Текст книги "Совесть палача. Роман"

– Загнал ты меня в угол, начальник, – нахохлился, втянул голову в плечи Михаил Викторович. – Отмазываться, придумывая, что были у меня друзья хорошие и бабы верные, это и, правда, себя обманывать. И выходит, зря я жизнь прожил. Впустую. Никого не родил, ничего не построил, не посадил. Обидно. Вот теперь, когда ты мне так ловко растолковал, обидно. Есть одна надежда, дадут мне «пятнашку» вместо «вышки», отсижу примерно, может даже по УДО выйду. Тогда на закате жизни успею кому-нибудь помочь. Кого-нибудь согреть. А в Бога я не верю. Во все эти байки про Рай и Ад. Не спорю, есть там что-то в космосе такое. Ведь души, говорят, реально существуют. Как один умник в передаче говорил, что душа, как пакет информации в этих ваших компьютерах. И когда она вылетает, то информация где-то там записывается и оседает. Навечно. А то, что за мои грехи я в Аду гореть буду, так это липа полная. Дичь.

– Никого ты, выходит, не боишься, ни Бога, ни людей, а лишь жалеешь, что мало погулял? Что «менты» -козлы тебя за подвиги «закрывали», суки, жизни не давали, а вот теперь совсем за горло берут, «вышкой» угрожают? – запустил я главный шар, решающий всю партию.

– Не понял ты меня, начальник, а вроде умный человек, – посуровел и погрустнел одновременно Миша Афанасьев.

И перестал сутулиться, а выгнул грудь, растянул морщины и на миг помолодел даже. И голос теперь не скрипучий стал, а некая трубность в нём появилась, торжественность.

– Заглянул я в себя, с твоей помощью, не скрываю. Без «понтов» и «пурги». И увидел то, что тебе и так со стороны видно. Но тебе-то это легче видеть было, ты насмотрелся таких, как я. Только разница в том, что смотрел ты на них с другой стороны баррикады. А я в этом бульоне плавал, и разглядывать не особо хотелось. Замечал, конечно, но значения не предавал. А вот теперь рассмотрел я себя, как вошь под микроскопом, и возразить мне тебе нечего. А ты чего-то назад сдал. Дальше в грязь меня затаптывать решил.

– А всё на самом деле глубже?

– Глубже. Понял я, что холостой я патрон. Выстрелили меня, а пуля ни в кого не полетела. И сгорел мой порох зазря, в никуда. Досадно это. И очень обидно. Да поздно уже. Вот только страшно мне теперь. Что же дальше будет?

– Сомневаться стал? В своей непреложной правоте? Это совесть зашевелилась. Грызёт помаленьку? Новое ощущение, наверное? Необычно и неприятно? – я загонял и загонял шары провокационных вопросов в открывшиеся уязвимые лузы оппонента.

Чувствовалось, что пробрало моего налётчика, решил он в кои-то веки сыграть честно и сразу открылся, подставился. И слил игру вчистую. Ха!

В прошлый раз такой красивой партии не вышло. И не партии даже, а в целом, игры. Сломал мне о спину кий ругательств и злобы Михаил Викторович и выдворил из бильярдной. Да только я не гордый, я могу и подождать. Тут время только на меня работает и всегда против соперника. И это даёт неоспоримое преимущество.

Когда примитивно организованным людям дают возможность неограниченно думать и размышлять, с ними происходят необыкновенные метаморфозы. Плюс, не дают ничего другого, чтобы отвлечься. Плюс, не дают привычных благ. Плюс, подстёгивают арапником простой, но занозистой мыслишки, что «Наган» уже греется в сейфе и нетерпеливо щёлкает бойком по пустому гнезду. Предвкушает и ждёт. Смотрит, как неумолимо просыпается впустую последний песок их жизни в часах. Переосмысление есть путь к очищению, проходящий непременно через страдания и переоценку. Глобальная ревизия всей жизни, с чувством, с толком, с расстановкой. Никто не гонит. Только стоят за спиной большие песочные часы. И шуршит монотонно-равнодушно песочек. А ревизор этого переучёта является всегда неожиданно. И против воли хочется в последний раз не шельмовать и подтасовывать, а выложить всю чёрную бухгалтерию и снять камень с души. А вдруг этот шанс последний? Вдруг не доведётся больше? Можно банально не успеть. Пропустить момент. Как если выведут вдруг, как недавно Димарика, на санобработку, и не вернут обратно, и говорить по душам не станут более. И ежу ясно, никуда его не перевели для дальнейшего сидения, что обработали его там быстро и надёжно. Вымыли кровью. Чтоб явился он пред очи апостола Петра вовремя, чётко и в срок.

А часы разбили.

– Страшно жить. И умирать страшно. Теперь. Когда всё вот так открылось. Совесть, говоришь? Она это в груди змеёй сворачивается? Давит? Наверное. Тебе лучше знать. Я-то всего троих «терпил» положил, а ты уж небось, десяток бродяг на тот свет отправил безнаказанно?

– Она, родимая. Это я тебе гарантирую.

– И что делать?

– Каяться. Откровенно сожалеть о содеянном. И надеяться, что тебе простится.

– Да уж. Смутил ты меня сегодня. Трудно это осмыслить. Как быть откровенным с самим собой? Это самого себя в ничтожество вгонять. Рыдать охота от горя и бессилия. И зло берёт. Нелегко себя переломить. Правильно поп говорил, гордыня во мне сидит, не даёт голову вниз наклонить, рассмотреть, что истина под ногами, а не в облаках. В облаках только журавли обманщики, да пустота всеобщая. Нет там правды.

– Что ещё ты там сегодня под ногами рассмотрел? – кажется, я нащупал нитку, ведущую к ответу на свой сокровенный вопрос. – Выход то под ногами есть? Лазейка?

– Нет. Спасения нет. Есть только понимание. И не станет мне легче и слаще теперь. Лазейки быть отсюда не может. Только ворота на тот свет. И теперь остаётся после всего того, что я про себя понял, остаток времени смотреть в небо.

– Так там пусто?

– Неправда. Есть там одна птичка. Маленькая, но настоящая.

– Какая?

– Надежда. У меня, конкретно, на то, что передумают они там, на верху, «вышку» мне оставить. И заменят на срок.

Я смотрел на этого матёрого уголовника. Грабителя, разбойника и убийцу. И понимал, что стержень его крепок, хоть и погнуло его моей откровенной беседой. Ведь он сейчас ни капли не рисовался. А действительно рассуждал так, как себе об этом думал. И его стойкость и врождённая настырность иного, нелюдя, выродка, не пускали и не давали ему свалиться в плач и сопли. Не скручивали в бараний рог ничтожества. Он принимал своё ничтожество стоя, с открытым забралом. Мужественно. И лишь надежда, маленькая птичка, питала его и успокаивала. Она теперь была его последним лучиком, соломинкой и спасением от чёрной бездны собственного раскаяния, упав в которую, уже не придаёшь значения своему самоуважению и гордости, человеческому облику и чести.

Там, на дне бездны, катался Димарик, целуя ботинки.

Но скатится ли туда Михаил? Вот вопрос. Теперь это главный вопрос. Что с ним станет, если забрать у него эту птичку? Обрушить ему на голову пустое небо? Выдержит ли стержень? Тут либо всё пойдёт по старой схеме, либо откроются новые перспективы. Ведь тогда надо будет вновь переосмысливать это, теперь с позиции последнего, главного знания. Может, тогда он напоследок сообщит мне, где та заветная лазейка?

Золото моют по крупинке, перелопачивая тонны породы. Моя лазейка как крупинка. Тонну породы я сегодня перекидал. Осталась последняя горсть, в которой истина. И там должна быть золотая крупинка. Непременно. Чутьём старого бывалого старателя, копающегося в чернозёме людских душ, я чую её запах. Я видел её блеск. Она там. Надо только сделать последний промой.

И я встал с табурета, одёрнув китель.

– Уходишь, начальник? – взглянул исподлобья старый сыч Михаил Викторович.

– Пора.

Я залез в карман, с шуршанием вынул заветное письмо. Птичку-надежду. Она затрепыхалась у меня в пальцах, словно её оживило большое последнее чувство моего собеседника. Он так хотел жить, он заставил трепыхаться мёртвую птичку. Пока он не узнал, что внутри, она была для него живой. А я смял пальцами, давя этот бумажный комок перьев, выдавливая из него жизнь, и развернув, прочитал:

– Вам отказано в вашем прошении о помиловании. Приговор надлежит привести в исполнение.

И развернув, протянул открытую бумагу к его рысьим глазам.

А он будто ослеп и оглох одновременно. Смотрел в упор в листок и не видел ни одной буквы, будто я ему на китайском текст подсунул. И слышал я отчётливый набат, который доносили до меня его вибрирующие барабанные перепонки. У него в голове играл реквием по себе. С трудом, тяжело и медленно до него доходил смысл сказанного мной. Как стылая болотная вода подтопляла его сознание, подбиралась к горлу, потом к носу, грозя захлестнуть волной. Это зелёный ядовитый страх травил поток, превращая в отвратительную гадкую жижу. Звериный ужас змеился, сновал ужом вокруг, опутывая руки и ноги. И трупик мёртвой птички-надежды медленно тонул, исчезая в мути и глубине.

А потом мне показалось, что луч света проник в камеру без окон, осветив на секунду макушку Михаила Викторовича. Приглядевшись, я с удивлением и мистическим страхом понял, что его русые волосы моментом посветлели до молочной белизны.

Афанасьев поседел.

А я сжал в руке бумажку, повернулся и неверным сомнамбулическим шагом вышел прочь из камеры. Ничего мне не скажет сейчас Афанасьев. Теперь в его песочные часы кинули последнее ведро песка.

Только я дам ему время. Пусть поживёт ещё пару недель. Я должен «исполнять» по инструкции не более двух человек в месяц. А про разрыв там ничего не сказано. Могу и перенести на удобное мне время.

А Афанасьев пусть поживёт.

Он теперь стал куколкой. И в нём зреет моё золотое зёрнышко. Бабочка, которая созрев, взлетит и укажет мне путь к так необходимой мне лазейке. У него была птичка, а у меня бабочка. Ведь я привык иметь дело с насекомыми, мне они ближе и понятней. С ними надо иметь терпение, а оно у меня в наличии. Я подожду. Тут главное, не торопиться. Таинство созревания нельзя нарушать. Иначе всё может разом рассыпаться, уйти в пропасть безумия и рассыпаться в никчёмный прах, из которого не собрать надежду обратно.

А мне нужна лазейка.

Глава пятая. Явление «антихриста» народу

Можно и прекрасное любить постыдно.

Франческо Петрарка

Уже больше недели кис в собственном соку мой кокон из уголовника Афанасьева, должного родить мне красивую бабочку-надежду для указания тропы. Общение с ним мне принесло настоящее удовольствие. Мой внутренний вампир получил тот заряд энергии, о котором скулил долгими голодными ночами в клетке с пыльным львом. И ещё радовало, что я успел обойти в вопросе покаяния и исповеди отца Сергия. Хоть он со мной и не соревновался. Одно дело делаем, в принципе, но зачем в мой огород поперёк батьки соваться? Я разделаю клиента, подготовлю, а уж потом – добро пожаловать! Как раз меньше напрягаться придётся, когда уже на всём готовом. А когда наоборот, мне никакого профита.

С утра стоял четверг, и пора было подводить итоги второго квартала. По этому поводу я собрал начальников всех служб и своих замов. В моём кабинете теперь было многолюдно. С обеих сторон сверкали большими и не очень звёздами мои сатрапы и вассалы. Весь цвет колонии.

Зам. по безопасности и охране, полковник Морозов Георгий Валерьевич. Худой и длинный, с измождённым коликой и язвой лицом сорокалетнего, уставшего от жизни спаниеля. Безобидный и тихий, дослуживающий и мечтающий только о покое. Работа утомила его давно и необратимо. Ведь всё на нём! Дежурная часть, «оружейка», вышки, периметр. И за всё несёт на своих согбенных плечах персональную ответственность лично товарищ Морозов. А его подопечные так и норовят сфилонить, смухлевать и всячески подорвать боевой дух и бдительность. И горе это печатью лежит на всём лице, придавая ему выражение стоического мученичества. Да я его и не трогаю без веских причин. Не песочу за мелкие недостатки, не компостирую мозги за «залёты» его «гвардейцев». Не заставляю стрелять в людей. Он и так Богом обижен и стулом придавлен. Не плетёт интриги, и ладушки.

Зам. по воспитательной работе, подполковник Калюжный. Этот ведает всей внутренней «кухней», под ним все начальники отрядов, контролёры и прочий младший состав. Эдакий кардинал Мазарини в серой мантии. Крепкий, спортивный, лысоватый к своим тридцати пяти, с быстрыми тёмными глазками, острым любопытным носиком и шаловливыми ручонками. Настырный, как гиена, с хищной акульей хваткой, умный, хитрожопый стратег. Смотрит в рот преданно, но курится над лысиной невидимый остальным дымок ненависти и сдерживаемого бешенства. Кипит в нём вулкан возмездия, копит лаву компромата, ждёт в смирении своего часа, чтобы грохнуть так, что мало мне не покажется. Свалит с ног и будет бить своего, чтоб остальные боялись. Не путались под ногами и даже не пикнули, когда придёт время дворцового переворота. А пока ломает мне тут комедию верноподданства и лизоблюдства, шут гороховый.

Зам. по тылу, подполковник Боря Павлов. Колобок одышливый. Большой друг блондинок с отдела кадров и связанных с ними девиаций. Французский наш щекотун. По данным разведки, сочувствующий чуждым нам элементам. Надо будет ему устроить проверку службы тыла, чтобы мыслей дурных не бродило в голове. А то он на почве недостатка полноценного секса совсем берега потерял. Или они там с Ланской разбежались уже? Надо уточнить. Прояснить для себя, какая моча или сперма ему там в голову бьёт. Ладно, этот пока безвреден, может подождать. Репрессии не мясо, на складе лёжа не протухнут.

Начальник отдела кадров, майор Полежаева Лариса Ивановна. Бальзаковская дама, похожая на лежалую селёдку. Интересно, она успела хоть в молодости с кем-то полежать? С таким отчаянным набором прелестей, как у неё, теперь это категорически противоестественно. Антигуманно. Да ей и не надо всего этого. Она всё время что-то строчит на компьютере, вся в делах и заботах, самовыдвинутый передовик труда. Полезное качество, с кадрами у нас в колонии всегда всё в порядке. А её личная жизнь охраняется государством и является тайной. Не наша это забота. Ну – её!

Главный бухгалтер, подполковник Хворостова Людмила Даниловна. Я всегда ловлю себя на мысли, когда вижу это грандиозное нагромождение роскошных рубенсовских форм, что ей для завершения образа не хватает кружевного чепца. И тогда будет полное совпадение с известной всем черепахой Тортиллой. Был такой фильм в моём детстве, про приключения Буратино. Так он там на кувшинке поразительных размеров, которой можно было запросто похоронить Дуремара вместе с Карабасом одним махом, встретил ту самую черепаху в чепце. Вот только Тортилла была добрая и мудрая. А наш бухгалтер – само зло.

При старом начальнике отгрохала гараж и дачу, прикупила джип и моталась в отпуск в Чехию и Болгарию. И это ещё до повышения заработных плат. А когда я принял бразды, у нас с ней состоялся конфиденциальный разговор. В его ходе выяснилось, что делиться она со мной категорически не планирует и при моём несогласии с таким положением использует все имеющиеся у неё рычаги. То есть, подставит меня по полной программе. Я, в свою очередь, сообщил ей, что как пламенный «чекист» вижу себя только с чистыми руками и прошу её не примазывать меня к своим грязным схемам. Главное, чтобы дебет с кредитом сходились тютелька в тютельку, и любая комиссия видела только кристально чистые отчёты. Короче, пусть она себе и дальше ворует, но чтоб бухгалтерия была в порядке. На том и сошлись. И спорить с ней бесполезно. И профита не увидишь и геморрой огребёшь. И теперь у нас такое тонкое перемирие, как у кошки с собакой, вынужденных жить в одной комнате. С её улыбочки яд капает, полы прожигает, а моя преувеличенная вежливость сильно смахивает на стёб. Так и живём.

Начальник медицинской службы, майор Мантик. Слон в кителе. Сидит, щёки надувает, вспотеть уже успел где-то. Этот «кабан» майонезный из близкого круга. Как говорится, сволочь, но своя. С ним позже, после «дележа пирогов» разберусь.

Ну и несколько капитанов и лейтенантов из второстепенных служб и подразделений. Радисты, ИТСО-шники, девки из канцелярии. Так, для кворума и приданию сходке вида демократического вече. Статисты безмолвные, крепостные герасимы, со всем согласные. Мебель, массовка.

Я с умным видом шевелил бумажки на столе. Делал вид, что озабочен текущим положением. Время от времени отрывался и справлялся, готов ли отчёт за квартал, имеются ли не устранённые недостатки по всем службам и предложения по их устранению. Сообщил, что пора бы уже озаботить личный состав прохождением плановой диспансеризации. Пусть заранее начинают, а то вечно тянутся, как хрен по наждаку.

Они кашляли, ёрзали стульями, докладывали преувеличенно бодро и браво. Молодцевато. Пялили на меня зенки без стеснения, а мне было неуютно в этом змеином гнезде. Сочился гной по кителям, блестя капельками на значках, наносило острой ядовитой отравой притворного уважения, спрятанной, как шило в мешок с ненавистью, под столом натекла кислая лужа презрения. Пора было сворачивать это шапито.

– Я раскидал тут предварительный план по премиям, потом каждому скину на «мыло». Обсудим с несогласными в рабочем порядке. При адекватных аргументах пересмотрим и поправим.

Они повеселели разом, зашевелились, затопотали копытцами, засучили алчными грабками. Премия им нравилась. Она вознеслась из-за моего кресла, сияя золотым светом, как статуя тельца. Это было их материальным воплощением убогих желаний, корявых мечтаний и тёмных вожделений. Премию они любили и почитали больше меня. Золотой свет мирил их со мной, а скорее, просто скрывал меня от их глаз, радуя и делая счастливыми. И только немного портила торжество одна маленькая мысль, что между тельцом и ими есть одно досадное препятствие. Начальник колонии, полковник Глеб Игоревич Панфилов. Нигилист и извращенец. Тряпка и размазня. Охальник, спящий с маленькой ничтожной медичкой, и выскочка с палатой ума, пользы от которого нет никому, а одни неприятности и головная боль. Потерпите, грифы мои подчинённые, лев ещё жив, ещё не падаль. Немного осталось.

Интересно, а им совесть является пред светлы очи? И если является, то в виде кого? Хотя, очи их давно заплыли жиром равнодушия, бельмами заносчивости, коростой чёрствости и эгоизма. Гноятся они двуличием и приспособленчеством, запорошило их мусором дрязг, ссор, нервной усталости и недовольства жизнью. Они не видят не только совесть, им даже не разглядеть мотоциклиста, что стал для меня символом нелепости обмена местами. Они всегда хотят встать на другое место, предварительно выпихнув с него бывшего счастливца. Не понимают, что попадут впросак. Никогда чужое место лучше не будет. Это оно со стороны только кажется более привлекательным, а на деле – раз, и всё меняется к худшему. Это закон.

Но бесполезно надрываться и что-то объяснять, доказывать, убеждать. В ушах пробки из серы раздутого самомнения. В глазах даже не щепки и сучки – брёвна. И брёвна эти уже давно дали корни. Доползли до мозга, проткнули мягкую податливую массу серого вещества, и оно одеревенело. И сочатся теперь по капиллярам и корням желчь недовольства, сукровица злобы, смола ненависти.

Тщета всё и суета сует.

– Георгий Валерьевич, – позвал я зам. по БОРу. – Там сегодня опять нам смертника привезут, я слышал?

– Так точно. Уже телефонограмма пришла.

– Как оформите его, звякни, я схожу, прошение надо ему дать написать.

– Есть, товарищ полковник!

– Тогда всё. Не задерживаю! Всем спасибо!

Они загрохотали, будто лавина стульная с горы пошла. Бабы захмыкали визгливо, бормоча что-то друг другу, не удержались до коридора. Мужики тоже закудахтали басовито. Я взглянул на толстый афедрон меда и вспомнил:

– Сергей! Задержись на минуту!!

Он развернулся, с лица сползала шкурка убитой улыбки.

Когда дверь за последним закрылась, я сказал ему:

– Нарезал я тебе премию от души. Не обидел. На опережение, считай, сработал. Доверяю. Твоя очередь меня порадовать. Есть что?

– Да как сказать, – плюхнулся он на стул обратно. – Ничего конкретного, но имеется несколько интересных моментов.

– Не томи.

– Согласно недавнего приказа из ГУФСИН Министерство озадачило нас установкой дополнительных камер видеонаблюдения. Вчера Борюсик получил партию. Мы с ним пивка после работы попили, и он мне рассказал интересную вещь. К нему сразу же, как он товар разгрузил, наведался Колюжный и обрадовал. Сказал, что знает одного хорошего грамотного подрядчика, который эти камеры быстро и качественно установит. Павлов и рад, не морочить голову с технарями нашими. А Колюжный был так любезен, что обещал все вопросы по режимности и секретности утрясти. Мол, сам их всех оформит и проведёт. Прислугой подсобит. Такие дела.

– Угу. Молодец. Заслужил печеньку. Скоро Афанасьева «исполнять» будем, имей в виду.

– В эту субботу?

– Посмотрим. Может, в следующую. Я завтра решу.

– Ты не тяни, Игоревич. Я знаю, что Калюжный в курсе, что ты Афанасьеву про отказ сообщил. У него ж везде свои люди. Все контролёры прикормлены. Кого за яйца держит, кому крошки со стола скидывает…

– Кто? Андрей свет Евгеньевич? Да он скорее из воздуха геморрой придумает и в задницу контролёру вставит, чем крошкой поделится. У тебя всё?

– Не совсем. Я не думаю, что Евгенич просто так у Афони битый час сидел.

– О как! Откуда ты это знаешь-то? Засекал что ли?

– Я к нашему ботанику, ну, взяточнику депутату на осмотр ходил. Чего-то ему там поплохело. Так вот, когда в блок пришёл, вижу, Калюжный в камеру к Афоне заходит. Меня он не видел. Я – к Иванову. Ничего там у него серьёзного. Просто давление скачет от жары и стресса. Но провозился я с ним минут сорок. Починил его, укольчик поставил, таблеточек отсыпал и собрался сваливать. Слышу – дверь в камере Афони хлопает. Я переждал, пока Евгенич уйдёт. Незачем мне с ним там пересекаться. Вот и думай, что он там у него так долго зависал. Не за жизнь же они базарили по душам? – всё-таки поддел меня в конце Мантик.

Я задумался.

Можно будет напрямую уточнить у Калюжного, но тот отвертится. А если у Афанасьева? Тоже плохой, ненадёжный вариант. Скорее всего, Евгенич пытал Афоню по поводу моего с ним вольного обращения. Морального терроризма. Ладно, информация – великая сила. Ещё поиграем на опережение!

– Спасибо за службу, товарищ Маузер! Родина вас не забудет! – поблагодарил я начмеда.

Он вскочил, поняв, что аудиенция закончена, лихо, по-пионерски приставил руку ко лбу:

– Всегда!

– Это ваше жизненное кредо? – улыбнулся я.

– Да! Ведь я – гусар-одиночка с пламенным мотором!

– Иди уже!

– Честь имею! – резвясь, повеселевший Мантик выпорхнул из кабинета.

Вот так. У меня чистые руки, у него – горячее сердце. Нам бы ещё кого-то с холодным умом и будет непобедимая команда. У меня от ума горе, у него – радость от отсутствия ума. Кого б найти с холодным разумом? Разве что пройтись по своим «угодьям»? Там, в народе поискать? Но нет пророков в моём отечестве, пустые надежды…

Я вышел из кабинета и прошёл мимо секретарши в предбаннике, звучно клацающей пальчиками по клавиатуре, выбивая сложное аллегро. В коридоре я заметил, как мелькнул вдалеке подол чёрной юбки нашего бортового священника, отца Сергия. Вот и попался, живчик! Походу, с поиском в народ – отмена, есть несколько назревших непраздных насущных вопросов к представителю духовенства. А то уже третью неделю с ним никак не могу пересечься. Бегает он от меня что ли?

Я помчался вперёд, надеясь захватить его в следующем повороте коридора, пока он не свернул куда-нибудь по своим поповским делам. И таки успел. Он как раз застыл перед дверью в наш буфет. Ещё издалека я крикнул, когда он обернулся посмотреть, кто там топает:

– Христос воскрес, святой отец!!

– Акстись, безбожник! Пасха когда была? И не след называть меня на католический манер, не отец я, а батюшка! – задудел полубасом он.

– Тогда, здравствуй, батюшка!

– Здравствуй, неразумное чадо!

– А я к тебе.

– Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? – Отец Сергий был явно настроен перекусить, но не мог послать меня прочь открыто. Положение не позволяло. Поэтому хитрыми обводами старался выяснить степень моего интереса.

– Поговорить хочу. Посоветоваться. Вернее, прояснить для себя некоторые вопросы. Да ты проходи, не стесняйся. В буфете нам никто не помешает! – успокоил его я, и первый толкнул дверь, откуда пахнуло свежими беляшами и ароматом кофе.

– Пошли, раб божий Глеб, пожуём, что Бог послал, – подобрел Сергий.

Он подошёл к стойке, за которой маячила раздатчица, немолодая тётя, которая арендовала у нас в колонии помещение по схеме хозрасчета. Новые веяния. Самоокупаемость, помощь малому бизнесу и решение проблем питания личного состава. Крутимся, как можем, потому что полноценную столовую с укомплектованными сменами не позволяет держать бюджет. Выкинули из него такую статью на волне перемен, так хлеставших в борт пенитенциарной системы, что выпихнули её из-под крыла МВД под крыло МинЮста. А уж штатные повара потонули в шторме, как котята.

В стеклянном холодильничке-витрине стыли салатики, тряслось мелкой дрожью заливное, охлаждался компот. В мармитах томились какие-то гуляши «по коридору» в оранжевой подливе, месиво витых спиралей макарон, похожая на гравий гречка. На разносе блестели маслом пахучие беляши и блестящие глянцем расстегаи. Курился пар над кастрюльками и чайником позади раздатчицы на бытовой электроплите. Она вытерла руки о фиалковый фартук и натянуто улыбнулась батюшке:

– Чего желаете, святой отец? – и ко мне: – Здравствуйте, Глеб Игоревич!

– Привет, Марин! Мне компотика продай. А Сергию, чего он сам пожелает.

– Ты ещё «падре» меня покличь, безбожница! – пробурчал отец Сергий. – В церкви, небось, забыла, когда была?

– Да что вы, батюшка! – вскинулась Марина. – Каждое воскресенье хожу!

– Без веры и смирения проку в том чуть! Ладно, не время сейчас для проповеди. Каждой вещи своё место. Так! Сейчас Петров пост, сегодня четверг. Рыба есть у тебя? Или грибы?

– Грибов нет, откуда? Рыба? Вот, расстегаи со скумбрией.

– На растительном масле?

– Да-а, – неуверенно, будто вспоминая, не клала ли она в тесто или пережарку сливочное, протянула буфетчица. – Заливное ещё есть на бульоне из леща.

– Давай. Его и пару расстегаев. И компот!

Я усмехнулся невольно, на ум пришёл эпизод из «нетленки» Гайдая, где суточник-нарушитель жрал шашлык и так же кричал Басову: «А компот!». Мамон отца Сергия не уступал «трудовому мозолю» игравшего суточника артиста.

Сергий степенно перегрузил поданные ему тарелки и стакан на свой поднос, залез под рясу, вынул оттуда большой кожаный «лопатник». Рассчитался, терпеливо дождался сдачи и аккуратно свалил её в кармашек для мелочи. Я тоже сунул ей пару жёлтых кругляшей «червонцев» и ухватил за талию гранёный стакан с компотом, по цвету идентичным моче больного гепатитом.

– Благослови тебя Господь! – бросил, ухватив поднос за бока, отец Сергий.

– Спасибо, кормилица! – улыбнулся, отходя к столикам я.

Буфет занимал бывшую ленинскую комнату, известную раньше, как «красный уголок». Красного тут со времён свержения коммунистов демократами ничего не осталось, а вот нелепый идол вождя мирового пролетариата стоял надолбой в правом углу. В пику отцу Сергию, вместо иконостаса. Наверное, потому, что, во-первых, был тяжеленным, а во-вторых, представлял хоть какую-то художественную ценность. Этакий анахронизм, винтажное напоминание из прошлой утраченной жизни, где точно знали, что коммунизм не за горами, где остались первомайские демонстрации и прочий лютый «вин». От названия программы «WinRAR», архивирующей данные. А в этом случае, от искажения английского выражения «ты победитель!», превратившегося в компиляцию таких понятий, как: превосходный, отличный, восхитительный. «Совок» с высоты прожитых в сравнении и воспоминаниях лет, казался теперь недостижимым, восхитительным и отменным. Кое-какие его тёмные стороны, вроде привычки расстреливать преступников, тем не менее, невозбранно перекочевали и в новую демократическую формацию.

Теперь вместо лавочек и парт тут установили пластиковые наборы столов и стульев, и сотрудники бегали в обед сюда не краткий курс зубрить, а покушать беляшей, салатиков и чего посерьёзней, попутно перемывая косточки ближним и нижним. Такая вот метаморфоза. Святыни втёрты в прах, в храмах культ еды, и на коммунистических капищах теперь пляшут варвары, едва стоящие взгляда.

Впрочем, опять я замечтался.

Кроме нас в зале больше не было никого, а Марина начала бренчать утварью на кухоньке, отгороженной гипсокартонном. Мы сели в дальнем углу, прямо напротив слепо уставившегося в пространство циклопического черепа создателя РСДРП (б). Сергий недобро взглянул на «идолище поганое», но слова не молвил. Наверное, предпочитал иметь олицетворение зла в прямой видимости и прямо, без страха, смотреть ему в очи. А может, он следил за ним так? Чтобы тот за спиной в лютом бессилии что-то теперь изменить, хоть не плюнул ему ненароком на чёрную рясу. У меня – лев, у него – Ленин. Каждому по потребностям, от каждого по способностям…

– Молви, Глеб Игоревич, не томи душу. С Божьей помощью осилим твои сомнения, – развалил вилкой холодец надвое батюшка.

– Ты какими судьбами у нас? – решил я немного внутренне подготовиться и собраться.

– Хочу помочь спасти души грешные ваших узников. Слово божие несу, по мере своих слабых сил наставляю на путь истинный заблудших овец.

– Да у нас тут волки в основном. В овечьих шкурах.

– Любая тварь богу угодна. И волк, покаяние приняв, искупление получает и агнцем обращается.

– И к кому конкретно сегодня заглянешь?

– Да есть у вас тут один… – напрягся почему-то Сергий. Потом всё же добавил туманно: – Просили за него.

– Кто? Или я тайну исповеди нарушаю?

– Зачем? Ты ж свечу не держишь, когда я, недостойный подтверждать буду, что Господь ему грехи отпускает, если кается он от сердца. Томится у вас раб божий Илья.

– Это, – я вспоминал, – Дубинин что ли? Насильник малолетней?

– Он, окаянный. Ты что, Глеб Игоревич, никак после государевой службы на духовную собираешься?

– Это ещё зачем? – опешил я.

– Да те, с кем беседы я веду, рассказывают, что ты почище меня их испытываешь. Тебе это зачем?

– Понять их хочу. Причины их поступков. Докопаться до истины.

– Во многих знаниях многие печали. Отступись. Тебе и так тяжело.

– Так именно поэтому я и стараюсь для себя уяснить, за что я им воздаяние за их лиходейство выписываю! – я поймал себя на мысли, что при общении со священником подсознательно начинаю вворачивать его же фразочки. Некоторые позы собеседника копируют для более искреннего разговора, а я вот их речь перенимаю. Новый уровень НЛП. – После моих процедур они уже больше ничего мне не расскажут. А мне хочется быть уверенным, что оппонент правильно понял, за что я с ним так.

– Это, с одной стороны, правильно, хоть и не твоё это дело. Это гордыня твоя тебя жжёт, покоя лишает, требует добить ещё и морально и так поверженного врага. Не суди и не судим будешь. Суд за тебя их уже осудил. А то, что ты исполняешь приговор, так это, хоть и грех, такой, что тебя на время от Причастия отлучать надо, но не то, что ты себе возомнил. Поумнел ты с прошлой нашей беседы. Смирение в тебе появилось, хоть и не достаточно. В церковь надо чаще ходить. Молиться Святой Троице и апостолу Фоме, когда неверие беспокоит душу. За души убиенных – Матери Божьей, за себя – Георгию Победоносцу и, конечно, Господу нашему, Иисусу Христу. Только с верою молиться, словами, идущими от сердца. Когда молишься святому, молитва твоя будет по него, а помощь по его молитве получишь от Бога…