Текст книги "Другая белая"

– Любая девчонка по глупости или, наоборот, по уму может забеременеть, родить неизвестно от кого, с полным правом претендовать на социальную жилплощадь и пособие и жить, уже нимало не заботясь о будущем! А то, что для воспитания ребенка нужен отец, а не только деньги, это сейчас считается несущественным. Вся преступность от безотцовщины! Неумная политика. Хотели как лучше… Не было бы пособий, девчонка сто раз подумала бы, как и что. Матери-одиночки замужем за государством, то есть за мной, простым налогоплательщиком.

Обвинить Крис в корыстных побуждениях было невозможно: еще до рождения Энни она купила и выплатила кредит за небольшой домик и никогда никакими льготами не пользовалась. Но ей пришлось, по словам Дэвида, долго оправдываться перед ним и клясться, что это вышло случайно – не намеренно.

– Знаешь, кем нужно здесь быть, чтобы жить припеваючи (он говорил: «быть несгораемым»)? Нужно быть или лесбиянкой, или цветным, или одноногим, или беженцем… – то есть принадлежать к меньшинствам. В этой стране все – для меньшинств!

Гневливым он был. Политически корректным не был.

Будь рядом с Мариной ее московские подружки – не лесбиянки, не тщетные, не одноногие, но принадлежавшие к меньшинству, то есть «прослойке», которая по определению не могла быть большинством, – вот уж они бы посмеялись! Но подружек рядом не было, а рассказать Дэвиду о том, как неуютно было жить человеку там, где всегда и во всем декларировался приоритет большинства… Марина сомневалось, что ему это было бы интересно. Странно, но Дэвид совсем не интересовался реалиями советской и постсоветской жизни. Марина этому была даже рада, ибо равнодушной к подобным вопросам не была и «заводилась без оборота», как сама про себя говорила. Однако, по ее мнению, взаимоотношение со своей страной – личное дело каждого, и, если бы довелось, ей было бы неловко «заводиться» на этот счет с Дэвидом. Их восхитительная близость имела свой предмет и территорию, дальше которой не распространялась. Это устраивало обоих.

«Да! Обижен, уязвлен, гневлив, вспыльчив, политически некорректен. Еще и патриот! Сплошной комплекс неполноценности. Но он мой муж, мы вместе, он успокоится, я помогу». Марина не думала отступать от своего намерения быть хорошей женой.

Действительно, очень часто Дэвид выглядел абсолютно счастливым. Это было, когда Марина не высказывала никаких пожеланий о поездке в Лондон или Виндзор, была спокойна и весела, смотрела с ним старые фильмы. Когда как должное распивала с ним бутылочку вина за поздним обедом. А так было почти всегда в первый год их жизни.

* * *

Друзей у Дэвида было немного. Самый близкий в прямом и переносном смысле приятель – сосед слева Эдвард, или просто Эд. Парень тридцати с лишним лет был автомехаником и желанным женихом: свой дом, постоянная работа. Правда, он платил за содержание сына, который при разводе отошел бывшей жене и проводил с отцом один выходной в неделю.

Дэвид вел запущенные финансовые дела Эда, за что тот в свою очередь всегда был под рукой для тяжелой работы по дому. Марина заметила, что Крис, встречаясь с ним, совершенно менялась: довольно замкнутая и сдержанная «учительница» превращалась в молоденькую хохотушку. Марина подмигнула однажды мужу, мол, может быть?..

– Не может! Мужчину рядом с ней я представить не могу – слишком независима и горда. Да и он никогда больше не женится, слово дал. В этой стране развод для мужчины слишком дорог, особенно если есть дети. В два счета останешься без денег и крыши над головой.

– Но ведь Эд не остался?

– Еще как остался – все по суду отошло жене! За этот дом он будет выплачивать кредит до конца жизни.

Как-то Дэвиду понадобились дополнительные документы соседа (ключи и разрешение заходить, когда нужно, у него были).

– Хочешь посмотреть, как живет холостяк? – спросил Марину.

Отчего же той было не посмотреть еще одну частную собственность, так дорого обошедшуюся ее владельцу? Вошли – вот она, сбыла мечт: все стены, кроме несущих, убраны. Интерьер, конечно, странноватый, брутально-мужской: на нижнем этаже – тренажерный зал с маленькой кухонькой, наверху – большая спальня хозяина, маленькая с детской кроваткой для сына и ванная комната. Все! Нет, не все – из приоткрытой двери спальни виднелось широченное ложе со спинкой из черного металла (Икеа), а на нем – Матка Возка! – черный кожаный хлыст, черный кожаный фартук, черные железные наручники и еще что-то из той же оперы про садомазохизм. Марина онемела.

– Ходит к нему одна бабенка, жена владельца местного паба – она любительница таких вещей. Развлекаются. С виду – такая скромница в очках, – поморщился Дэвид.

А у Марины одна мысль: как бы из этой камеры пыток поскорее ноги унести в свой дом без перепланировки. С тех пор она стала соседа сторониться, но и – любопытная все же! – прислушиваться к звукам из соседского сада, который от их собственного был отделен забором. Воплей не было – только громкий счастливый смех хомо сапиенсов.

* * *

Старыми друзьями Дэвида была семейная пара пенсионеров: Джон, бывший менеджер банка, и Джил, медсестра. Перед их первым визитом Марина расстаралась вовсю: сложные салаты, мясо, рыба, яблочный пирог. Дэвид не вмешивался, сказал только, что столько еды никто не осилит. Осилили еще как!

– Хочу тебя предупредить, что Джил – прекрасная женщина, но у нее только одна тема для разговора – внуки в Австралии, ты уж поддержи, пожалуйста.

Марина поддержала разговор об австралийских внуках, а потом сама проявила инициативу, рассказав о своей семье, о Москве и своей такой интересной московской работе – в общем, заткнула за пояс Джил с ее внуками.

Когда гости уехали, она с виноватым лицом повернулась к мужу:

– Я слишком много говорила?

– Для первого знакомства это было хорошо и всем интересно. И потом, тебя можно понять: ты так устала, готовя этот пир, выпила, тебе нужно было расслабиться.

Марина знала, что вела себя не по-английски, читала об этом: слишком выставлялась. И знала, почему это делала. Гости были с ней предельно вежливы, но в глубине ее души змеей таилось подозрение: «Все равно, наверное, считают меня русской, которой повезло переселиться в нормальную страну». Вот и доказывала им, как хороша была ее жизнь там, в ее стране.

Через пару недель они поехали с ответным визитом на юг Англии. У Джона и Джил был просторный особняк, тоже в псевдотюдоровском стиле: белые стены с каркасом из темного дерева. Вошли в дом – розово-голубые диванчики, коврики, подушечки, занавесочки, статуэточки, картиночки, ненастоящие цветочки – и настоящий пудель с бантом. «Улыбаться как ни в чем не бывало!» – приказала себе ошарашенная столь стародевичьим интерьером Марина. Стол был накрыт, но пуст. Когда сели, был подан томатный суп, на второе – бифштекс, к нему – выложенные отдельно вареная морковь целиком и брюссельская капуста и обязательный овощной соус «gravy». На десерт – яблочный пирог со сливками. Кофе пили в гостиной, потом рассматривали фотографии внуков. Марину, с ее привычкой за кофе размышлять о мироздании, как минимум – о роли интеллигенции в истории, так и подмывало начать обсуждать хотя бы отличительные особенности английского национального характера в сравнении с русским – не могла найти зацепку для начала дискуссии.

– Мы такие разные, – начала она.

– Да, особенно климат. И как вы там выживаете?

Тут уж пришел черед Дэвида – очевидца, вернувшегося живым из февральской Москвы. Он живописал все, особенно электронное табло на московском телеграфе с цифрами -25 °C.

За этим последовала легкая беседа о капризах погоды. Способствует расслаблению ума. Пришлось присоединиться, хотя так хотелось ввязаться в серьезный спор и обязательно выйти из него победителем.

Джон, всегда как бы полусонный, иногда просыпался и вливал свои комментарии в каскад речей супруги:

– Новая подруга соседа? Она старше его лет на десять. Она сказала, что ей исполнилось сорок пять, только забыла сказать когда.

Потом, вздохнув:

– Да, старение обязательно, взросление – выборочно.

Марина смеялась шуткам. Джон, по-прежнему сохраняя серьезный и невозмутимый вид, наклонился к ней и шепотом спросил:

– Вы знаете, что такое старость?

– Нет еще, – опешила та.

– Это когда вы больше не спите с вашими зубами.

Позже в отделе юмора книжного магазина «Waterstones» она нашла книжечку под названием «Шутки стариков» и поняла, откуда юмор Джона. Такую же точно книженцию она видела в его доме.

По-настоящему заинтересованным он оказался, только когда зашел разговор о бегах, – это было их с Дэвидом общее увлечение.

Они часто ездили на бега. За ними заезжали Джон и Джил, оставляли машину у дома и уже на одной все вместе ехали в другое графство на ипподром.

– Крути баранку, пока крутишь – жив! – очередной стариковской шуткой подбадривал Дэвида Джон.

Как-то долго искали место, где припарковать машину, – все было забито. Нашли его рядом с очень стильной длинной машиной, из которой выходили господа – иначе не скажешь – в дорогих, явно от портного, костюмах и галстуках. Дэвид бросил им какую-то шутку насчет парковки. Ответили вежливыми холодными улыбками. «Классовое общество, сэр!» – про себя сказала Марина. Дэвид в джинсах и макс-эндспенсеровском пиджаке выглядел «прилично», что сразу же выдавало в нем представителя среднего класса. (Аристократы, как усвоила Марина из книг, скучной середины не приемлют: или дэнди, или «I could't care less!»[49]49
  Мне наплевать! (англ.).


[Закрыть] в обязательных резиновых сапогах – wellies[50]50
  Сокр. от Wellington boots. Резиновые сапоги, которые ввел в моду герцог Веллингтон, командующий британской армией при Ватерлоо.


[Закрыть].)

– Эти пойдут на VIP-трибуны, – процедил он, и лицо его стало еще надменнее.

– Ну и что? «Этим» – туда, нам – сюда, на «рабоче-крестьянские», а лошадки-то для всех одинаково стараться будут.

Марина не комплексовала по этому поводу (многие политики с экранов телевизора утверждали, что классов в Британии уже нет), но с удивлением обнаружила, что Дэвид неравнодушен к классовому вопросу и за его фразой «я – простой человек» стоит реальная оценка его места в социальной структуре обществе:

– Я из Уэльса, мы все рабочие. Я – рабочий класс!

– Но ты ведь сделал карьеру, был менеджером высокого ранга, главой департамента, ты отдавал приказы подчиненным?

– Это ничего не значит. Да, я не работал руками и не был «синим воротничком», был «белым воротничком», но все равно – рабочим.

«Да, знаю-знаю, слышала всю жизнь: «У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока». Но вы не правы, господин рабочий, – времена изменились, между рабочим и менеджером нет непробиваемой классовой перегородки, но тем не менее менеджер – это менеджер, а рабочий, пусть и с перспективой повышения, – это рабочий».

Как-то раз она сделала свою первую в жизни ставку наугад и выиграла – пустяк, конечно, но приятно. Радовалась, как ребенок, хлопала в ладоши.

Удивила реакция Дэвида:

– Нечему радоваться – ты не компенсировала даже стоимость билета.

По дороге домой сидела в машине, надувшись: «Как можно было не разделить моей шутливой радости?!» Находила оправдание только в том, что Джон делал ставки серьезно, со знанием дела, после тщательного анализа – и ничего не выигрывал.

Вечером Марина даже пожаловалась Крис – они с Энни заскочили ненадолго. Та, многозначительно взглянув на нее, ответила:

– Мне ли не знать, каковы мужчины! – и, словно спо-хватишись, добавила: – Вот кто никогда не будет осуждать деда, так это Энни – у них любовь на всю жизнь.

* * *

Энни исполнилось три года. Мать отдала ее в детский сад для детей от трех до пяти лет. Этот садик, по-нашему, все называли, однако, школой. По сути, это и была школа с дисциплиной, формой, ранцем за спиной и дипломированными учителями. Занятия продолжались до полудня. Остаток дня девочка проводила с «child-minder»[51]51
  Няня (англ.).


[Закрыть]. Такие няни были дороги, но всегда очень ответственны и подготовлены. Обычно они собирали пять-семь детишек примерно одного возраста и проводили с ними целый день с восьми утра до шести вечера. Играли, гуляли, как-то ухитрялись отвозить и привозить из школы, готовили, причем дети в это время сидели вокруг стола и находились в поле зрения, стирали и сушили испачканную одежду. Никакая болезнь, включая ветрянку, не была основанием для того, чтобы не принять ребенка.

Тут к этому относились спокойно: «Чем раньше переболеет, тем лучше: от этого все равно не убережешься». Крис была очень довольна няней, хотя и платила ей треть своей хорошей зарплаты. Но помощь отца была нужна все равно: часто ее рабочий день начинался раньше восьми утра, иногда ей хотелось провести время без Энни. Дэвид говорил: «Монахиней мою дочь не назовешь».

Марина никак не могла привыкнуть к методам воспитания.

– Спать днем? Крис не разрешает.

– Но посмотри: она потягиваеся, трет глаза, явно хочет спать, уложить бы…

– Нельзя!

– Почему?

– Я не вмешиваюсь в воспитание, только помогаю. Крис не разрешает ей спать днем – тогда ребенок долго не засыпает вечером, а матери нужно иметь свободное время для себя.

Энни нездорова, кашляет, у нее горячий лоб. Тем не менее просит мороженого и получает его.

– Так делает Крис. Она никогда не обращает внимания на такие пустяки.

После мороженого собрался вести малышку на прогулку.

– Но ведь ей бы лучше остаться дома, полежать в тепле!

– Так велела Крис!

В парке девочка совсем раскисла: капризничала, просилась на руки. Дед не реагировал. Тогда Марина сама взяла ее на руки – тяжеленькая. Дэвид с неудовольствием забрал ребенка.

– Ну вот, раз ты ее взяла, теперь она ногами уже не пойдет.

Нежный и внимательный, когда они оставались вдвоем, Дэвид совершенно менялся в присутствии Энни: весь в напряжении, на шутки не отвечал, разговор не поддерживал. Марина как-то сказала ему об этом.

– Ты не знаешь, что случилось полгода назад. По моей вине мы ее чуть не потеряли. С тех пор, когда я с ней гуляю, я не вижу никого другого.

* * *

Чего не было в жизни Марины и Дэвида? Не было пабов. Дэвид их почему-то не любил. Не было совместных походов/ поездок за продуктами: культа из еды он тоже не делал и знал, что нужно купить в местном супермаркете на два-три дня.

– Тебе эта морока ни к чему, достаточно, что готовишь.

А Марине так иногда хотелось самой купить что-нибудь вкусненькое. (Покупала, когда ездила в Лондон или Виндзор.)

Не было дискуссий на отвлеченные темы, к которым относилось все, что не касалось быта. Иногда Марина спрашивала себя, имело ли для ее мужа значение то, что она была женщиной образованной, с профессиональными заслугами, с правильным, хотя и не беглым пока английским? Хотела верить, что да. Но сам он не раз повторял:

– Я человек простой и хочу только одного – чтобы ты была рядом.

* * *

Марина почти не выходила за пределы дома и сада. Скукожилось ее жизненное пространство. Она перестала хотеть и стремиться, что составляло суть ее прежней жизнь. Жизнь замерла. Как гоголевские старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, они жили в домике, утопавшем в гуще зеленого сада. Все страсти и волнения внешнего мира вроде бы и не существовали вовсе. Марина располнела. Стулья, правда, еще не продавливала, как Афанасий Иванович, но шла к этому семимильными шагами.

Дэвиду, похоже, это нравилось: округлости в почете у мужчин старшего поколения. Но надо было обновить гардероб: в старые вещи Марина влезала с трудом. Решила поехать в Лондон. Дэвид увязался, хотя в этот-то раз он Марине и не был нужен: всегда и везде она ходила на шопинги одна, знала, что ей нужно, и ничьими советами не пользовалась. Ну уж раз в Лондон, то – в «Harrods»! Когда вошли в роскошный магазин, она предложила Дэвиду подождать ее где-нибудь в кафе, газетку почитать. Не согласился. Марина назвала свой размер бесшумно возникшей перед ней гламурной продавщице. Та с сомнением посмотрела на нее и пригласила консультанта. Та завела Марину в кабинку и стала измерять: «Мадам, вы ошибаетесь. Ваш размер не… а…», – назвала цифры, которые не вписывались в Маринино представление об элегантности. Марина смотрела на скрытые приталенным жакетом размеры (вернее – их отсутствие) консультантши. На душе было противно, и она поспешила увести Дэвида из этого царства роскоши. Перед эскалатором наткнулись на итальянское шоколадное кафе, где подавали действительно настоящий горячий шоколад, а не какао, как везде. Марине очень захотелось «запить» испортившееся настроение, но она вовремя остановилась: «Вот-вот, а потом тисну куда-нибудь статейку на правах рекламы: «Как я увеличила свой бюст на шесть дюймов!»

Поехали в гораздо более демократичный «John Lewis». Дэвид ходил за ней по пятам, что-то выбирая. Действительно, выбрал. Подумала: «Ну и куплю!» В примерочной надела на себя что-то с узкой юбкой до колен и огромным декольте, отбросила штору примерочной, увидела одобрение в глазах мужа: «Потрясающе! Женщина моей мечты!» Пошла к кассе платить – впервые в жизни за то, что выбрала не сама. Энтузиазм мужа успокоил едва ли: у Марины были свои представления о красоте. «Рубенсовской» женщиной она быть не хотела – другие нынче времена. В электричке по дороге домой вспомнила, однако, один лимерик в русском переводе:

 
Жила-была дама приятная,
На вид совершенно квадратная.
Кто бы с ней ни встречался,
От души восхищался:
«До чего ж эта дама приятная!»[52]52
  Э. Лир, перевод Г. Кружкова. Лимерик – короткое юмористическое стихотворение в Ирландии и Великобритании.


[Закрыть]
 

Повторила про себя несколько раз, стало веселее.

Дома, готовя обед, она смотрела через окошко на Дэвида, который в окружении котов грелся в саду на солнышке и выглядел абсолютно довольным жизнью: «Вот он, мой котик. Мышей ловить по ночам уже ленится. И я что-то тоже ленивая стала… Наша «территория любви» потихоньку становится нейтральной полосой». Само собой неожиданно вырвалось:

– А на нейтральной полосе цветы – необычайной красоты!

Дэвид с удивлением повернул голову – он не любил ничего громкого. Коты вмиг слиняли. А цветы и вправду хороши! И дом неплох.

Хороший дом вдали от городской суеты, хорошая верная жена, которая всегда дома, – что еще нужно мужчине, чтобы встретить старость! А женщине, которая о старости еще не думает, что делать?! Оказывается, быть просто за кем-то, за мужем и только ох как скучно для современной женщины. А еще и взаимопонимания что-то хочется…

* * *

Года через полтора Марина поняла, что начала потихоньку спиваться: она уже ждала обеда с вином, чтобы хоть на время этот чертов вопрос что делать не перекрывал ей дыхание. Жить, как хочет Дэвид, – не менять, не изобретать, не действовать? Есть, спать, иногда заниматься любовью? Это у него называлось «наслаждаться жизнью»!

«Enjoy!»[53]53
  Наслаждайся! (англ.).


[Закрыть] Никогда раньше Марина не слышала этого слова так часто и в таком «заземленном» контексте: в кафе и ресторане, в магазине и в парикмахерской, химчистке, ремонте обуви, даже в аптеке, покупая микстуру и задыхаясь от кашля! Улыбалась и благодарила в ответ. Русское «наслаждайся», если и подразумевает телесные удовольствия, то все-таки – не обыденные, не те, которые ты можешь легко «подхватить», где угодно. «Легче, легче надо жить, девушка, – призывала она себя. – У нас, у русских, куда ни кинь – всюду драма, а тут – наслаждайся!»

Еще одно слово «Relax!»[54]54
  Расслабься! (англ.).


[Закрыть] звучало постоянно. Не было у Марины в жизни этого умения расслабляться: всегда дел и мыслей непочатый край. Правда… все-таки ухитрялась… в советских очередях. Вот где действительно расслаблялась! Уходила в иные сферы. Ну и что, что плечо к плечу, живот к чужой спине, своя спина – к чужому животу… Можно опереться, никто и не заметит! В этих-то очередях она и диссертацию обдумывала, светлые мысли приходили, и новые программы для старших школьников по своему любимому Западному Средневековью создавала. Вот когда бы жить хотела! Да, мор, да, болезни страшные, но как все просто и понятно было! Знали люди, откуда пришли и куда уйдут. Знали, за что страдали! Знали, как день начинать и как заканчивать и что в церкви делать. Собственность свою имели, законы, охранявшие ее и их профессиональную деятельность. Библию им читать не разрешали, вся мудрость шла от священника. Может, это и хорошо? Во многом знании – многие печали. Комментировать бы начали, резать друг друга, как и случилось позже… И войны, между прочим, были частным делом отдельных амбициозных правителей, а не всего населения. Сердобольные пейзанки подкармливали и своих и чужих и умирали своей смертью! – не в узилище злопамятного соотечественника. И почему-то считается, что все в те века было темным, безрадостным. Чушь! Такой праздничной яркости жизни, такого открытого веселья, таких потешных игр позже в истории и не было!.. Что она только не обсудила сама с собой, стоя в очередях. Абстрагировалась полностью. Однажды не заметила драку с летальным исходом посередине магазина. Поняла, только когда осталась одна, все разбежались – кому охота показания давать. Милиоционер – «Красивый– Фуражкин»[55]55
  В. Аксенов. «Товарищ Красивый Фуражкин».


[Закрыть] – к ней с вопросами, а она и правда ничего не видела. Ничего не добился блюститель порядка, с горечью лишь произнес: «Эх, женщина, мать твою!» И сплюнул.

– Дэвид, я спиваюсь. Быть навеселе стало моим образом жизни.

В ответ тот рассмеялся:

– Ты сильно преувеличиваешь: бокал красного вина за обедом никого еще не сделал пьяницей. Но если ты считаешь, что это так серьезно, не пей.

– Дэвид, посмотри на меня! Ты узнаешь во мне женщину, которую встретил в Москве?

– На мой взгляд, ты сейчас выглядишь лучше. Ты отдохнула здесь на природе, поправилась.

«Убить его мало за это слово!»

– Дэвид, может быть, мы как-то изменим нашу жизнь?

– Тебе не нравится наша жизнь? Может быть, тебе не нравлюсь я?!

На этом обрывались все их разговоры.

Да, Дэвид уставал, Крис нагружала его, и эта нагрузка только росла, по мере того как Энни взрослела: добавился бассейн два раза в неделю, еще что-то… Он был домоседом поневоле, но, как Марина поняла, и по убеждению. Даже в свободные дни ехать в Виндзор или Лондон он не хотел: «Пустая трата денег. Ты ведь потащить меня по магазинам, потом проголодаешься… Поезжай одна. Я подброшу тебя до станции».

* * *

«На волю! В пампасы!» – внутри все пело. «Воля» была совсем рядом, но это если ехать на машине. Дэвид предлагал подвезти нечасто и неохотно. Автобус в их края не заезжал, а пешком до центра Мэйденхеда к желанной станции, откуда можно было доехать до Виндзора и Лондона, – сорок пять минут вдоль оживленной транспортной магистрали. Марина попробовала раз – на второй уже не решилась.

Тогда она пошла на преступление: стала вызывать такси. Это было ей по карману. Но в жизни Дэвида такси не существовало – неразумная и непростительная трата денег. Марина делала это тайно и никогда не заказывала такси к дому. Таксисты стали ее первыми личными друзьями в этой стране. Они были разговорчивы, всем интересовались, шутили. Как-то зашел разговор о профессии. Марина без умысла, а может быть, и с умыслом – хотелось все-таки, чтобы кто-то оценил, – бросила:

– Историк, PhD[56]56
  Дословно: Доктор философии, что соответствует кандидату наук в любой области исследований в России (англ.).


[Закрыть].

С тех пор, когда заказывала такси, слышала в трубке:

– Такси для доктора Льюис.

Ехала и думала: «В Виндзор! Бедные три сестры Чехова мечтали о Москве, Москва была рядом, а не сбылось. А я из Москвы добралась до Виндзора. Это что-нибудь значит? Я сильнее хотела? Нет, не то… Жизнь трех сестер на каждом шагу говорила: «нельзя». А я разве у жизни той спрашивала?..»

И вот она, крепость!

Виндзором Марина начала интересоваться задолго до встречи с Дэвидом, и поводом стал пожар в королевском дворце в ноябре 1992 года. Репортаж о том страшном пожаре они смотрели вместе с Мартином в телевизионных новостях у нее дома в Москве. Кто бы мог подумать: пожар в резеденции королевы! «Who knows?», «Nobody knows»,[57]57
  Кто знает? Никто не знает (англ.).


[Закрыть] – любил говорить Мартин. Марина вначале удивлялась его словам, потому что не была фаталисткой и привыкла знать, что ее ждет. Мартин оказался мудрее ее – никто ничего не знает. Разве тогда, двенадцать лет назад, могла она знать, что будет жить неподалеку от восстановленного уже замка и ходить по нему все еще с думами о том, с кем смотрела ужасные новости.

Трудно представить, что вот этот нескончаемый по протяженности и, казалось бы, нетронутый в своем средневековом величии зал Святого Георгия выгорел весь. Марина запрокидывала голову – наверху на крутых сводах были укреплены рыцарские щиты. Ее ноги ступали по дубовому паркету, сделанному из деревьев, росших в поместьях этих рыцарей. Все они были кавалерами ордена Подвязки. Все их имена известны. С портретов на нее смотрели полные достоинства джентльмены – реже леди – со знаками ордена: синяя лента через плечо, звезда на груди и подвязка под левым коленом на костюмах или на левом рукаве платья. Марина знала, что Петр Первый отказался от чести быть награжденным этим орденом, боялся, что тем самым автоматически станет подданным британской короны. Не нужно ему было британское гражданство. А вот его далекий предшественник Иван Грозный был настроен иначе и в одном из одиннадцати писем королеве Елизавете Первой предлагал ей руку и сердце, а также просил политического убежища на случай чего. Чести быть награжденным орденом Подвязки он удостоен не был. Королеве-девственнице, бывшей, по ее словам, замужем за Англией, русский царь не понравился – помимо всего прочего, он был еще и неучтив[58]58
  Цитата из письма Ивана Грозного в ответ на отказ: «Мы думали, что ты правительница своей земли и хочешь чести и выгоды своей стране… А ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица». (Лондонский архив) Слово «пошлая» историки переводят как «простая».


[Закрыть]. Учтивость и вежливость – это уж точно не про отечественную историю сказ…

Из крепости Марина шла в благородно покосившийся от старости и тщательно сохраняемый в таком виде домик, внутри которого – кафешка. Подгоняла теплая волна предвкушения: возьмет сейчас чашку чая с любимым яблочным штруделем и будет думать о Мартине, вынимать по листочку из тайного конвертика воспоминаний – осторожно, чтобы не «зачитать» до дыр. Думать о нем все еще было сладко, забыть его она никак не могла – не было в ней выключателя чувств.

Любила и другое кафе – итальянское – в доме, на котором висела памятная доска, сообщавшая, что королева Анна останавливалась здесь в 1709 году. Королева была современницей нашего Петра, а в доме – действующий итальянский ресторан и цветочный магазин. И так можно историю сохранять! Королева Анна наверняка была бы не против, знай она, что и через три столетия в этом доме люди будут вкусно есть и радоваться жизни. У самой-то семнадцать беременностей было, а в результате – ни одного живого ребеночка. С ума сойти! Вот и закончилась династия Стюартов на британском престоле, пришлось дальних родственников – седьмая вода на киселе – приглашать из Ганновера: они были протестантами. Так начались Georgians[59]59
  Георгианская эпоха названа по именам четырех Георгов, правивших последовательно с 1714 по 1830 г.


[Закрыть], первые из которых и по-английски-то не говорили, и в стране почти не жили. (Марина не могла знать, как полюбит она одного из них.)

Смена караула королевского дворца проходит под музыку духового оркестра. Когда удавалось, всегда стояла в толпе туристов до того момента, когда исчезал за поворотом последний солдатик. Эти красивые солдатики возвращались в казарму Виктории, что рядом за углом. Перед ней всегда стоял один из них, в обычной уже форме, но с ружжом. Когда бы Марина ни проходила, держатели ружей всегда улыбались, даже шутку какую-нибудь бросали – скучно мальчишкам.

Небольшой городок, но в нем есть все – и современность, и Ее Величество История, и Ее Величество Королева.

У Марины было особое отношение к английской истории. Так случилось, что и в университете, и потом в музее ей приходилось заниматься историями обеих стран, Средневековьем, христианской культурой. Читано-перечитано, думано-передумано было много. Случай сразу поместил ее в то место на территории Англии, где произошло поначалу малозаметное, но очень важное событие. Неподалеку от Виндзора в 1215 году было подписано соглашение между королем и баронами, известное как Magna Carta, или Великая хартия вольностей. На том месте стоял какой-то памятник. Много раз они проезжали мимо, и Марина просила Дэвида подъехать поближе – всегда находил причину для отказа. Она помнила, как студенткой, изучая хартию, удивлялась непоследовательности баронов в изложении своих требований: например, пункт об упорядочении меры вина и зерна, а также ширины одежды шел прежде главного требования, чтобы ни один свободный человек не был наказан, заключен в тюрьму или лишен собственности иначе, как по закону. Думала, что бароны таким образом хотели затуманить мозги королю, который устанет читать и подпишет все. Закон был, конечно, феодальный, далеко не для всех подданных, но он стал прецедентом для всех последующих гражданских свобод.

В бытность свою в Москве Марина иногда заводила разговоры на всегда интересовавшую ее тему «Восток– Запад», но редко встречала понимание, особенно среди технарей, знакомых мужа.

– Да брось ты, Маринка, кровь лилась везде, и в истории Англии твоей разлюбезной ее было пролито не меньше… Говоришь, людей в пыль не превращали, а как насчет золы и пепла? По всей Европе костры горели. По закону, без закона – результат один и тот же! А интриги, а ложные обвинения, а доносы? Что, скажешь, у них и доносов не писали? Политика была грязным делом везде и во все времена. У Генриха какого-то жен было не меньше, чем у нашего Ивана Грозного, и всем им он головы отрубил, что, не так?

– Не так, не всем. Иван Грозный казнил, унижая до потери всякого достоинства, в первую очередь своего. Генрих Восьмой казнил, но все равно без суда и закона не мог ничего. Казни он кого-нибудь без суда – его репутация среди подданных погибла бы навсегда. Почувствуйте разницу: боялся не гнева Господнего, а оказаться за пределами закона! Вне установленных людьми пределов! А какие пределы были у наших владык?! Да и есть ли сейчас?

– Вот ведь дался тебе этот закон, прокурорская ты дочка. Закон – что дышло, куда повернул – туда и вышло. Ты, Марина Михайловна, нас не агитируй, лучше запиши все, что сказала, и иди в посольство Британии, может, визу получишь.

А Марина визу и не хотела: что-то долгое время удерживало ее от поездок за границу. Конечно, и денег никогда не было, и попасть в эти туры в 70—80-е было не так просто, но многие ее коллеги как-то ухитрялись ездить – она засиделась. Ей всегда казалось, что там, на Западе, она почувствует что-то такое… А как потом возвращаться! Уж лучше не знать и не видеть. Разве могла она мечтать, что увидит?! Разве могла и думать, что будет жить в чужой стране и чувствовать себя своей?!

* * *

Удивляло, что именно над Виндзором непрестанно летали самолеты, – шли на посадку в аэропорт Хитроу каждые пятьдесят секунд при восточном ветре, чуть верхушку крепости не задевали. Какое неуважение к королеве! Ведь это – ее резиденция, она проводит здесь почти каждый weekend. В те дни, когда королева была в крепости, над ней развевался не обычный флаг Великобритании, а королевский штандарт. И все знали – королева в Виндзоре. Марина как-то прочитала интервью с Мадонной, которую спросили, почему она купила особняк в таком шумном месте, на что та ответила: «Королева терпит, и я потерплю». Марина была с ней полностью согласна. Виндзор из-за самолетов любить меньше она не стала, а вот ее величество Елизавету Вторую, вынужденную безропотно сносить этот иногда просто невыносимый шум, уважать стала еще больше.