Текст книги "Совесть палача. Роман"

Иные.

Их истребляли все, кому не лень, а популяция всё равно держалась на одной планке. Попы отлучали от церкви. Сталин рачительно гонял их на постройку каналов и заготовку леса. Гитлер не заморачивался и тупо жёг в печах концлагерей. И это было не самым оригинальным методом уничтожения. Иван Грозный и Влад Цепеш сажали на кол. Робеспьер и Марат срубали голову гильотиной. Китайцы лихо, с выдумкой и огоньком использовали все возможные подручные средства вплоть до ростков бамбука. Американцы прогрессивно травят ядом и бьют электричеством. Как насекомых, кстати! И вообще, арсенал казней просто поражает и шокирует. Как только людишек не «исполняли»! И свинец в рот заливали, и в масле варили, и лошадьми растягивали, а им всё по барабану. Продолжают воровать, насиловать и убивать. Тот самый пресловутый определённый процент иных. И никакой страх их не остановит.

Впрочем, как и меня…

А интересно бы было вновь взять и начать применять старые затейливые казни, да ещё делать это публично и в прямом эфире. Как те же китайцы, открыто, на стадионах вместо футбола. Наш русский менталитет как всегда выкинет злую шутку. Через полгода все будут с нетерпением собираться у экранов и на трибунах с попкорном, болеть и орать «кричалки». Новые гладиаторские игры. Вот и всё. Попкорн и кровь. Хлеб и зрелища. Тёмная людская суть за тысячи лет не ушла от варварства и грязи, не смотря на все ракеты на луну, нанотехнологии и высокий гуманизм. А потом и детишки во дворах начнут понарошку «исполнять» друг друга. А то и всерьёз. Культурный уровень трудно поднять, а вот падает он и без посторонней помощи очень здорово. Нет, такого соблазна мы, как прогрессивная мировая ядерная держава, допустить не можем! Нам бы идеалы в массы внедрять. На Марсе яблони сажать и строить старый добрый коммунизм. По Стругацким развивать общество, а не по Донцовой. Идеалы должны быть высокие и неосязаемые. Вроде освобождённого труда, высокой морали и нравственности. А не материализм сплошной, типа, «бабки», «тачки», «шмотки», «кабаки» и «тёлки».

Вот так-то.

Только я верю, что хоть пока рулит второе, мы к первому рано или поздно вернёмся. У нас другого пути нет. Россия вспрянет ото сна, темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа. И братья меч нам отдадут! Короче, достойные вернут себе честь, а я уйду на покой из моего рухнувшего, никому там не нужного узилища. Под общий шумок эйфории. Тихо, по-английски. Ведь, по сути, я, как и мои зеки, тоже тут сижу. Правда, по другую сторону решётки и в более комфортных условиях. Только от этого вид решётки не меняется. Считай, я тут на срок больший максимального, положенного по кодексу. И есть ещё у меня свобода на два выхода. Терпеливо ждать пенсию, считая дни или в омут с головой в увольнение. Ни один, ни второй несовершенны.

Поэтому плыву я по течению, копчу небо и творю свои грязные тёмные делишки. Замаскировался под правильного. Так, что на первый взгляд и не подумаешь. Вроде всё по закону, всё по уставу. А на изнанке – вампир и шизоид. Маскируюсь под обыкновенного. Обыкновенного начальника. Обыкновенного человека.

Обыкновенного палача.

Зазвонил внутренний телефон и дежурный доложил, что заключённый Бондаренко доставлен в камеру. Отлично! Пора посетить нашего насильника и людоеда. Я сунул остатки шоколадной квашни в рот, захватил заодно ответ на прошение нашего убийцы инкассаторов, и поспешил в блок смертников.

По протоколу со мной внутрь камеры вошёл и контролёр. Для страховки. Во-первых, смертники могут и напасть. Во-вторых, такие, как этот маньяк, особо опасны в плане нападения. А масок, как для Ганнибала Лектера, у нас тут не водится. Синеглазый бледный Бондаренко сидел на привинченном к полу табурете за столом, словно собирался отобедать. На шум двери даже не повернулся.

Я прошёл к нему, обойдя стол, встал напротив, так, чтобы оказаться лицом к лицу. Положил бланки перед смертником, сверху катнул слегка вперёд шариковую ручку. Тот смотрел на свои сцепленные руки, вращая большими пальцами. Я не заинтересовал Николая Антоновича нисколько. Он даже не поднял свои фары вверх. Лампа с потолка освещала его светлую макушку, и было видно, как пылинки летают над ней хороводом, цепляясь за «ёжик» волос. Потерял интерес к миру гражданин Бондаренко. Контролёр застыл у него сзади, задрав подбородок, вроде скучая от рутины, но, в самом деле, зорко бдел, ожидая рывка.

Опять кататонический ступор?

Я позвал его по имени-отчеству и фамилии, удостоверяя личность, потом потыкал пальцем в бланки:

– Это ваше прошение о помиловании. Я, как начальник колонии, обязан вам предложить подать его в прокуратуру по надзору, которая отправит его в Верховный совет. Там есть специальная комиссия по рассмотрению, которая решит, отменить ли вам приговор или оставить в силе. Это если вы считаете свой приговор необоснованным. Если – нет, и вы согласны с приговором, мы заполним акт об отказе написать прошение о помиловании, и дело с концом.

– Занятно! – разлепил резиночки губ маньяк. И поднял свои глаза.

Как Вий.

Голубой свет словно озарил моё лицо. Странный и страшный тип. Эти глаза гипнотизировали жертву, забирали на себя всё внимание, топили в ложной открытости и дружелюбии. У жертвы был только один миг, чтобы за этой улыбкой и светом разглядеть тот иней отчуждения и безразличия к её жизни. А потом она тонула в обаянии. Бондаренко мог, когда хотел, становиться очень симпатичным. Как хамелеон, мигом меняющий цвет.

Только я был подготовлен и не пропустил момент. И вся его наивность одуванчика слетела, унесённая ветром знания. Знания о том, что под маской прячется богомол. Хладнокровная и кровожадная тварь.

И он понял это.

Натянулась резина старой маски, настоящего бесчеловечного лика убийцы и насильника. Утратили притяжение фонари, став просто мёртвыми галогеновыми фарами на костистой роже ублюдка. Он теперь улыбался по-иному. Криво и кисло. Ведь он иной. Давно перепрыгнувший черту, отделяющую человека от зверя.

– Вам это кажется забавным?

– Да, – голос его был глубок и хрипл. – Я так ярко порезвился, что думаю, писать прошение бесполезно. Мне всё равно не изменят приговор.

– Это значит, вы отказываетесь писать?

– Не вижу смысла.

– Хорошо, тогда я сейчас заполню акт, – я подхватил ручку.

– А вы сами, товарищ полковник, как думаете? Меня помилуют? – он улыбался шире, и в его бельмах плавало всё что угодно, ненависть, равнодушие, усталость, но не страх.

– Я лично субъективно думаю, что не помилуют. И называйте меня стандартно: «гражданин начальник». Товарищами мы уже не станем.

– Зачем же вы предлагали мне писать прошение, если сами понимаете, что мне откажут?

– Это формальная процедура.

– Что ж, раз так, то я меняю своё решение.

– То есть?

– Я буду писать прошение.

Я передал ему ручку, чуть помедлив, сомневаясь, что он говорит серьёзно. Такой странный тип мог и просто поиздеваться для собственного развлечения. Ведь это так забавно!

Он повертел ручку в пальцах. Длинных, тонких, словно лишённых крови. С шишками суставов и без волос. Как у насекомого. Потом проглядел графы и пункты, поморщил тонкую кожу на лбу и всё же выдал:

– Глупый формальный мир! Все стремятся прикрыть зад бумажкой, отлично понимая, что вся её ценность лишь в прямом употреблении – подтереть его. Но продолжают скакать и исполнять ритуал! И меня втягивают! Нет!! Я не стану!!! – и швырнул ручку о стол.

Она подскочила и дротиком свистнула у меня мимо уха. Контролёр тут же положил свою пудовую ладонь на хлипкое плечо маньяка. Я повернулся, молча, поискал ручку, нашёл, поднял её и шагнул обратно к столу. Так же бессловесно, демонстративно сухо начал выводить первые буквы на листе акта отказа.

– Стоп!!! – разорвал мне ухо богомол. – Я передумал!!! А вдруг в этом формальном мире сработает его же формальность?! И карта ляжет благосклонно?! А, не написав, я лишу себя шанса!! Я буду писать!!!

Я вновь, уже грубо, бросил ему ручку и сложил руки на груди, смотря на него сверху вниз. Попытался испепелить взглядом. Только хитин этого насекомого стойко держал мой праведный бессильный луч огня. Такого взглядом не раздавишь. У него у самого глаз, как бульдозер с прожектором.

Скрипя пером и щурясь, словно был близорук, он долго карябал свои каракули на листе бумаги, которым, по его же словам, впору было только подтереться, вместо шанса сорвать «джек-пот» в виде жизни. Ведь с такими «подвигами» жизнь его не стоит того, что останется на листе после подтирки. Да и сам он недалеко ушёл в развитии от этой субстанции. Тем не менее, я был вынужден терпеливо дождаться, пока он справится с бестолковой задачей по спасению своей никчёмной жизни, и облегчённо вздохнул, когда он протянул мне лист и ручку.

Не говоря ни слова, я принял бумагу и перо, и поспешил к выходу. Как-то странно неуютно мне было рядом с ним. Физически неприятно. Как с насекомым в человеческий рост. Хоть и маячил за его спиной с приготовленным превентивным ударом возмездия дюжий контролёр. Вот бы была потеха, если б дёрнулся на меня этот богомол, а контролёр хрястнул бы его по горбу. И всё это нагромождение маскирующегося под коллаген хитина с треском бы лопнуло. И с мокрым чмоком выпустило бы во все стороны бескровную жиденькую кашку его насекомых внутренностей. Так бы доктор Мантик и записал бы в освидетельствовании: «отсутствие состава преступления в связи с полным отсутствием идентичности данного субъекта с homo sapiens».

Была бы тогда потеха!

Теперь самое время отвлечься от этого членистоногого и навестить, пусть и колючего, пусть и расписного, пусть и живущего в другом мире с другими понятиями, но человека. Тем более, что его камера буквально следующая по коридору. Я махнул контролёру, жестом приказывая отпереть камеру Афанасьева. Тот привычно подчинился. Его присутствие теперь не требовалось. Я умел сам решить вопросы по безопасности при интимной беседе.

При первой неформальной встрече я обычно приковывал клиента наручниками к табурету. Так он и сидел, свесив руку и не имея возможности разогнуться, чтобы вытянуть спину. Это доставляло дискомфорт, воспитывало, деморализовало и настраивало беседу на нужный лад. Конечно, это была не панацея, но мера практичная и действенная. Клиент не чувствовал себя равным, что было первым шагом к осознанию и просветлению. Только люди разные, и если для одного это имело определяющий вес, то другому не являлось помехой. Как и Афанасьеву.

Если в процессе он принимал общение и начинал раскрываться, а не валять ваньку или запираться и дерзить, я мог и снять «браслеты». Если наоборот, то в ход шла проверенная тактика кнута. Я на голубом глазу мог пообещать лишить его всех маленьких благ и радостей, которые в условиях тотальной изоляции и полной несвободы вырастают в великие щедроты. Например, я отменял положенные прогулки. Свидания с возможными родственниками. Передачи от них. Да мало ли у начальника колонии законных административных рычагов, чтобы поломать упрямство строптивого клиента. Так вышло в первый раз и с Афанасьевым, старым сидельцем, косившим под вора в законе, полным беспредельщиком и отморозком в плане уважения к уголовному кодексу.

Он, когда я для профилактики сначала пристегнул его к табурету, замкнулся. А когда понял, что я пытаюсь влезть ему в душу при первой беседе, принялся кипятиться и брызгать слюной, проклиная всеми воровскими богами и суля страшные анальные кары на мою голову. В результате я объяснил ему популярно, что закон тут – я, и все жалобы непременно сойдутся на мне, поэтому цепь замкнётся кольцом и подвижек не случится. А ответ на прошение может идти долго. Так долго, что введённые санкции истреплют и без того рваную душу в лоскуты. Тот ещё похорохорился, не желая терять самоуважения и держа блатной гонор. Только я дальше слушать бессвязные и обидные речи не стал, а покинул его на три недели. И куковал он там, в полной изоляции от внешнего мира, как Робинзон Крузо. «Баландёрам», единственным, кого мог видеть Афанасьев в «решку», когда они передавали полные или забирали пустые миски, ложки и кружки, я тоже запретил вступать с ним в диалог. Промариновав его таким образом, я решил, что клиент созрел и готов к конструктивному диалогу.

Когда створа обитая сталью, крашеной бледно-костяным цветом, открылась, я сразу понял, что не ошибся в своих прогнозах. Он, как филин, резко крутанув головой, вылупился на меня своими жёлтыми рысьими глазами, даже зрачки в которых казались вытянутыми вертикально. Сидел он на кровати, спустив ноги на пол, с голым торсом из-за наступившей жары. Всё тело его, уже обвисшее, морщинисто-складчатое, пятидесятилетнее, покрывали синие картинки татуировок.

Сразу бросались в глаза восьмиконечные звёзды под ключицами, погоны на плечах и огромное полотно во всю грудь – лежащий на щите лев, возле которого примостились мечи, булава, колчан со стрелами, а из-за него торчали вверх боевые хоругви с навершиями-орлами. Лев неприятно напомнил мне моё старое прилипчивое видение, хоть и означал жестокого, но справедливого «авторитета». На погонах родом войск синел пиратский череп с костями, а вместо звания эсэсовские руны «зиг». На левом плече корчилась дьявольская отвратительная оскаленная рожа с рогами и козлиными ушами. «Отрицалово». На правом – непременное ассорти из женского бюстика, игральных карт, шприца, кинжала, рюмки и ассигнаций. «Вот что нас губит».

Все первые, а правильнее, основные или даже проксимальные фаланги пальцев испачканы перстнями. Чёрным квадратом и квадратами с белыми геометрическими просветами в виде пары сходившихся вершинами треугольников, чёрно-белым пополам по диагонали, белым андреевским крестом и фигурным георгиевским, серпом и молотом со звездой и прочая чепуха. Всё это кричало о том, что Афанасьев считал себя осуждённым незаслуженно, прошёл «сучью зону», не подавал руки «ментам», сидел за грабёж и от звонка до звонка. Короче, блатная романтика и сигналы для понимающих эту наскально-накожную живопись ортодоксов.

На запястье восходило из моря солнце, а по предплечьям застыли бегущей строкой шифровки: «ВУЗ» (вечный узник зоны), «ЖУК» (желаю удачных краж), «МОЛЧУ» (моя одержимая любовь и чувства умерли), «ПОСТ»…

Тут я не смог сдержать невольную улыбку от всплывшего в памяти маленького забавного эпизодика, случившегося у нас в колонии на самом деле. На инструктаже заступающей дежурной смены проверяющий до того замучил часовых разными «умными» вопросами, что на очередной его вопрос: «Что такое пост?», вместо положенного: «Всё, что находится под охраной часового» и так далее, тот ему с умным серьёзным видом выдал: «Прости, отец, судьба такая!».

Спины я его не видел, так как повернулся он ко мне полубоком, но знал, что там тоже всё разрисовано плотно. Храм с притвором, колокольнями и кучей куполов, как правило, без крестов. Всё в лучших традициях. И вновь мне вспомнилось, как пьяный Мантик, когда его грузили после какой-то очередной корпоративной попойки, орал во всё горло исковерканную песню мёртвого певца: «Золотые петухи на „очке“ наколоты, только синие они, и не капли золота!!».

Столкновение контркультур. И если мы, те, которые в силе, уже потешаемся над отмирающим мастодонтом «блатной музыки» и сопутствующих атрибутов, то контрагенты её всячески лелеют и хранят. В том числе и прямо на себе, непосредственно на теле. Как дикари Полинезии, откуда и пошла эта мода.

В общем, кондовый «синий» «урка», напрочь в отрицании к администрации в частности и закону вообще, озлобленный с малолетства и живущий по понятиям, но при этом так и не ставший ни «положенцем», ни «смотрящим». А «в законе» сейчас только ленивые не ходят.

– Здравствуй, Михаил Викторович! – улыбнулся я шире.

– Здорово, гражданин начальник! – он смотрел на меня со знакомым страхом в глазах, хоть и бодрился.

Он тоже ждал решения комиссии. Ждал весточки о своей судьбе. Он ещё не знал, что весть пришла и ответ не положительный. Но надежда не умирала, она искоркой морского планктона проблёскивала в океане залившего глазницы страха. Что ж, не будем пока лишать его этой надежды. Мой козырь лежал до поры во внутреннем кармане кителя.

– Вот, решил тебя проведать, узнать, как житьё-бытьё, какие есть жалобы-предложения?

– Да не гони порожняк, начальник! Ты не за этим пришёл.

Я, стоя, достал из специального небольшого кожаного кофра, висящего на портупее, наручники, поболтал ими у него перед носом. Афанасьев был не глуп, далеко не глуп, и всё понял сразу.

– Поговорить ты опять со мной хочешь. Мозги мне запарить. В душу забраться. Как намедни поп Сергий. Только душа моя тебе – такие потёмки, что заблудишься ты в ней, как серенький козлик в чаще. И сожрут тебя там серые волки, останутся рожки да ножки.

– Не хами, Миша, ты же уже пожилой человек. Это, я так понимаю, вновь отказ? Не хочешь поболтать о высоких материях? Или отец Сергий тебя уже и так приболтал?

– Не люблю я церковников. Сидел тут он, битый час мне «болтунка» запускал. Замучил в доску церковщиной. Все извилины заплёл своим Христом, грехами да раскаиванием. А я тебе так скажу: был у меня знакомый «клюквенник», Яшка Туз. Так он раз влез к одному такому батюшке в приход. Так потом полгода на югах кости грел, «шмурдяком» запивал, да баб лапал. А батюшка погоревал пару месяцев, да потом сменил «Лексус» на «гелик».

– И какой вывод из сего опуса?

– Вывод простой. Не верю я им. В байки их о вечной жизни и покаянии. Не жировали б они так, коли сами верили, что расплачиваться на том свете придётся.

– Так может у них там такая производственная необходимость возникает? Престиж института православия и всё такое?

– Не смеши, начальник! Ты ж сам – не дурак. Понимаешь, что как в этом мире устроено.

– Есть такое. Вот я и спрашиваю, мы с тобой, как люди, поговорим или ты опять в «несознанке»?

– Да садись! – махнул он рукой на табурет. – Я тут соскучился. Хоть развлечёшь меня рассказом, как космические корабли бороздят…

– Могу я узнать причину столь резкой смены гнева на милость? – я присел на табурет, а он залез с ногами на «шконку».

– Курить охота. Ты ж мне «грев» запретил. А у меня курево кончилось.

– Так я могу и отменить репрессии.

– Я не против. Только, – он замялся, – давай без «браслетов». Ты – мужик дельный, с понятием, хоть и «цветной». Я тут ушами слушаю, что там окрест творится, кое-что намотал на ус. Так что с тобой базар держать буду. И не «очкуй», не трону я тебя. Зуб даю. Тут неделя годом кажется. Успел много чего передумать. Как говорят по «ящику», я теперь открыт для конструктивного диалога. Только недоверием меня не огорчай. Я слово держу.

– Поверю, – я сунул наручники обратно.

В камерах планово проводят обыск, так что «заточки» у него нет. А если начнётся возня, часовой, что бродит время от времени по коридору, непременно услышит и среагирует. Тем более, он знает, что я в камере, и усилил бдительность.

Так даже интереснее.

Теперь я опять на пустом манеже с синим вытатуированным львом. Что ж, теперь тут есть одно отличие. Льву придётся играть на моём поле. И теперь пусть он боится и не моргает. Роли поменялись.

Михаил Викторович не производил впечатления крутого резкого бойца. Грузноватый, обрюзгший, уже не молодой, он демонстрировал все признаки последствий своей разгульной воровской жизни. Но и расслабляться сильно не стоит. В его торсе, в жилистых руках, толстых пальцах с заскорузлыми нечистыми ногтями, фасонистыми и длинными на мизинцах, ещё таились остатки былой мощи. Да и смелости ему было не занимать. Пойти с одной «волыной» на троих инкассаторов и всех успешно положить, это надо обладать крепким, как у железного дровосека, «очком».

Интересно, есть там у него «золотые петухи»? Вряд ли.

– Только давай, без лирики. Ты не изворачиваешься, не толкаешь мне «телеги» про жизнь свою трудную, а говоришь по делу и кратко. Я таких, как ты, тут не одну сотню видел и знаю, что все сидели ни за что, что виноваты все вокруг, за исключением их самих, и прочая пурга про Валерия Чкалова. Не вешай мне лапшу, я ведь умный. Твои слова.

– Спрашивай, начальник. Как есть, так и скажу. Что ты знать хочешь?

Я ещё раз посмотрел в его широкое, как штыковая лопата лицо. Римский нос с волевыми носогубными складками и голливудским мужественным подбородком. Отросшие русые волосики свисают на лоб бурсачьей стрижкой «под горшок». Ряд параллельных морщин через лоб, а под ним жёлтые, чуть раскосые глазищи. Жёлтые, с оранжевой окантовкой. Хитрые и лукавые, чуть замутнённые отступившей пеленой страха. И зрачки. Теперь, вблизи – обычные, круглые, как у нормальных людей.

– Для разминки – скажи, как тебя вынесло на тех инкассаторов, и почему так жестоко с ними обошёлся? – начал я издалека.

– Так всё – воля случая, – начал со скрытым удовольствием вещать убийца. – По случаю перепал мне от одного «чёрного копателя» ствол козырный. «Тульский Токарев», как новенький, в смазке аж! А те фраера часто за выручкой в один лабаз недалеко заезжали. Срисовал я их давно, всё не было веских аргументов их «нахлобучить». А тут такая «маза»! Вот и взял я их на «шарапа».

– А что, никак нельзя было без крови обойтись? Или просто подранить их?

– Ну, ты даёшь, начальник! – развеселился моей наивности Афанасьев. – У них же «калаши» с собой! Никак нельзя было так глупо подставляться. Да и свидетели мне никаким боком не пристебались. А сделал я их чётко и аккуратно, они и не мучились. Сзади двоим на выходе с лабаза впаял по «маслине» в «калган», а тот, третий, не понял сначала даже. Эти двое сложились, я сумки их подхватил, смотрю, третий из машины наружу лезет. Я было, уже совсем «на лыжи встал» и в переулок, но чую – «гроза»! Обернулся, а третий уже в меня из «игрушки» своей целится. Всё, думаю, сейчас «шпалить» начнёт, меня в глухую «заземлит». Я и выстрелил навскидку, не целясь. Да так удачно! Сам не ждал. Попал ему прямо промеж «шнифтов». А потом меня по горячим следам взяли, «рыпнуться» не успел. Вот так оно и было…

– Ясно. Не жалеешь, что их положил?

– Нет. Тут или я, или меня. Суровый закон джунглей. Доступно я изложил?

– Вполне.

– Но это ведь не все вопросы, начальник? – проницательно заметил довольный таким началом рецидивист.

– Ты прав. Не все. И даже не главные. Не знаю даже, с чего начать, – сделал вид, что мнусь, я, раздумывая над тактикой предстоящей игры.

– Да ты не стесняйся, времени у нас не вагон, но на пару вопросов хватит, – двусмысленно пошутил над своим остатком времени до «исполнения» Михаил Викторович, бодрясь.

– В двух словах, я хочу узнать, зачем ты сделал то, за что тебя упекли ко мне. И потом заставить тебя признать, что сделал ты плохо. Но, в двух словах не получится.

– Факт! – серьёзно согласился носитель синего рисованного льва. – Зачем я ограбил инкассаторскую машину? Так денег хотел. Жить-то надо!

– Так люди деньги зарабатывают на работе!

– Это, кто как. Кто на что учился. Я с малолетства работой рук не пачкал. Зачем горбатиться на дядю, когда у дяди можно так взять? Украсть или отнять?

– Или убить дядю, – поддакнул я в тон.

– Да хоть и так. На то они и «терпилы», чтоб быть нам, волкам, добычей.

– А они, получается, овцы? У них мясо только вам на корм?

– Мясо у меня, может, и такое же, а вот сознание свободного волка.

– Что ты себя всё волком зовёшь? Ты что, животным себя считаешь?

– Так, – замешкался на миг Михаил Викторович, – Волки – звери в авторитете. Вон, «чехи» себя тоже «нохчи» обзывают.

– Бред это всё. Ты хочешь сказать, что выбрал себе примером поведение хищника и теперь отождествляешь себя с ним настолько, что людей в сравнении с волком считаешь слабыми и глупыми?

– Вот это ты красиво сказал! – поразился точности формулировки Афанасьев. – Приятно с умным человеком! Ему не надо кашу разжёвывать, он сам тебе всё грамотно обоснует!

– Тогда, согласно твоей аналогии, волков обычно держат в клетке и стреляют, как вредный элемент!

– И тут всё верно. Меня и в клетке держали, и стрелять будут. Или нет? – закинул он первую удочку.

Только я не спешил доставать своего «джокера» из внутреннего кармана.

Успеется.

– Выходит, по твоей логике, ты трансвестит.

– Что?

– Это такие мужики, которые считают себя бабами, и поэтому отрезают себе писюны и пришивают сиськи. И, по твоей же логике, ты ограбил инкассаторов только для того, чтобы хватило на операцию по пришиванию себе волчьего хвоста!

– Ну, это ты загнул, начальник…

– Ты ассоциируешь себя с волком. Пусть не так утрировано, но если доводить мысль до абсурда, то это так. На самом деле вся твоя романтика прикрывает лишь лень и асоциальность. Ты не считаешь достойным себя работать, как все, зарабатывать честно, ты относишься к честным обычным людям, как к второсортным. Как к овцам. Которых стригут и режут. Так?

– Ну, так…

– Вот я и хочу понять, почему?

– Так ведь они сами подставляются. А я просто не могу пройти мимо, когда лохи сами мне «бока» выворачивают!

– Никто тебе нарочно карманы не выворачивает. И никому. Есть правила, закон, социум. А такие, как ты, решившие, что они априори круче только потому, что наглее, сильнее, хитрее, этим бессовестно пользуются. И закономерно попадают ко мне. Почему ты не живёшь, как порядочный, почему ты пользуешься не умом, не талантом, не идеей, а хамством, грубостью и наглостью? Ты ж не попрёшь на «быка» вдвое тебя больше? Тут ты трусливо скажешь: «Не мой профиль». А третировать слабого ты горазд. Потому что «ответки» не получишь. Стой, не перебивай, знаю, что хочешь мне сказать. Что инкассаторы тоже псы обученные и с автоматами ходят. Так вот, тут не лихость и смелость твоя взыграли. А гипертрофированная наглость и кураж. Риск для тебя тот же наркотик. И в этом угаре жизнь человеческая чужая для тебя и копейки не стоит. Почему? Только не пори мне про овец. Инкассаторы – не барашки, а такие же волчары, – катнул я пробный замаскированный шар.

И, похоже, тот угодил в цель.

Афанасьев долго думал, молчал, и смотрели на меня две пары глаз, совиные живые и синие нарисованные. В его глазах металось сомнение, а у льва застыло недоумение. Как у олигофрена. Плохой кольщик был.

Наконец он вымолвил:

– Правда твоя, начальник. Если так раскидать, шёл я всю жизнь по людям, как по мусору на тротуаре. Никого не уважал, никого не любил. Слабых презирал, сильных боялся. С детства приходилось не жить, а выживать. Умом я, как ты, не вышел. Кулаками приходилось добирать. А как только почуял, увидел, могу ломать об колено, так и понеслось. Действительно, как наркотик. И показалось мне тогда, что лучше уж так, ярко жить, чем, как червь ковыряться в одной и той же помойке. Дом – работа, дом – работа. Нет романтики…

Я слушал его и думал, что всё-таки у иных есть какой-то ген, которого нет у остальных, нормальных людей. Ведь мне тоже в детстве приходилось драться. И я всегда жутко боялся. И в армии приходилось, довольно часто. Наверное, чаще, чем за всю остальную жизнь. Там нас «прессовали» так плотно, что выбили почти весь страх боли. И дрался я тогда с наслаждением, воспринимая это, как нечто должное, обычное и повседневное. Приятно было зарядить оппоненту в рыло, когда он тебе адекватно пропорционален и настроен так же решительно. С «циклопами» поперёк себя шире и на голову выше ума хватало не бодаться. А если чувствуешь свою правоту, так и вдвойне приятно.

Тогда же при регулярном питании по режиму ходили мы вечно голодные. Однообразное меню из сечки и «мяса белого медведя» приелось так, что уже поперёк глотки стояло, и жрать хотелось так, что если бы какая-нибудь случайно раздобытая «вкусняшка» упала бы на землю, то взял бы, отряхнул и съел с удовольствием.

Тогда же я поймал себя на мысли, что могу спокойно и без угрызений совести убить животное. Курицу или козу, например. Просто потому, что хотелось есть. И не сечку с салом. И убил бы, если б случай подвернулся. Потом, уже на гражданке, всё это потихоньку прошло, рассосалось, забылось, как дурной сон. И опять вернулся страх драки и страх кого-то убить. Даже кошку или крысу.

Выходит, при неиспользовании этого навыка в повседневной, свободной от постоянного стресса жизни, он хиреет и затухает. Получается, это условный рефлекс у нормального человека. А не безусловный, сиречь врождённый, как у этих иных. Значит, генным инженерам надо копать в этом направлении. А не «съезжать» на извилисто-прихотливые коленца индивидуальных особенностей психики. Ведь он до сих пор серьёзно думает, что обладает недоступной простым доблестью! И задвигает мне тут про романтический флёр безбашенного сорви-головы с пистолетом в руке.

– Не романтика это. Обманка. Вседозволенность вместо внутренней дисциплины. Распущенность вместо самосовершенствования. Ничего ты не создавал, только разрушал. Как варвары Рим. В детстве заложились твои первые кирпичики будущего здания беспредела, которое ты по ничтожности своей, по боязни признать правду, называл лихостью и азартом, куражом и романтикой, – теперь эта партия вошла в эндшпиль, я клал шары один за другим. – В душе понимал, что мерзость творишь, но сам себя успокаивал, сам себя обманывал, и рад был советь заглушить, ибо спать она тебе мешала. Но ты быстро с ней договорился. Она спит, а ты с пути своего не сходишь. Кровью контракт подписывал? Чужой. Не пора ли ей проснуться? На пороге смерти?

– Это ещё неизвестно, начальник, – недовольно сообщил мне Михаил Викторович. – А про совесть ты зря разоряешься. Не коробит она меня. Я жил так, как жил, никто мне другой жизни не давал и не показывал. Я её просто не знаю.

– Ты слепой? Вокруг не пытался смотреть? Или попробовать хоть разок? И не плети мне про то, как трудно выбиться зеку в люди, как все его топят и унижают, прав лишают. Слабых топят. Сильные выплывают. А слабые опускаются на дно, где им привычнее, где они – короли и грозные лихие авторитеты. В грязи и крови вы там ползаете, а друг друга горячо убеждаете, что только так и правильно, что человек человеку – волк, что сильный ест слабого. Но ты ведь слышал о заповедях? Это ведь неформальный закон, зато какой! Все о них слышали! Все уважают! Только никто не выполняет! Вот и имеем в итоге старого больного человека, у которого ни кола, ни двора, ни семьи, ни детей. Зачем ты жил? Небо коптил? Паразитировал? Кому ты помог? Кого утешил? Кто тебе руку протянет? «Грев» сунут дружки и помянут разок при случае. А тебя не будет больше. И могилы твоей не будет. Растворишься ты в мировом пространстве, как сахар в стакане, и забудут тебя, словно и не было никогда гражданина Афанасьева. А многие ещё и сплюнут с облегчением, мол, сдох, упырь, туда и дорога. Так? По большому счёту?