркет за добавкой. И уж конечно, это было не вино. И пил я свой виски под щебет в тысячу голосов, переключая каналы, ища, пусть не истину, но хоть приличную передачу, чтобы порадовать не самолюбие, а хотя бы глаз. И не находил. Кругом одна унылая тупая болтовня, идиотия кино и маразм политических обзоров.

А потом случайно попал на местные новости, специальный выпуск, прямо-таки, горячий свежий пирожок. Диктроша в убогой студии с корявым логотипом, символизирующим местную нашу достопримечательность, захлёбываясь от восторга словами, верещала:

– Только сейчас стали известны подробности дерзкого и беспощадного нападения на одно из отделений банка, находившееся по адресу, улица Древесная, дом двадцать один. Как сообщалось ранее, перед самым закрытием туда вошёл неизвестный пожилой мужчина, который достал немецкий автомат времён Второй Мировой войны, и приказал выдать ему всю имевшуюся наличность. На вызов тревожной кнопки в зал ворвалась охрана и произошла перестрелка. В результате неё один из охранников был убит наповал. Второй укрылся за стойкой. У мужчины, которого, как стало известно только сейчас, звали Павел Бородин, заклинило его оружие после первой очереди. Когда он попытался передёрнуть затвор, а потом зачем-то выкинул автомат, второй охранник выстрелил и попал ему в голову. Бородин скончался на месте. Как сообщают очевидцы, он намеренно убил охранника и собирался после инцидента с заклинившим оружием сдаться, поняв, что дальше нет смысла сопротивляться, но второй охранник действовал стремительно и не смог адекватно оценить изменившиеся обстоятельства. Кроме нападавшего и убитого сотрудника охраны банка, никто больше не пострадал…

Вот это да!

Выходит, Павел Петрович оказался очень проворным стариканом! И решительным! Только поспешность сыграла с ним злую шутку. Или просто так сложились и его несчастливые звёзды. Никто не понял его истинного мотива. Он пришёл не за деньгами. Он явился за сроком. И действовал очень умно. Вот только интересно, где он раздобыл свой «МП-40» или что там у него было? Купил у какого-то «чёрного копателя»? или это наследство его боевого дедушки-ветерана, до поры прикопанное в огороде? Не важно. Важно то, что он очень убедительно сыграл свою роль. А прокололся на непредсказуемом «человеческом факторе»! Он убил охранника, что уже вкупе с попыткой разбоя вменяло ему особый режим по тяжёлой статье, видимо, снарядил полмагазина, чтобы подумали, что патрон заклинило. А потом демонстративно импульсивно дёрнул затворную раму, и в отчаянии отшвырнул пустой «Машинен Пистоль» в сторону. Но второй охранник совсем потерял голову и влепил ему пулю в «макитру». Теперь и его могут захомутать по статье о превышении пределов, хоть и маловероятно. Просто впаяют выговор за нарушение правил применения оружия.

А Дубинин так и будет сидеть себе под «шконкой» и не знать, какие шекспировские страсти вокруг него тут разгораются. И возможно, счастливо доживёт до своего последнего звонка, который откроет ему дорогу на светлую и прекрасную волю. И только я теперь буду вновь размышлять, нет ли тут и толики моей вины. Пока лабиринт ещё крепок, но один основательный толчок я уже зафиксировал. Такой, что посыпалась штукатурка и дрогнуло под ногами. Лев бросился на стену. Хорошо, что бутылка виски смягчила и сгладила удар, выстелив стены мягким матрасом равнодушия.

За это надо выпить!

Глава одиннадцатая. За гранями и добра, и зла

Поистине, не люблю я милосердных, блаженных в сострадании своём: совсем лишены они стыда.

Фридрих Ницше

Незаметно, в тумане невесёлых раздумий и нудной рутины подкатила суббота. Уже пролетело лето, и сентябрь вступил в права, но ещё было по-летнему тепло и солнечно. Время, когда зарядят моросящие долгие смурные дожди, ещё не наступило, оно впереди, как грозовой фронт на горизонте. И ты надеешься, что он пройдёт стороной, минует тебя своей мокрой противной чашей, только это тщетные надежды. Холод и влага падут на сухую траву, размочалят и зальют грязью дворы и тротуары, превратят поток машин в слякотное, мерзкое, испачканное нечистотами стадо. Совершенно не прекрасная пора наступает, наверное, потому что я не поэт.

А сегодня я собирался «исполнять» Бондаренко. И как всегда, у меня в кабинете уже просиживали штаны члены моей расстрельной команды. Костя, Лёха и Мантик. Последний был какой-то хмурый и мрачный, может, что дома случилось? Мне недосуг было выяснять причины его плохого настроения, у меня у самого оно оставляло желать лучшего. Татьяна ведёт себя подчёркнуто отстранённо, хоть и не поднимает больше вопрос о браке. Ждёт положенного срока. Дон Петруччо пропал куда-то. Я пытался позвонить ему, но робот в трубке мне ответил, что: «абонент не абонент». Даже солнышко, лезущее в окно через прорехи в жалюзи, не спасало положение, раздражая своими глупыми зайчиками по стенам. Надо бы решить вопрос по-быстрому и свалить уже отсюда домой, к телевизору или монитору, к сигаретам и последнему пиву в тёплый вечер. Ведь скоро придётся переходить на согревающие напитки.

Воробьёв скучал, рассматривая портрет президента, как будто увидел там вдруг работу Брюллова с множеством фигур и тонко переданной экспрессией. Зайцев копался в своём телефоне. Я же оформлял надоевшие бумаги. Потом лязгнул дверью сейфа, вынул пистолет, початую коробку с патронами, и принялся снаряжать оружие. Все теперь следили за моими пальцами, вытаскивающими поочерёдно тонкие тельца смертельных латунных цилиндриков, которые я потом ловко прятал в гнёздах барабана. Шприц со смертельной инъекцией свинца готов. Я по привычке крутанул его на пальце и по-ковбойски загнал дулом в кобуру.

– Пора, товарищи офицеры! – двинулся я к выходу из кабинета.

Они подались вслед за мной. Сегодня никто не переговаривался, не делился новостями и не шутил нервно и вымучено. Немота пала на всю мою команду. Возможно, именно я задавал ей тон, но мне было не до разговоров. Я носил в себе лабиринт, который почти достроен. Не хватает пары кирпичей и финальной отделки «шубой» из цемента сакрального знания, которое собирался открыть мне в новой беседе мой жемчужный скорпион. Он охотился на меня, а я за его тайной. Здесь не было выраженной жертвы, оба мы были хищниками и оба охотниками. Просто цели были разные. И финал предрешён. Скорпион не сможет получить меня, пока не раскроется в своём секрете, а выпустив его на волю, уже не успеет схватить меня. Получив необходимое, я тут же уклонюсь от последующей бессмысленной борьбы за обладание мной. Надеюсь, не принимать целиком его сторону, какой бы она не была убедительной, у меня достанет выдержки и рассудительности.

А потом я стану неуязвим и недосягаем, как корабль, провалившийся за линию горизонта против солнца.

– Бондаренко Николай Антонович, тысяча девятьсот восемьдесят первого года рождения, статьи: сто семнадцатая и сто вторая, пункты: «е» и «и». Ваше прошение о помиловании отклонено. Предписано оставить в силе прежний приговор в виде высшей меры социальной защиты – расстрела. Собирайтесь, вас переводят в другой блок. Перед этим необходимо пройти санитарную обработку, – на автомате говорил я, глядя в светящиеся голубым светом удивительные глаза маньяка.

Он сидел, ухватившись побелевшими суставами за край койки, и таранил меня лучами своих голубых глаз. Даже не моргал. Только нервный тик дёргал угол рта, заставляя его невольно криво улыбаться. Когда я закончил читать постановление, он продолжал сиднем сидеть в той же позе, будто ждал продолжения.

– Пошевеливайтесь, Бондаренко, – скучая, поторопил я его.

– А? – очнулся от ступора богомол. – Да, да…

И судорожно принялся кидать в рюкзачок свои пожитки. Встал посередине камеры, внимательно огляделся в поисках забытого. Странный человек. Понимает, чует спинным мозгом, что не пригодятся ему более те нехитрые вещички, а боится оставить что-то здесь. Или просто время тянет. А может, человеческая привычка, да ещё вытеснение страшной мысли о скором конце. Просто не может такого быть со мной, а вещи надо захватить все, что были, ведь так трудно раздобыть что-то простое, но необходимое в таком месте, как тюрьма. В общем, я терпеливо ждал, а он всё суетился, пока не застыл столбом, поняв, что собрал абсолютно всё.

– На выход.

Он побрёл мимо меня, в коридор, где его уже ловко принял контролёр, сунув рожей в стену и посоветовав держать свои ручки за спиной. Молчащая команда зорко следила за маньяком, помня про красную полосу на его личном деле. «Склонен к побегу и насилию». Тем более, когда он идёт мыться в последний душ своей никчёмной жизни. Может и психануть от испуга и досадной бессильной злости. Но он повёл себя воспитанно, лишь крикнув моему скорпиону, скрывающемуся за другой дверью:

– На всякий случай, прощайте, коллеги!!

Ответом ему была мёртвая тишина.

До душевой добрались тоже без происшествий, и контролёр отворил ворота в потусторонний мир, где путёвку туда заверяю я. Свинцовой печатью. Она привычно сверкнула своей глянцево-резиновой чернотой, в лучах мертвой лампы дневного света. Мне всегда не нравились лампы дневного света своим отрешённым белёсым спектром и трескучим гудением дросселя. Гадостное место, дрянное освещение, мерзкая работа. И тянуть резину на этом мрачном резиновом эшафоте желания не было. Разве что если мой клиент сам проявит инициативу, догадавшись о том, что обратно он не пройдёт своими ногами по ступеням нашего маленького инфернального тартара. Ведь он уже сообразил, что мыться тут ему не водой.

– Заходи, – лаконично продолжил я свой ритуал.

Он вдруг повернулся, и теперь глаза его потухли и свернулись в серые испуганные шарики с провалами зрачков. «Сидорок» прижал к груди, будто надеясь им прикрыться от смерти. Мы вчетвером, с каменными лицами поедали его глазами, напряжённо ожидая любой нелепой выходки. Только эта ипостась богомола не умела гневаться и активно сопротивляться. Поэтому он дрожащим голоском выдал лишь скороговорку:

– Это что? Это всё? Это конец? Меня сейчас убьют? Расстреляют? Это больно?

– Не бойся, – ласково, но фальшиво прогудел Мантик. – Ничего страшного не случится. Это я тебе заявляю, как врач.

– Так что же? Вот так вот и всё? Вот так это и будет? Просто убьёте меня?

– Заключённый Бондаренко, перестаньте закатывать истерику, – спокойно сказал я. – Никто вас пока не убивает. Проходите внутрь.

– И что? Просто мыться? Зачем?

– Положено, – отрезал Манин и, шагнув вперёд, взял его за плечи, развернул и подтолкнул в душевую, попутно ухватив и отобрав его рюкзачок с вещами.

Бондаренко задрал голову, осматривая лейку, руки развёл чуть в стороны, растопырив пальцы. Всем видом он демонстрировал недоумение и полное непонимание происходящего с ним действа. А я вытащил «Наган» и всё же не удержался, лениво и с плохо скрытой издёвкой спросил:

– Есть какие-то пожелания?

Бондаренко замер. Как будто на плеере кадр остановили. Потом ожил, медленно развернулся на пятках. Весь его вид продолжал источать полную покорность и кротость, но я успел заметить косвенные признаки его метаморфозы. Улыбка перестала быть нервной и перекошенной, она явственно выровнялась и стала ехидной и безумной. И медленно начал разгораться голубой холодный свет в глубине его серых мутных «прожекторов». А ещё дёргаться и дрожать он вдруг резко перестал, словно выключил в себе эту опцию. Богомол приготовился к атаке.

– Да! У меня есть последнее желание! – каркнул он, резанув по ушам.

– Я слушаю, – накрыл я пистолет ладонью.

– Мне бы хотелось… – он мечтательно закатил почти набравшие цвет глаза, – мне бы хотелось… Я хочу забрать кого-то с собой!!!

И резко выкинул руки-клешни, подавшись всем своим нескладным, но стремительным тельцем ко мне. Я успел лишь рефлекторно поднять локти, обороняясь. Его проворные шаловливые руки замолотили по мне, и кулак резко и точно попал в моё левое надглазие. Туда, где кончается бровь. Высек ослепительную искру и заставил отшатнуться. Я двинул наугад рукояткой пистолета, целя ему в лицо, но не попал.

Через мгновение мимо меня пронёсся богатырский ветер и смёл маньяка, как метлой. Это бросились вперёд Костик и Серёга. Под сдавленные, возмущённые вскрики и ватно-смачные удары кулаков Бондаренко тотчас же отлетел и шваркнулся спиной о «гусак». А потом увесистые колотушки Мантика повергли его в нокдаун. Богомол свалился на резину, уже брызгая кровью из разбитого носа и губ. А Костик с остервенением добавил ему под рёбра острым носком ботинка. Я же уже успел собраться и вскинул руки, зажав пистолет обоими. И целился в извивающегося маньяка, охающего и сопящего, плюющего на пол тягучими нитками слюны и крови. Манин и Воробьёв, увидев ствол в моих руках, проворно отскочили в разные стороны, стараясь прижаться плотнее в неподатливую резину стен.

Богомол поднял вдруг разбитое лицо и осветил пространство эшафота голубыми столбами света своих отвратительных ледяных глаз. А потом коротко зарычал и совершил бросок. Прямо из той позы, в которой находился. Снизу вверх. Как насекомое. Теперь это была саранча.

Только саранча не быстрее пули. И моя серия выстрелов быстро ему это доказала. Душевая мигом наполнилась серо-сизым пороховым дымом, став теперь больше похожей на газовую камеру. Пули одна за другой втыкались в Бондаренко, гася его порыв, отталкивая короткими злыми тычками назад. Обратно в резину пола.

В ключицу. В правую грудь. В солнечное сплетение. В левую грудь. В пах.

И он обессилено отпрянул, беспомощно завалился на спину, тихонько воя от боли. Теперь он напоминал неуклюжего издыхающего таракана, задиравшего попеременно и бессмысленно лапы вверх. Пальцы его скрючило судорогой муки, рот кривило в маске смертельной обиды. Глаза быстро тухли.

Но он не умирал.

Я шагнул, стерев кровь со своей брови и посмотрев на ладонь. Потом вернул её на рукоять, обняв вторую, с пальцем на спусковом крючке. И начал тщательно ловить на мушку его лоб. А он видел меня, видел чёрный страшный живой зрачок дула, и извивался, стараясь увернуться. Он хотел жить. Даже в таком положении, даже страдая от невыносимой боли. Даже на самом краешке пропасти. Смерть тщетно скребла когтями, соскальзывая на дикой смазке его бессмысленной, животной жажды жизни. И я всё никак не мог поймать подходящий момент. А потом неожиданно пистолет гаркнул выстрелом и плюнул коротким огоньком.

И заволокло на секунду от меня лицо маньяка туманом от сгоревшего пороха. Только ноги богомола дёрнулись синхронно и замерли, расслабленно отвалившись в стороны. И всё тело его обмякло и остановилось. Он больше не уворачивался и не елозил по полу. Потому что под его правым глазом, теперь окончательно потухшим, появилось аккуратное чёрное отверстие, которое теперь немного портила вытекающая оттуда густая тёмная кровь.

– Проверь, – кивнул я Мантику, продолжая держать тело Бондаренко на мушке.

Доктор в молчании присел на колени, вставил в уши крючья стетоскопа, приложил круглую, колющую искрами бликов шайбу к груди маньяка, стараясь не пачкать её о багровые, набухающие влагой утекающей жизни, места на майке. Поводил туда-сюда, прислушиваясь. Усомнился и вновь принялся выискивать признаки жизни. Потом поднял ко мне лицо, и я уже знал, что он скажет.

– Слышу сердцебиение…

– Вот чёрт… – вырвалось у Зайцева.

– Назад, – скомандовал я, уже немного свирепея.

Потом тоже встал на колени и без лишних раздумий приложил дуло пистолета с последним патроном в недрах к его зобу, параллельно грудине, так, чтобы пуля прошла через язык, нёбо, прямиком в середину мозга. Вдавил поглубже и выстрелил. Тело Бондаренко резко дёрнуло, словно я его током ударил. Руки и ноги всплеснули, как у марионетки, которую встряхнули за нити. Но свод черепа не оторвало.

Я встал, а Манин вновь начал выискивать сокращения сердечных мышц. Я подумал, что это уже начинает выходить за рамки трагедии, превращаясь в нелепый фарс, потому что если он опять оживёт, то мне придётся идти обратно за новыми патронами. Но чуда не случилось, насекомое не ожило. Ведь это был не червь с десятью сердцами. Это был богомол, которому всё-таки размозжили голову. И он, как положено, умер.

– Умер, – сказал Мантик, сворачивая стетоскоп. – Наконец-то.

– Это хорошо, – облизал я губы. – А то у меня патронов с собой больше нет. Идём отсюда…

И первым двинулся по тускло освещённому коридору своего персонального царства теней и лабиринта испуганных, побитых недоминотавров. Как полновластный повелитель этого скорбного и безнадёжного места. Не обращая внимания на топающих сзади членов заплечной команды, я прислушивался к своим внутренним ощущениям, как больной или раненый прислушивается к ноющей конечности или органу. Не даст ли он о себе знать острым неожиданным уколом, не дёрнет ли изнутри, не проснётся ли и заноет непрерывно, то усиливая, то спадая, но, не прерываясь ни на миг, как вцепившийся клешнёй краб. Однако лев мой молчал и не двигался. Не поднимал усталые веки, не бил раздражённо хвостом. Не скалил жёлто-бурые сколотые зубы. Он прикорнул в глубокой безмятежной дрёме, готовой перейти в полноценный крепкий, глубокий и здоровый сон. Он был загорожен прочной твёрдой стеной, гасившей все звуки извне. Он был глух и пассивен. Он смирился с лабиринтом внутри меня, кропотливо и настойчиво возведённым моим жемчужным скорпионом.

Когда Бондаренко попал мне костистым кулачком в бровь, ослепив и напугав, принеся короткую резкую вспышку боли, я на мгновение испугался. Как и любой человек на моём месте. Ведь все непроизвольно пугаются, когда им прилетает по лицу. И в этой вспышке страха зародилась маленькая злость. Она тут же раздулась, переходя в полноценную, но спокойную и подконтрольную ярость. Страх послужил детонатором, запальным ядерным зарядом, породившим термоядерный синтез ярости. Только это был холодный термояд. Я успел за то короткое мгновение, пока казнимого унесло стихией потного восторга избиения вглубь душевой, собраться и почувствовать то тёмное удовольствие от предстоящего возмездия за нанесённый лично мне страх. И немного за боль. Почувствовать азарт самой увлекательной охоты – охоты на человека. Её последней, завершающей, кульминационной стадии. Когда нелюдь, зверь, выродок загнан в ловушку, в угол, когда он бессилен, стреножен и уже не мобилен. Когда в его голубых глазах уже плескается половодье заливающего его душу страха, топящего и гасящего огоньки азарта битвы, язычки безнадёжной отчаянной ярости, островки последней надежды на чудо спасения. Превращая всё это в пепелище безнадёги и обречённости, затвердевшую лаву оцепенения и покорности неизбежному. Серость тусклых глаз, увидевших, наконец накрывшую их тень приближающейся смерти.

И пули я всаживал с наслаждением, не целясь никуда специально, только желая принести ему побольше боли и выбить всю агрессию, как выбивают противную душную пыль из старого ковра. Хотел, чтобы он не помер сразу, а видел и понимал, что умирает. Чувствовал в полной мере свою агонию. И обмирал от ужаса перед ней. Видел меня, как длань карающую, как десницу судьбы, как неумолимый рок, персонализировавшийся в подполковника Глеба Людобоя.

И его звериная жажда жизни одновременно заводила меня новым злым азартом и злила до остервенения. При возможности, я бы убил его в тот момент дважды. Ведь я даже не удивился, когда после выстрела в лицо он ещё дышал. Это насекомое прятало свои жизненно важные органы где-то в совершенно неожиданных местах своего хитинового туловища. И разгадать можно было только методом проб и ошибок. Всадив в него как можно большее количество пуль. Размолотить это существо в кашу.

И самым приятным в этом чудовищном действе оказалось новое, доселе не испытанное чувство полного отсутствия сожаления и трусливого страха возмездия за творимое. Наверное, так и становятся убеждёнными убийцами или маньяками. Испытывают извращённое удовольствие от отнятия чужой жизни. Поняв это, я почувствовал, как тёплая приятная волна тут же спешно схлынула и растеклась где-то внутри, пропав и оставив меня. Нельзя увлекаться тёмной стороной силы. Ведь смерть – это тоже своего рода наркотик. На него можно подсесть. И втянуться. А потом потерять голову сначала в переносном, а потом и в прямом смысле. Вот он, мой наркотик, мой опиум! Ведь я больше не чувствую боли и страха! А по сути, это лекарство. Ведь и героин использовали в своё время, как обезболивающее. Да и любые анестетики различной силы действия в основе своей – «наркота». А у меня «дрянь» эфемерная, незримая, виртуальная. Никакой наркоконтроль и близко ко мне не подберётся. Мой непростой организм выкристаллизовал, наконец, нужное вещество. Путём многих проб и ошибок, лишений и раздумий. Путём помощи извне. Но тут все средства хороши. Теперь я волен целиком владеть и распоряжаться собой, теперь я полновластный хозяин своего положения. Я в силах делать выбор и прокладывать свою дорогу сам.

И, чёрт возьми, как же это всё-таки приятно!

И только какая-то смутная тревога, даже не тревога, а тень, отголосок, эхо тревоги замельтешило на краю сознания. Юркими холодными ящерками прошмыгнули во вспыхивающих разрядами тока извилинах мысли-воспоминания. Умирающая на руках белая крыса. Крест на могиле среди старого кладбища. Крест на куполе церкви и тонкий отзвук малинового звона, возвещавшего о почти потерянной благодати. И просвистела над всем этим печальным благолепием рыжая ведьма на венике, сплетённом из скрытых угроз, недомолвок, упрёков и тайных корыстных надежд, походя запорошив пространство бриллиантовым порошком грусти и печали.