Текст книги "Совесть палача. Роман"

И он заплакал в голос, как ребёнок, который безутешно и бесполезно, но искренне и от всего сердца пытается вымолить прощение за свои неблаговидные поступки. Слёзы потекли из его набиравших голубизну глаз, лицо сморщилось, как резиновая маска, сжатая рукой, нос насморочно запузырился. Свободной ладонью он тёр по лицу всю эту мокроту, тщетно пытался собрать её в горсть, только размазывая в совсем уж неблаговидное зрелище. В этот раз он сдержал своего демона, хоть тот и непроизвольно выкручивал внутри ручку громкости его голоса, и подливал света в сменные фильтры радужных оболочек.

А я оцепенел, вдруг разом осознав и поняв всю картину. И от этого мурашки побежали по моей коже. Я будто таращился в упор в мазню безумного художника, видя лишь беспорядочное скопище бессмысленных мазков, а потом вдруг шагнул назад, окинул вновь, то же, но в перспективе, и увидел гармоничный чёткий понятный рисунок.

В Николае Антоновиче Бондаренко без противоречий и нестыковок уживались две разных личности. Одна – основная, покладистая и законопослушная, тихая и застенчивая, мирная и наивная. И вторая – тёмная и сильная, злобная и без тормозов. Пока первая довлела над второй, всё шло как надо. А когда сумма причин, исподволь и не сразу приведших к усилению тёмной и утомлению нейтральной превысила порог сдерживания, он изменил полярность. Только эмоциональная дикая часть быстро выдыхалась, получив долго ожидаемую подпитку, и тогда вновь рулила спокойная.

Раздвоение личности. Шизофрения.

Странно. Врачи установили его вменяемость, а там не такие коновалы, как наш Мантик, там профессионалы психиатры. Как же они не заметили очевидного? Или богомола так обработали следователи, что его второе я просто ушло в глухую чащу и притаилось там, не шевелясь и не дыша? Я не психиатр и даже не психолог, чтобы выстраивать тут стройные научно обоснованные теории, но мне кажется, всё гораздо элементарнее. Ведь трудно увидеть то, что лежит на поверхности, если настроен копать глубоко.

Просто две его личности в одном теле живут так плотно, что одна помнит всё, что совершила вторая, и наоборот. Нет у него провалов в памяти, за которые можно зацепиться и вытащить наружу зверя. Нет у него чётких различий между этими антиподами. И они не контролируют друг друга, не сдерживают и не ограничивают, а просто отслеживают статистику и подстраиваются одна под другую. Этакий осознанный симбиоз. Поэтому каждая в отдельности является вменяемой. Просто первая обыкновенная, со всем комплексом простого обывателя, со всеми внушёнными правилами, понятиями, образцами поведения. С моралью, нравственностью и всеми табу. А вторая – тот самый иной, зверь, животное, которое плевать хотело на законы, запреты и страх расплаты. Она живёт инстинктами и вырывается на простор, если видит хоть маленькую возможность творить свои мерзости без страха быть наказанным. А в тюрьме, перед расплатой она поняла, что далее скрываться нет смысла. Может, от собственной животной наглости, может от страха загнанной в угол крысы, которая начинает огрызаться. А может от потери контроля.

И только его удивительные глаза выдавали, как лакмусовые бумажки доминирование той или иной ипостаси. Серые и блёклые принадлежали законопослушному гражданину, серой мышке сисадминской породы. А яркие, голубые, светящиеся чистым хрустальным безумством и насекомой злобой, относились к иному.

К зверю.

И ломать этого зверя бесполезно. Не приемлет он долгих умных разговоров. Не понимает всех деталей и тонкостей умозаключений. Глух он к призывам о морали и к запретам законов. Плевал он на высокие сферы, потому что изначально презирает и отторгает их. Для него всё это – слабость. А он силён. Сила есть его закон, его мораль и его суть. А если и замечает он некие неудобства, вроде уголовного кодекса, то легко успокаивает слабый голосок протеста сумасшедшей теорией заговора. И только другая, встречная сила способна загнать зверя в берлогу. Почуяв её, он трусливо поджимает хвост и, скуля, улепётывает в безопасную тень второй своей половины, которая за всё и отдувается.

Ведь стоит мне его разозлить, чтобы выполз зверь, никакие мои слова не возымеют отклика и понимания. Будет плестись явная дичь, а когда моя агрессия устанет терпеть это пустое словоблудие, которое зверь может производить бесконечно, когда я хоть пальцем дотронусь или просто нахмурю брови, он мышью юркнет в логово, а извиняться и рыдать станет его Альтер эго, законопослушный гражданин.

Тупик.

Впрочем, закономерный. Звери, иные, грешники не приемлют раскаяния, не пугаются своей совести, не понимают значения искупления и благодати. Ведь и лев не плачет над убитой антилопой. Она лишь часть его естественного функционирования в пищевой цепочке. Он искренне не понимает в чём его вина. Скорее, наоборот, прямо по Крылову: «Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать».

Интересно, а мой плешивый лев тоже без зазрения порвёт меня, если я хлопну ушами? Он ведь тоже простой и понятный зверь. Только охотится он на одну дичь. На того, кто совершает нечто, идущее со львом вразрез. Поэтому сомневаться не приходиться. Я уже много чего насовершал. И лев мой только и ждёт, когда я ослаблю контроль. Он не моя вторая половина, он не мой антагонист, он часть моей собственной экосистемы, как болевой рецептор. Пока давлю тихо, он гундосо мозжит, а если увлекусь, развалит меня когтями на части так, что мало не покажется. И тогда я, наверное, стану совсем другим человеком. Перейду за новую грань, постигну новое воплощение. Только что-то мне пока не хочется испытывать этот искус, мне и так хорошо. Я не допущу прыжка хищника. Пусть пока сидит и ждёт. Пусть даже задремлет. Так будет лучше всем. А пока он спит, я уйду тихонько по призрачной тропке и потеряюсь. Вот только совсем темно мне на тропе. Шагу не ступить. Поэтому лев спокоен. Он ждёт. Он хочет вцепиться в меня когтями и зубами.

Ну-ну. Посмотрим.

А с моим богомолом я закончил. Я получил от него то, за чем собственно и приходил. Мой лев получил дозу веселящего газа и теперь сыто и сонно улыбается. Как это умеют делать только старые, побитые молью львы. Довольно и с превосходством. Вроде, сегодня я был хорошим мальчиком, заслужил передышку. Но жёлтые глаза дымятся скрытой пеленой равнодушия ненавистью. Лев ничего не прощает. Он только откладывает расправу на потом, милостиво разрешая дурманить его сладким газом праведности содеянного. Хотя, это только мой персональный лев считает, что я делаю праведные вещи. Или просто ищу истину, без корысти и не для забавы. Занимаюсь параллельно непраздными поисками смысла жизни, верности выбранной дороги и личного благополучия, спокойствия и спасения. Вместе с тем скрытно ищу предательский обходной путь. Но лев только ухмыляется.

Может, он знает, что ищу я напрасно, и никакого обходного пути нет?

Только я чувствую, что зря он так уверен. Нельзя недооценивать противника, как и переоценивать. Противника надо уважать. Как себя. И, наверное, любить. Как себя. Тогда есть шанс объективно найти приемлемый выход. В моём случае – тропу. Ведь я постоянно улавливаю разные маячки, вижу проблеск проносящихся светлячков, на миг озаряющих тропку. И вот-вот нащупаю первый утоптанный отрезок, ведущий в лабиринт, где не водятся минотавры, а львы плохо умеют ориентироваться в хитросплетении ходов, тупиков и перемычек. Вот только надо хоть немного оторваться ото льва. Повернуться к нему задом, чтобы разглядеть тропу внимательно. Понять, что перед тобой не обманка, не ложная дорога, а именно заветная тропка. Но лев пока не смежил веки. Он бдит. И поворачиваться к зверю спиной нельзя. Надо дождаться, пока он крепче задремлет, сомкнёт свои вежды, забудется сном. Отвлечётся от моей скромной персоны. Хоть на минуту.

Надо продолжать убаюкивать его. Не спешить. Не делать резких движений. Не издавать громкие звуки. Ждать. Тихонько, на ощупь провешивать направление, щупать каждый камешек, интуитивно обходить тенета и топи. Пока приходится пятиться, но, когда лев крепче уснёт, можно будет развернуться и ударить во все лопатки.

А пока – не буди.

Больше получить из того, для чего я здесь, от этого плачущего в голос людоеда, не получится. Да и не нужно. Не нужно вновь продолжать дёргать зверя за усы. Он уже открылся. Посыпался. Вывернул себя наизнанку. И продолжать топтать это разваленное, поверженное тело, неблагодарное и постыдное занятие. Пора «сваливать». Упорхнуть в форточку не получится, за её отсутствием и невозможностью обратиться в сытую жирную летучую мышь. Да и не хочется. Как и перехотелось выпить.

Только сейчас я заметил, что вновь трезв, как стекло. Весь алкоголь за время беседы испарился от накала страстей, развернувшихся в этой подслеповатой камере. Весь хмель выдавило через поры прессом разительно противоположных эмоций. От ужаса и унижения, до гнева и ярости. Как ураганом унесло. А потом прошлись ещё метлой удивительного открытия двойственности этой неординарной натуры. Только бежать теперь к врачам поздно и неконструктивно. Нецелесообразно. Раз уж они признали его нормальным, не мне это опровергать и не мне решать его дальнейшую судьбу. То, что сделали эти два в одном человека, непременно заслуживает суровой кары. Он и сам это понимает своей светлой половиной. А тёмную надо уничтожать однозначно, как бешеную росомаху. И пусть он написал прошение о помиловании, по своему опыту я знал, таких, как он, чудом выживших после следственных застенков, однозначно решают пустить в расход.

И ещё я поймал себя на новом удивительном чувстве. Тонком, но ярком, как красная ниточка, натянутая и дребезжащая. Раньше я подобных чувств к своим подопытным не испытывал. Мне стало немного жаль ту светлую часть в нем, которая искренне сожалела о творимых тёмной половиной гадостях. Если задуматься, её лишили права управления грубой животной силой. Только она продолжала сопротивляться до конца. Правда, теперь это уже бесполезно. Но, по меркам отца Сергия, должно быть зачтено в общий счёт, в его положительную часть баланса. Надо, кстати, поговорить с отцом по поводу исповеди этого Бондаренко. Тонко намекнуть на то, что в нём остались хорошие качества. Пусть облегчит белую половину своей непростой души.

Николай Антонович уже успокаивался. Он теперь изредка истерично и надрывно всхлипывал, булькая омерзительно соплями, плечи его судорожно вздрагивали, а слёзы кончились. Я встал, отстегнул наручник от табуретки, потом его вторую часть от посиневшего запястья. Оно уже, наверное, онемело совсем. Бондаренко не сопротивлялся. Он ушёл в себя. А мне было пора уходить отсюда.

– Я пришлю к вам священника, – тихо проговорил я на прощание, чтобы хоть немного подбодрить светлый «инь» его начала.

Тёмный «янь» растеряно скрылся в глубокой своей норе и теперь тихо сопел оттуда, ожидая моего ухода. А я не стал тянуть резину, нервировать зверя, и бередить без лишнего повода положительную часть.

Взял и вышел из камеры, хлопнув дверью, чтобы закрыть замок. Потом сам задвинул массивный засов. Прислушался к остальным камерам в коридоре. Везде стояла напряжённая тишина. Они слышали недавно громкие бешеные крики злобного «яня». Они покрывались липким холодным потом, гадая, к кому я приду в следующий раз. Они ненавидели меня.

«Да плевать!» – подумал я и не стал забивать себе голову ерундой.

И пошёл по коридору, в странном двойственном настроении, вроде и весёлый от хорошей работы, а вроде и задумчивый от приоткрытия новых горизонтов. В задумчивости я непроизвольно запел самовольно прилетевшую в голову навязчивую строчку припева забытой песни:

– Ко-ля, Николай, Ни-ко-лай! Не могу я забыть твой ла-ли-ла-лай!

Потом дико оглянулся, поняв, как нелепо и странно это смотрится. Тут нельзя веселиться. Тюрьму раньше называли – дом скорби. Вот и сейчас ни к чему поднимать шум. Надо соблюдать режим тишины и не тревожить совесть.

«НЕ БУДИ».

Глава восьмая. Закон есть закон;)

Угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность.

Клод Адриан Гельвеций

И вот минул почти месяц с тех пор, как я открыл маленькую тайну моего богомола, пришпиленного булавкой приговора в мою камеру. Но никому об этом распространяться не стал. Это моя коллекция экзотических насекомых, и мне решать, как с ней поступать. Кого у меня только не было! И заурядные экземпляры, ничтожные опарыши, вроде Димарика, и борзый жук навозник Дубинин, и блёклая засохшая скукожившаяся оболочка комара-взяточника, и даже кокон, из которого упорхнула бабочка-надежда под названием Афоня. Теперь вот ходит по клетке ручной богомол с двойной начинкой, Бондаренко.

Да и сам я, как большой паук Унголианта, сижу в центре паутины-колонии, чётко слышу каждый звоночек натянутых струн, жду новую жертву, попробовать на вкус её энергии. Паук-вампир без кожистых крыльев, зато многоногий и многоглазый. Красивый, пушистый, совершенный. И хелицеры у меня из стали. Один изогнутый, рифлёный, двойной, с застёжками, фиксирует жертву к табурету намертво. Второй – боевой. Простой с виду, но убойный, как чёрт. Мозги вышибает на раз. Правильно, хозяин должен быть совершенной машиной убийства, иначе его любой богомол съест.

И сидит, притаился внутри своей норы загадочный черноглазый Кузнецов. Кто он? К какому виду, классу, отряду относится? Пока неизвестно. Я с ним ещё не общался. Так, полистал дело, но с омерзением закрыл, просто вникнув в общий смысл. Опять «серийник», да ещё гораздо более удачливый, чем богомол. И специфика совсем другая. Убийца детей. Он их просто убивал. Не похищал, не насиловал. Просто брал и убивал. Причём, в абсолютно хаотичной последовательности. Будто наугад. Очень странный, мутный, тёмный тип. Хоть с виду и совершено обычный, невзрачный, так сказать, рядовой непримечательный ничем обыватель. От того его так долго и не могли поймать. Почти четыре года. А он за это время мотался по всей стране и наколбасил почти двадцать детишек. Есть, о чём с ним побеседовать. Только мой вампир внутри сыто дремал до последнего времени. Казней не было, письма «счастья» не приходили. Спокойный выдался месяц.

До сегодняшнего дня.

С утра стояла пятница, и весь прогрессивный свободный народ готовился к вечеру предвыходного дня уже с утра. Соображали посиделки в парках, скверах и на пляжах. На построении личного состава я в сотый раз предупредил каждого сотрудника об ответственности за свой высокий моральный облик в свободное от службы время. А то повадились «ханку» жрать до безумия, так, что потом, то на вокзале гастарбайтеров арестовывают, для последующей их передачи УФМС, то просто заблёвывают все лавочки и клумбы в местах общественного отдыха трудящихся, то за руль их тянет, крайняя необходимость вдруг возникает, неудержимая тяга к просторам и ветру в лицо. А мне потом всё это говно разгребать. Баста!

Потом работал с документацией всех мыслимых направлений. Вот ведь как! Сидят над нашей головой целые институты права и судопроизводства, измысливают каждый день нововведения, генерируют самые смелые прожекты, куда там лунным тракторам и яблоням Марса! А мне потом в обязательном порядке вылезать из кожи, чтобы всё это планов громадьё в жизнь воплощать. Хилыми средствами внутреннего бюджета и вялыми ленивыми человеческими ресурсами. Ведь всем плевать, что инженерно-технические средства охраны давно морально и практически устарели. Всем подавай полный отчёт с цветом и звуком. И чтобы ни один комар не проник за «запретку» не отмеченным в журнале посещений.

Или вот ещё, разнарядка пришла, организовать кружки по интересам, соорудить концерт к годовщине и наладить клуб весёлых и находчивых с песнями и плясками, конями и немцами, под шапито и непременно с оригинальным живым уголком, вроде слонёнка Дурко, по-аглицки, значит, Дамбо, летающего на ушах. Всё это исключительно силами личного состава из числа сугубо талантливых. Где их найти? Все шарахаются от этого анахронизма, как черти от напузного креста отца Сергия. Их боевой листок или стенгазету не заставишь нарисовать, не то, что изображать из себя остальной балаган с «блэк-джеком» и шлюхами. Разве что Ланскую попросить стишат насочинять, да и то с непредсказуемым результатом. Короче, нормальная рабочая рутина, текущий производственный делопроизводительный процесс из смеси нанотехнологичных инноваций и ортодоксальных, но бессмертных, как конница Буденного, пережитков прошлого.

Верной дорогой идёте, товарищи!

После обедни припёрся не к ночи помянутый отец Сергий. Ходит сюда, как на работу. Что он тут для себя нашёл? Тоже тропку ищет? Или епитимья у него такая? Пересеклись с ним опять в буфете, устроились в компании вождя мирового пролетариата. Поговорили о цветах и пряниках. Оказывается, он успел уже по нескольку раз заглянуть к каждому из смертников.

Иванов был его отрадой. Полностью исповедовался, раскаялся и активно очищал себя от скверны греха. Постился, молился, высоко духовно развивался напоследок. Для меня он – сухая шкурка экзоскелета в плане пользы для поисков тропы. Я искренне рад за него, ведь человек полностью проникся осознанием своей вины, жить начал по новому, с чистого листа. Но очень это всё неправильно получилось. Поезд уже ушёл. Хоть и есть маленький шанс, что его помилуют, всё равно за годы после, он много раз ещё может поменять мнение о праведности и правильности жизни. Только я думаю, не помилуют его. И вся эта волынка зря тут теперь дудит. Это как начинать писать «Война и мир», сразу после того, как узнал, что неизлечимо болен неоперабельным раком головного мозга в стадии метастаз. Тщета это всё, но если ему нравится, то пусть. Я не препятствую. Мне его теперь даже казнить как-то неловко, если придётся всё же. Но надо. Дело наше правое прежде всех личных симпатий, а перед нашим самым справедливым и гуманным законом все равны поголовно.

И уголовно.

Просто не все успели сесть и осознать это. Время есть, чтобы это исправить, а когда все поймут, как хорошо жить в этой свободной стране, тогда и наступит всеобщая благодать. Геи сбегут за границу в разлагающуюся от язв толерантности Европу, депутаты, чиновники и прочие слуги народа щедро раздадут каждому по потребностям, а маньяки, убийцы и насильники с омерзением бросят свои гнусные занятия и станут кормить уточек в прудах. Вот такая вот жизнь настанет. В четверг, после дождя, когда на влажную травку ближнего взгорка выползет прогрессивный генномодифицированный рак-свистун.

А пока приходится разгребать завалы из преступников, упрямо не хотящих исправляться и каяться. Как тот же Дубинин. Про него отец Сергий говорил как-то скомкано. Наверное, не добился нужного результата, но и те, кто просил за него побеспокоиться о грешной душе нашего насильника малолетних, не только слова применяли. Завалялась где-то у отца Сергия «котлета» «зелени» на нужды прихода, теперь вот приходится пыхтеть, наставлять мальчиша-плохиша неразумного, педофила срамного, душегуба упрямого на путь истинный. А тот знай себе, в ус не дует и с прибором ложит на все проповеди.

Рассказывал с болью в сердце, что он к нему и так и эдак, и по-человечески, и по-божески, а тот ни в какую. Не виноват он, стечение обстоятельств, виноваты все вокруг! Среда так воспитала, трудное детство, деревянные игрушки, лихие девяностые, дура девка, шлюха и содомитка, обманула, охмурила, совратила невинного агнца, а потом ещё и померла всем на зло, да и вообще бес, зараза попутал! Все вопросы к бесу, благо ас Пушкин в своём одноимённом произведении про лётчиков чётко указал, как с помощью верёвки, коня и моря решить вопрос со всеми бесами преисподней лично, без посредников в виде него, Ильи Дубинина. Хоть отец Сергий и держал себя в рамках приличия, ибо сан обязывал, в его иносказаниях чётко просматривалось короткое, прямое и чёткое определение всей долгой бестолковой беседы: «Ссы в глаза – божья роса!». Ну, с этим всё ясно. Он и у меня вызывал стойкое отвращение. Ничего, придёт вот неожиданно бумага на расстрел, промариную я его чисто из принципа пару недель, чтоб весь «понт» с него слетел, как кожура с банана. А потом пущу пулю в башку, и не дрогнет у меня ни один мускул. Совесть моя уже дремлет, а на такую мразь и ухом не поведёт. Матереет её сон, берегу я его, не будоражу льва. Не бужу. Помню чётко его давний посыл о том, что он до меня скоро доберётся, и улыбаюсь внутренне. Это ещё бабушка надвое сказала, уважаемый царь зверей. Пока спи спокойно, дорогой товарищ. У нас перемирие.

Про Бондаренко Сергий так прямо и сказал: «Он бесноватый!». Понимает поп, не хуже нашего. Но у нашего штатного батюшки подход патриархальный, канонический и старорежимный. Один тут только выход для него, провести обряд экзорцизма. Или как там бесов у православных изгоняют? Ван Хельсинг в рясе! Интересно было бы взглянуть!

Сподобился наш «бесогон» и к Кузнецову на огонёк забежать, молитвой перекинуться. О нём я знал лишь понаслышке и то, краем глаза и уха, поэтому мне были интересны подробности. Вот об этом блёклом человечишке отец рассказал с жаром и негодованием. Оказывается, тот не просто придуряется и валяет ваньку, как покойный Афоня, не запирается, как Дубинин, не выпиливает мозг своей таинственным дуализмом сознания, как богомол. Он не отказался от разговора, но перечеркнул все потуги священника разом. Заявил, что в Бога не верит в том смысле, в котором его преподносит церковь. И в содеянном не раскаивается ни на йоту. И держался так, будто не в камере сидит, в ожидании смерти, а просто попал в затруднительное положение по недоразумению. Ошибка, мол, скоро всё исправится. Вроде как, взяли его патрульно-постовые для проверки личности и ничего ему, кроме пары потерянных часов не грозит. И ведь, что интересно, тоже признан полностью вменяемым, а бесовщины внутри не содержит. Убил семнадцать мальчиков и девочек от двух до двенадцати лет – и хоть бы хны!

Кремень, интересная личность!

А на прямой вопрос по поводу наличия во вселенной Бога, он ему ответил развёрнуто. Нечто вроде, в примерном пересказе, что спор о том, как всё устроено, не приводит к пониманию и принятию Бога, как состоявшегося факта. Можно долго, с пеной у рта забрасывать друг друга стройными теориями, неопровержимыми доказательствами, железными фактами, задокументированными и запротоколированными случаями, смелыми гипотезами и бредовыми домыслами. Только от этого воз не сдвинется. Никто, мол, туда экспедицию не отправлял и обратно не возвращался. Всё стоит на вере, а у каждого она своя. И вообще, каждый человек есть индивидуальный микрокосм, у каждого внутри своя вселенная, свой Бог и свой Ад. И если вера отлична от общей концепции, это совсем не значит, что она ложная. А все замшелые проповеди по поводу того, что эти еретические заявления не что иное, как происки лукавого, непомерная гордыня и языческие заблуждения, неубедительны, бездоказательны и несостоятельны. Короче, ни хрена ты, поп, не смыслишь в строении мира, а рассудит нас время. Вот оно, бремя прогресса, горе от ума и сон разума, рождающий чудовищ. В итоге отец так разошёлся, что закончил его характеристику, как: «Вылитый форменный анчихрист, прости Господи!».

Надо будет в ближайшую субботу посетить столь одиозную фигуру под личиной рядового обывателя, поинтересоваться, как же он сам видит внутреннее мироустройство, роль Бога в нём и понятие глубинных процессов, которые регулируют этот порядок, раз он такой умный. Такой противник давно не попадался в мои силки. Наконец достойный экземпляр. Венец коллекции, если Сергий не врёт. Притом, что раскаиваться он не собирается и вины не чувствует. Не скрывает её, не душит, а просто не имеет такой субстанции внутри. Этот похож на скорпиона. Загадочную химеру из частей паука, краба и змеи.

Уникальный экспонат!

И как я его проглядел? Замотала рутина, обнадёжил Афоня, удивил богомол, придремал мой лев. Вот так всегда и происходит. Только теперь ещё надо приказы дописать, утвердить графики и посмотреть статистику. Работы на пару часов. А потом можно смело валить домой, где ждёт меня в холодильнике порезанная сёмга, тихо мреет бочонок-кега чешского пива с хитрым соском-раздатчиком. В «компе» лежит честно украденный с торрента фильм в эйч-ди качестве о приключениях безупречных, бесстрашных и безбашенных американских супергероев какой-то там локальной, картонно-глянцевой комиксовой вселенной. И нет вокруг никого, кто бы мне помешал. Ни ведьмы, последнее время вечно чем-то недовольной. Ни друга Пети, который уже месяц не кажет носа и даже не звонит. Ни льва, которому такие фильмы неинтересны.

Проведу время с пользой.

Вернувшись в кабинет я, к своему неудовольствию, обнаружил поверх основных, приготовленных для работы документов, ещё и новую пачку корреспонденции, которую скинула мне птичка-Леночка, модельная моя секретарша, как ворона нагадила. Среди прочего бросились в глаза сразу аж целых два письма из Верховного совета. Для Иванова и для Дубинина. Они там что, оптом теперь работают, как ОСО?

Я разорвал первое письмо. Для взяточника Иванова. Вчитался в основную строку и неприятно удивился. Его прошение рассмотрели и решили отказать в помиловании. А ведь Иванов стал мне почти симпатичен. Придётся теперь его «исполнять». Вот так и закончилась эта попытка переосмысления всех жизненных основ, не успев толком начаться. Они там, наверху, чувствуют, что ли наши настроения? Был реальный шанс получить обратно нового честного гражданина, в прошлом не убийцу, не насильника, не маньяка. Пусть, гея, но это ещё надо будет потом его за руку, вернее, за жопу поймать, чтобы новый срок навесить. Так ведь нет! Давай расстреляем негодяя и извращенца, соблазнившегося у бюджетного корыта большим жирным куском! Теперь и за грех чревоугодия расплатой непременно служит кровь!

Отбросил на стол, взял следующее, для Дубинина. Вскрыл, развернул в предвкушении. Раз уж взяточника не пожалели, то убийцу педофила «стопудово» вкатают в асфальт! Что? Я перечитал вновь, не веря глазам. Ошибка! Это ошибка! Всё должно было быть наоборот!

Помиловали!

Заменили срок заключением. Да как же это?! Что ж там такое наверху происходит?! Они там совсем ослепли?! Или им «баблом» нюх и зенки замазали наглухо? Вот почему он так уверено держался! Он знал, что нужная сумма, пусть и астрономическая, пусть и пускающая под откос поезд его благополучия и финансовой состоятельности, нашла нужного адресата, и тот сработал на совесть. «Отмазал» явного урода, конченую мразь от справедливой пули в свинячье рыло, пересмотрел это гнойное прошение и нашёл, что оно вполне себе убедительно. Ведь такая уникальная личность! Без неё мир станет совсем серым и унылым! Она достойна жить!!

Да что ж такое творится?!!

Я вскочил, непроизвольно смяв и отбросив письмо, словно мне в ладонь попалась оса. Вот значит как! Придётся переводить его в другой блок, к тем, кто просто «чалится», в ожидании «звонка»! Хорошо!! Я его переведу!! Прямо сейчас!! Он у меня этот перевод на всю жизнь запомнит!!!

Дрожа от возбуждения, от ударившего в голову адреналина вперемешку с праведным гневом, от омерзения к несправедливости заоблачных высоких начальников, так вероломно испортивших мне веру в их непогрешимость принятия сановных решений, я выхватил из сейфа револьвер. Секунду смотрел на него, словно забыл, зачем нужна эта стальная штука странной формы. Потом выщелкнул все оставшиеся после «расчета» Афони патроны, оставив его пустым. Пусть, я не казню его, но научу любить жизнь по-другому.

По-настоящему!

Чтоб ценил, думал, взвешивал и не шалил более. Подхватил смятое письмо, запихал его во внутренний карман. Сунул пистолет в кобуру, выскочил из кабинета и помчался к Мантику в медчасть. Пусть помаячит для убедительности. Тот, узнав, что я задумал, решительно поддержал идею, он всегда был за любой бардак, но предупредил:

– Только сегодня пятница, в колонии полно лишних глаз и ушей. Да и Калюжный у себя в кабинете.

– Плевать! Караульная смена в курсе про моё распоряжение насчёт камер. Не должны они слажать. Я-то ближе буду, чем их упырь Андрей Евгеньевич. Забоятся ослушаться. А я потом проверю.

– Тогда погнали! – подхватился упругий, налитой азартом и салом Мантик, для пущей убедительности подхвативший свой «тревожный» медицинский чемодан, чтобы не ломать игру.

Мы мигом промчались до КПП, там я задержался. Вошёл, посмотрел мониторы, напомнил про свой приказ. Контролёры неохотно согласились, что понимают, но из-за этого у них потом «тёрки» с прямым начальством. Я заверил, что они смело могут посылать Калюжного прямиком ко мне, а потом перешёл к финальной убеждающей и вдохновляющей увертюре. Уточнил, помнят ли они, за что сидит у нас Дубинин. Те были в курсе. Тогда я театрально протянул им решение о помиловании и тут же спросил по-свойски об их личном по этому поводу мнении. Те разделили моё негодование и возбудились, как рой диких пчёл, когда я добавил им про взяточника с его смертным вердиктом. Тут они совсем побросали знамёна зама по воспитательной работе и массово перешли на мою сторону. Тем более, что я тут же выложил конкретный план по немедленному торжеству справедливости и розыгрышу насильника и убийцы.

После этого все они с горящими глазами и пламенными сердцами приготовились к действу справедливости. При мне отключили камеры в его боксе, коридоре в подвал и в расстрельной душевой. Оставив одного дежурить и смотреть за тем, чтобы никто ненужный не завалился случайно в блок смертников, они втроём, изображая пусть не полноценную команду из прокурора и представителя прессы, но зато хорошую силовую поддержку, отправились к камере Дубинина, звеня ключами и праведным негодованием.

Когда мы, шумно стуча каблуками и вполголоса переговариваясь, вошли в блок, за дверями камер смертников стояла напряжённая тишина. Все они, замерев, прислушивались, за кем там сейчас идут в неурочный день, что с ним станет и чем это может кончиться? Дежурный смены, здоровенный младший лейтенант, вонзил ключ в скважину камеры Дубинина, провернул с треском. Я тут же стремительно вошёл, когда тяжёлая створа с ветерком распахнулась. Илья Фёдорович изволили лежать, но не спали. Он разлёгся, подложив тяжёлые мясистые ручищи в татуировках под кабанью голову, похожую на Шалтай-болтая, острым концом вверх.

В глазах – тревога.

Не давая ему опомниться, я гаркнул:

– Встать!! Дубинин Илья Фёдорович, тысяча девятьсот девяносто первого года рождения! Статьи: сто восьмая, сто семнадцатая, сто вторая, пункт «е»! На ваше имя получено письмо из комиссии Верховного совета по помилованию! Нам немедленно надлежит привести их приговор в исполнение! На выход с вещами, вы должны пройти обязательную санобработку перед переводом. Быстро!