Текст книги "Прайд окаянных феминисток"

Бэтээр немедленно сделал мужественное лицо:

– Естественно. Хоть, заметь, это совершенно не мужское дело. Но на вас понадеешься… Все самому приходится, все самому!

– Да, – подтвердила Наташка и склонила голову к другому плечу. – Действительно. Все самому… Бедненький. Пойдем-ка, я тебе помогу со стола убрать и посуду перемыть, что ли. Хоть как-то облегчу тебе жизнь.

…Бэтээр занялся посудой, а Наташка пошла проверить, как там дети, вернулась с кошкиной корзиной, устроила ее за кадкой с огромной королевской бегонией, стоящей на полу в углу кухни, потом сама устроилась в кресле возле большого стола, удовлетворенно вздохнула, сложила руки на коленях и принялась облегчать Бэтээру жизнь:

– Сегодня Любочка спросила, настоящий ты ее папа, или просто все так думают.

– Ну? – Бэтээр чуть тарелку не выронил и обернулся, нетерпеливо глядя на нее. – Ну, говори давай… Что ты ей ответила?

– Все-таки ты очень странный, Бэтээр! – Наташка опять сложила губы утиным клювиком. – Сказала, что настоящий, конечно… Воду мимо мойки льешь.

– Я нечаянно, – пробормотал он, быстро отворачиваясь, чтобы она не заметила его самодовольной улыбки. – А Любочка что?

– А Любочка сказала, что если ты ее настоящий папа, значит я – настоящая мама… а она другую маму помнит.

Бэтээр тут же перестал улыбаться, бросил посуду на произвол судьбы, вытер руки фартуком и сел на пол у Наташкиных ног.

– Это ничего, – заговорил он, беря ее за руки и глядя снизу в ее задумчивое и печальное лицо. – Это потому, что Любочка только хорошее помнит. Наверное, ее мать хорошая была, вот она ее и помнит, правильно? Наташ, все образуется, вот увидишь. Она же еще маленькая совсем… Еще поймет, что ты настоящая мать. Тем более, что ты и на самом деле настоящая мать, правильно?

– Правильно, – рассеянно согласилась Наташка, кажется, не очень-то его слушая. – Я вот что думаю, Бэтээр. Я думаю, что мать надо пригласить. Хотя бы не надолго. Нехорошо это, когда вот так, вдалеке друг от друга. Как чужие.

– Та к давай пригласим! – Бэтээр обрадовался, что Наташка, кажется, не очень расстроена. – Почему не надолго? Давай навсегда заберем! Что ей в деревне делать? Тем более – болеет часто. И ты тревожиться не будешь, если рядом… А соседнюю квартиру я все-таки прикуплю, чтобы не тесно было, правильно?

Наташка внимательно посмотрела на него, похмурилась, покусала губы и наконец сказала:

– Я о твоей матери говорила, а не о своей. Моя в городской квартире не захочет жить, она к своему домику привыкла, к огороду, к уткам своим, к цветам… И моя мама не одна все-таки, с ней тетя Зина все время, соседка… тоже одинокая. Тетю Зину ведь тоже не бросишь, правильно? А твоя мать одна осталась. Разве так можно?

– А давай и тетю Зину заберем, – предложил Бэтээр. – Действительно, не оставлять же ее одну… А не захочет в квартиру – так твой дом есть. Чем не деревня? И огород, и цветы, и что хочешь. Уток я им целое стадо куплю. И еще каких-нибудь зверей, если надо. А? Скажи, здорово ведь придумал?

– Здорово, – согласилась Наташка и почему-то опять стала складывать губы утиным клювиком и сверкать на него ямочками. – Нет, правда здорово, надо с мамой и с тетей Зиной поговорить… Бэтээр, но ведь ты меня не слушаешь. Я говорила, что надо пригласить твою маму. Ты что, против?

– Против? Да нет, почему… – Бэтээр встал, пошел к мойке и опять занялся посудой. – Я не против. Только она не приедет, Наташ.

– Откуда ты знаешь? – Наташкин голос за его спиной стал сердитым. – Ты ведь ее пока ни разу не приглашал, правильно?

– Приглашал, не приглашал… – Бэтээр тоже начал сердиться, даже ложку уронил. – Не приедет она, я же знаю. Она даже на похороны тети Вари не приехала.

За его спиной возникло какое-то шевеление, сильные теплые руки обхватили его за талию, теплые губы прижались к его плечу, и теплый голос сказал возле самого уха:

– Брось ты эту посуду к черту, завтра утром сама домою. Поздно уже, спать давно пора. Сворачивай свою трудовую деятельность, и так сегодня намотался. Сейчас я немножко под холодненькую водичку, а то жарко что-то… Давай-давай, выключай все, иди спать, я тоже сейчас приду.

Ага, догадался Бэтээр, это они только что поссорились, но Наташка его простила. Знать бы еще, за что она его простила. И ведь спрашивать бессмысленно. Опять посмотрит как неизвестно на кого… как на Ваську какого-нибудь. Как сквозь прицел. И опять скажет что-нибудь вроде «а, это ты так шутишь»…

В первый раз они поссорились на следующий день после свадьбы. И тогда же Наташка в первый раз его простила. Даже так и сказала: «Ладно, я тебя прощаю». А он как дурак спросил: «За что прощаешь?» Он же не знал, что они поссорились. Не заметил. Ну, вот и поинтересовался, в чем таком он провинился, за что его простить можно. Вот тогда Наташка и посмотрела на него как сквозь прицел. Как будто у него мишень на лбу нарисована. Он сразу вспомнил Васькины слова, но тут Наташка вздохнула с облегчением и сказала: «А, это ты так шутишь!» Ничего он не шутил, тогда он действительно не понял, за что его простили, и потом почти никогда не понимал, но больше ни разу все-таки не спрашивал. Жить с мишенью на лбу было бы неуютно. Прощает – и спасибо большое. А то ведь мастер спорта. Девяносто девять из ста. Дали бабам волю. Бабье дело – щи варить и детей рожать…

Кстати, о щах. Надо завтра щей попросить, зелененьких, кисленьких, со щавелем. Щавель, конечно, ему самому придется чистить. Эти феминистки почему-то именно такую нудную и долгую работу считают мужской. Ладно, что ж теперь. Простим им очередную бабскую дурь, щей-то хочется. И Любочка со щавелем любит.

И кстати, о детях. Надо все-таки всерьез заняться квартирным вопросом. Может быть, действительно не соседнюю, а верхнюю квартиру купить? Или нижнюю. Они больше. И двухэтажная квартира – это детям интересно будет. Хотя лестницы, переходы… Старшие – ладно, за старших не страшно. А маленькие ведь лезть всюду будут, по перилам ездить, по лестницам носиться… Особенно если мальчишки. Да и девчонки тоже. Какая Пулька маленькая была – так это любой мальчишка отдыхает. Нет, о втором этаже думать пока рано, пока придется соседнюю купить. А вообще надо с Наташкой посоветоваться.

Бэтээр оставил недомытую – чуть-чуть – посуду, снял фартук, проверил, выключены ли газ, вода и кондиционер, поставил рядом с кошкиной корзиной тарелку с фаршем и банку с водой, потушил в кухне все светильники и пошел советоваться с Наташкой насчет квартирного вопроса.

В серой ванной шумела вода и потихоньку мурлыкала Наташка. Яблочная кошка. Больше всего Наташке в квартире нравилась ванная, всегда в ней мурлыкает по полчаса. Бэтээр осторожно подергал дверь – опять закрылась. Вот ведь глупая. Надо завтра эту задвижку незаметно сломать, будет знать, как закрываться.

Ой, а в кресле-то у него ничего не валяется? Когда он перед приходом гостей переодевался, то спортивные штаны куда-то дел… Скорее всего – в кресле оставил. А когда гости ушли, он надел шорты, а парадные штаны снял и куда-то дел – скорее всего в том же кресле оставил. Надо бы ликвидировать безобразие, пока Наташка не увидела…

В спальне никакого безобразия не оказалось, парадные штаны висели в шкафу, спортивные – на спинке стула возле окна. Конечно, Наташка уже успела порядок навести. Стыд какой. Вот за что, наверное, она его нынче простила. Надо дать ей понять, что осознал. Что больше не будет. Что виноват и кается.

Бэтээр быстро приготовил постель, с особой аккуратностью сложил покрывало, положил на стол, даже углы подровнял. И шорты тоже на всякий случай сложил очень ровненько и положил на стул, хотя утром собирался сунуть их в стирку, так что какая разница, как они там сложены… Но он до сих пор помнил Пулькину ярость по поводу барахла в кресле и подозревал, что Наташке барахло в кресле тоже не слишком нравится, просто Наташка умеет сдерживать свои эмоции. Но ведь может когда-нибудь и не сдержать, правильно? Подумать страшно… Нет, надо повиниться.

Бэтээр нырнул под простыню, выключил настольную лампу и стал ждать Наташку, репетируя в уме последнее слово приговоренного и представляя возможную речь обвинителя. Речь обвинителя представлялась почему-то ясней, конкретней и доказательней. На Наташкином месте он бы именно это и говорил. И потребовал бы немедленного лишения всех прав и свобод, а также запрещения свиданий с родными и близкими, а также конфискации всего имущества, находящегося в кресле… Вот интересно, почему Наташка никогда не произносит обвинительные речи? Это даже как-то не по-феминистски…

Дверь в спальню бесшумно открылась, тут же бесшумно закрылась, и Наташка в темноте прошептала:

– Ты уже спишь? Я сейчас…

– Наташка, я больше не буду! – Бэтээр из всего заготовленного последнего слова приговоренного вспомнил только эту формулировку.

– Молодец, – сказала Наташка. – Я же сколько раз говорила, что это разврат, а ты все равно…

Бэтээр сел в постели и включил настольную лампу. Наташка ахнула, торопливо закрылась своим линялым полосатым халатом, который уже успела снять, покраснела как маков цвет и закричала шепотом, тараща возмущенные круглые глаза:

– Обманщик! Ты же сказал, что больше не будешь! Выключи немедленно!

– Кто обманщик?! – возмутился Бэтээр, поймал край полосатого халата и потянул его к себе вместе с Наташкой, потому что снятый халат она при свете ни за что из рук не выпустит. Глупая. – Я сказал, что барахло в кресле оставлять больше не буду, при чем здесь «выключи немедленно»?

– А барахло здесь при чем? – Наташка сопротивлялась, пытаясь закрываться халатом и одновременно дотянуться до настольной лампы. – Наплевать мне на твое барахло! Выключи свет! Бессовестный!

– Молчи, женщина, – сурово сказал Бэтээр, наконец отбирая у нее этот дурацкий халат и хватая в охапку теплую, гладкую, душистую наливную яблочную кошку. Черт, вот ведь сильная какая. Чего доброго, и правда сумеет вывернуться и свет погасить. – Молчи, женщина, и не трепыхайся… Женское дело – слушать и повиноваться, щи варить и детей рожать… Ох, вот ведь глупая!

Наташка все-таки сумела дотянуться до настольной лампы и выключить свет. Надо завтра эту настольную лампу подальше поставить, на подоконник, что ли. А сегодня он ее попозже включит, когда Наташка уснет.

Он так и сделал – когда Наташка, кажется, уснула, включил настольную лампу и стал вволю любоваться наливной яблочной кошкой, лохматой, румяной, гладкой, как полированный мрамор. И ни одной родинки на этом мраморе. Просто как у японской принцессы. Только два тонких уже светлых шрама – под ключицей и на ноге над коленом. Ну, и кто после этого скажет, что она Любочке не настоящая мать?

– А щи какие варить? – вдруг спросила Наташка, не открывая глаз. – Наверное, опять со щавелем? Это домашний терроризм. Сам будешь чистить… Это не женское дело…

– А ты почему не спрашиваешь, каких детей рожать? – шепнул он ей в розовое мраморное ухо.

– Сама знаю, – совсем сквозь сон пробормотала Наташка. – Это не мужицкого ума дело… Каких нарожаю – таких и будешь любить.

Бэтээр выключил свет и долго лежал без сна, удивлялся, радовался и думал: вот в этом она абсолютно права. Мужицкое ли это дело – выбирать, каких любить, а каких не любить? Каких нарожает – таких он и будет любить. А может быть, она опять кого-нибудь найдет, спасет, приютит и не выпустит из рук – тогда и тех он тоже будет любить.

И уже засыпая, он вдруг с неожиданной для себя благодарностью подумал о матери: она ведь родила ему Пульку, чтобы он ее любил и чтобы Пулька нашла Наташку, чтобы он ее любил и чтобы Наташка нарожала ему детей, чтобы он их любил…

Когда ему было лет десять, он сильно задумывался о смысле жизни. Однажды даже спросил у тети Вари:

– Зачем люди живут?

– Как это зачем? – удивилась тетя Варя. – Чтобы друг друга любить.

Тогда он даже разочаровался. Любить? И всего-то? И это – весь смысл жизни? А подвиги, открытия, бессмертные шедевры и самоотверженный труд на благо общества? В детстве он был очень глупым.

Бэтээр уткнулся лицом в гладкое теплое плечо наливной яблочной кошки и решил: повзрослев, он все-таки поумнел. Причем поумнел до такой степени, что понял, в чем смысл жизни. Философы всех времен и народов не поняли, а он понял, так-то. Вот он, смысл жизни – только руку протяни.