Текст книги "Прайд окаянных феминисток"

Глава 5

Первый интересный день заканчивался таким же интересным вечером. Пикник на природе получился даже более удачным, чем Бэтээр надеялся. Самым удачным было то, что Васька, отдавая ключи от своей дачи, категорически отказался ехать вместе со всеми.

– Что я там не видел? – недовольно буркнул он, отводя глаза. – Подумаешь, развлечение – пикник… Слово какое-то дурацкое. И в одну машину все не влезем. На двух, что ли, ехать? Еще чего. И остаться я хотел, может, сегодня «Опель» этот закончим, это ж в сто раз интересней, чем какая-то там природа.

– Василий Данилович, – строго поинтересовался Бэтээр, – это ты таким способом намекаешь, что я отлыниваю от своих служебных обязанностей?

– Чего ты хреновину гонишь! – Васька обиженно глянул на него, опять отвел глаза и неожиданно признался смущенно: – Боюсь я ее.

Это он наливную яблочную кошку боится, – с удовольствием понял Бэтээр. – Больше там бояться некого. Но из вредности все-таки уточнил так же строго:

– Это кого же ты боишься, мой бесстрашный друг Василий? И почему?

– Сам ты бесстрашный, – обиделся Васька. – Почему, почему… Потому что. А ты не знаешь, что ли? Она ж мужиков за людей не держит. И этих своих одинаковых тому же научила. Смотрят, как на мартышку в зоопарке. А у меня комплексы раскручиваются.

– С ума сошел, – теперь уже обиделся Бэтээр. – Нормальные у нее девочки, при чем тут зоопарк… И она совершенно нормальная. Если тебе сразу на шею не кидаются – так прямо уже и мужиков за людей не держат? Ты бы еще про ориентацию чего-нибудь ляпнул! Между прочим, Пулька говорит, что эта тетя Наташа замужем была.

– Вот именно, что была! – упрямо сказал Васька. – А куда муж делся? А-а, вот то-то и оно… Наверняка пристрелила. Я бы на твоем месте поузнавал как следует. И нечего на меня так смотреть. И при чем тут ориентация? Я ж не про это совсем. Я про то, что хоть бы губы намазала… Или ногти, что ли… Или прическу сделала… Ну, я не знаю. Ведь все бабы что-нибудь такое делают! А зачем? А чтобы внимание обратили! А ей чихать на наше внимание. Мне, например, это обидно. А тебе нет? Ну, не знаю… Наплачешься ты еще с ней, попомни мои слова.

С наливной яблочной кошкой Бэтээр и наплакаться согласился бы. Но Ваське ни в чем таком он признаваться не стал. Во-первых, потому, что Васька считал себя великим знатоком, если вообще не изобретателем, системы «мужчина и женщина», и на этом основании бесцеремонно лез со всякими вопросами, советами и комментариями – как правило, на редкость дурацкими. А во-вторых, Бэтээр и сам подозревал, что Васька в отношении яблочной кошки в чем-то прав. По крайней мере в том, что этой тете Наташе, при всей ее внимательности и обходительности, кажется, даже в голову не приходит сделать что-нибудь такое, чтобы понравиться. Прическа там, косметика, еще что-нибудь… Платье какое-нибудь такое… Ну, что они умеют. Хотя, с другой стороны, зачем ей все это, если она умеет краснеть как маков цвет? И складывать губы утиным клювиком. И показывать ямочки на щеках. И смотреть честными глазами.

И к тому же трогать тонкий красный шрам на бедре осторожно, но в то же время как-то нетерпеливо.

– Болит? – сочувственно спросил Бэтээр, с интересом разглядывая и ее шрам, и ее осторожные и нетерпеливые пальцы.

Яблочная кошка оглянулась, перехватила его взгляд, торопливо сдернула с плеч полотенце, бросила его на колени, опять отвернулась, и только потом недовольно ответила:

– Мешает… Ничего, скоро пройдет. Тимур Романович, я с вами поговорить хотела.

– Правда? – обрадовался Бэтээр. – Я с вами тоже поговорить хотел. А вы о чем?

– О Любочке. Она очень быстро к вам привыкает. И очень сильно. Этого не надо бы…

Он с трудом отвлекся от ее спины и ее плеч, наконец-то не закрытых полотенцем. Ее спину и ее плечи без полотенца разглядывать было тоже очень интересно. А что там такое про Любочку? Он разве сделал что-нибудь не так?

– Я что-нибудь не так сделал? – Бэтээр шагнул с крыльца, сел перед ней на расстеленное на траве одеяло и внимательно уставился в ее лицо.

Ее лицо было тревожным, хотя, кажется, она очень старательно пыталась эту тревогу скрыть.

– Да нет, что вы, – тревожно сказала она, хмурясь и глядя через его плечо на детей, играющих в прятки в заросшем донельзя саду Васькиной дачи. – Тимур Романович, в том-то и дело, что вы специально ничего не делали, а Любочка привыкла. И я просто не знаю, как теперь быть. Просто не знаю… Дальше ведь еще труднее будет, правильно? Ну, вы и сами понимаете…

– Нет, не понимаю, – признался Бэтээр, тоже вдруг почему-то начиная тревожиться. – Что будет труднее?

Она с упреком быстро глянула на него, опять уставилась на детей и вздохнула:

– Ну как это не понимаете… У Любочки ведь никого нет, кроме нас… И вот теперь вас тоже. Ей сейчас нельзя расставаться с теми, кого она считает своими. Для нее это очень серьезная психическая травма. Тем более, если совсем привыкнет, а расставаться все равно придется.

– А почему это вдруг обязательно придется? – осторожно сказал Бэтээр, с интересом наблюдая, как она трогает нетерпеливыми пальцами теперь уже шрам под ключицей. – С какой стати чуть что – сразу и расставаться? Может, мы всю жизнь вместе будем… встречаться, и дружить, и видеться часто, и вообще…

Он чуть не сказал: мы всю жизнь вместе будем жить. Мы все. И Пулька, и ты, и твои котята, и одинокая Любовь, которая тогда уже не будет одинокой. Не успел сказать, потому что она досадливо качнула головой и перебила его:

– Значит, все-таки не понимаете…

Это она ничего не понимала. Ну, так он сейчас все объяснит.

И опять не успел – ее навороченный телефон в сто первый раз за последние полтора часа придурковато завел «Чижик-пыжик, где ты был». Ну, что это такое, в самом-то деле?! Ну, совершенно невозможно нормально поговорить! Ну, неужели не ясно – человек в отпуске, имеет право отдохнуть, чего звонить-то… Тем более – по сотовому. Горит у них там, что ли?

Бэтээр с интересом проследил, как яблочная кошка выловила сотовый в вырезе купальника, и беззастенчиво стал прислушиваться, пытаясь понять, кто ей звонит на этот раз и о чем идет разговор.

– Антонина, ты молодец, – сказала яблочная кошка, молча послушав не меньше пяти минут. – Спасибо, ты действительно помогла. Нет, распечатывать не надо, перешли все Полине, я попозже посмотрю. Позвони Анне сама, у меня, наверное, сейчас телефон отключится… Нет, только юристы, мне пока больше никто не нужен. Ее мама знает, о чем говорить… Ну вот, я так и знала! Отключился.

Она смотрела на телефон возмущенно и обиженно, хмурилась, кусала губы, и даже ямочки на ее щеках выражали негодование. Как будто не сама же и проговорила все деньги или все батарейки. Или и то, и другое. Еще бы, при таком-то количестве разговоров. Прямо не воспитательница из детского сада в отпуске, а Смольный на проводе в разгар революции. Ой, какая забавная… И к тому же никто, кроме юристов, ей пока не нужен.

– Между прочим, я юрист, – скромно заметил Бэтээр, с интересом наблюдая, как яблочная кошка засовывает мертвый телефон за пазуху и опять начинает машинально трогать нетерпеливыми пальцами шрам под ключицей.

– Вы бизнесмен, – сказала она, явно думая о чем-то другом и глядя на него отсутствующим взглядом.

– Я юрист, – настойчиво повторил Бэтээр. – Я юридический окончил, у меня диплом есть. Вам же нужны юристы?

– Мне нужны юристы, – бормотнула она, глядя на него все еще отсутствующим взглядом. – Мне очень-очень-очень нужны юристы. И чтобы они все были женщинами.

Глаза ее вдруг проснулись, с интересом уставились на него, брови поднялись, губы сложились колечком, и она с недоверием спросила:

– Вы юрист?! А при чем тогда бизнес?

– Ни при чем, – нетерпеливо отмахнулся он. – Это Васькина идея. Да и какой там бизнес… Просто машины чиним. А почему все юристы должны быть женщинами?

– Как почему? – удивилась она. – Это же очевидно! Женщины гораздо ответственней, внимательней, изобретательней… Любую мелочь замечают. Никогда ничего не забывают. Самоотверженней. Великодушней. Аккуратней. В общем, как правило, гораздо профессиональней.

Она вздохнула, помолчала и с удивлением добавила:

– И денег просят меньше. Это ведь тоже очень важно в данных обстоятельствах, правильно?

– Правильно, – согласился Бэтээр. Хотел спросить о данных обстоятельствах, но почему-то вспомнил Ваську и спросил о другом: – Вы что, феминистка?

– Конечно.

Она смотрела на него честными глазами, складывала губы утиным клювиком, на миг показывала и опять прятала ямочки на щеках и склоняла голову к плечу. Бэтээр тут же сделал мужественное лицо.

– Наталья…

– Владимировна, – услужливо подсказала она и склонила голову к другому плечу.

– Гражданка Лунина, – сурово начал Бэтээр. И даже пальцем погрозил для убедительности. – Вы отдаете себе отчет в сделанном вами заявлении? Феминизм! Откуда в вас эти дремучие предрассудки? Чего доброго, вы и Пульку этим феминизмом заразите, а с ней и так никакого сладу нет!

Яблочная кошка внимательно глянула через его плечо на играющих детей и опять уставилась на него честными глазами.

– Тимур Романович!

– Бэтээр, – подсказал он.

– Хорошо, Бэтээр Романович, – согласилась она вполне всерьез. – Феминизм – это не заразно. Тем более – от женщины. Феминизм в женщине могут воспитать только мужчины. На данном этапе в Полине нет и не может быть никакого феминизма, потому что вы ее любите, уважаете, не угнетаете, признаете как личность и заботитесь как о сестре. Поэтому и она к вам относится так же. Правильно?

– Правильно, – неуверенно сказал Бэтээр, подозревая, что она опять над ним смеется. – Относится, ага… А чего орет тогда? Чуть что – и сразу орать…

– Возраст такой, – объяснила она. – Очень эмоциональная девочка, а в этом возрасте дети обычно очень неуверены в себе. И любые, даже вполне безобидные на взгляд постороннего человека «чуть что» воспринимают очень болезненно. Крик – это такая защитная реакция. Кричат ведь всегда от слабости, правильно?

– Пулька теперь все время повторяет это ваше «правильно», – ушел Бэтээр от ответа, с неловкостью вспомнив, как орал вчера на Пульку при этой тете Наташе, да еще и при детях. – А что значит – на данном этапе? Это что, потом Пулька тоже может феминисткой стать?

– Все зависит от того, кто рядом будет. Попадется муж такой… тиран какой-нибудь… или эгоист бездушный – тогда может и стать. И даже наверняка станет.

– У вас такой муж был, да? – ляпнул Бэтээр, не успев подумать, и тут же попытался исправить положение: – Вы его случайно не пристрелили?

Наливная яблочная кошка вдруг вспыхнула как маков цвет, изобразила своими честными глазами негодование и возмущенно ответила:

– Как вы могли подумать?! Как же я могла стрелять в собственного мужа? Да еще при детях! К тому же и ружье не было заряжено… Я его просто немножко стукнула.

– Серьезно? – поразился Бэтээр. – Чем стукнули? Сильно?

– Да ничего не сильно, – недовольно сказала она. – Я ж говорю – немножко. Прикладом. Он даже сознание не потерял… Да это все не очень интересно. Но я потом расскажу, если вы хотите. Действительно, пустили в дом незнакомых людей… Я все о нас расскажу, вы не беспокойтесь. А сейчас, наверное, возвращаться пора. Любочка устала, кажется, опять хромать начала. Я позову девочек, чтобы уже собирали все, правильно?

– Женщины! – надменно фыркнул Бэтээр. – Что они умеют? Они тут насобирают, как же… И женское ли это дело – собирать мусор, оставшийся после ужина на лоне природы? Женское дело – это тактично и умело руководить сильными мужчинами, которые действительно умеют собирать мусор…

Наливная яблочная кошка все-таки засмеялась. Захохотала, зажмурив свои честные глаза, сверкая белыми зубами и запрокинув к небу лицо с прилепленной на носу бумажкой. Сегодня на бумажке было написано «6 %». Завтра в пять часов утра, когда Любочка проснется и придет к нему, чтобы прислониться, а яблочная кошка придет за ней, он спросит, что эти шесть процентов означают, а она будет старательно и серьезно вспоминать, а потом вспомнит и начнет ему рассказывать почти у самого уха теплым и душистым шепотом.

Но до этого она еще расскажет о себе, она обещала. А телефон вечером надо просто отключить.

Когда они приехали домой, он так и сделал. Пока Вера-Надя купали и укладывали Любочку, Пулька мыла кастрюлю из-под тушеной картошки и миску из-под салата, а яблочная кошка сидела за Пулькиным компьютером, Бэтээр быстренько обзвонил ментов и своих ребят, поспрашивал о новостях, предупредил, чтобы в случае чего звонили только ему и только на сотовый, и потихоньку отключил домашний телефон, надеясь, что никто не заметит. Но яблочная кошка заметила – всегда все замечает, вот ведь беда! – и принялась извиняться:

– Тимур Романович, я понимаю, как вам все это надоело… Но мне после двадцати ноль-ноль звонить никто не должен, вы не беспокойтесь, я всех предупредила. А если вам вдруг по делу позвонят? Или мать… А никто не отвечает! Она ведь беспокоиться будет, правильно?

– По делу мне на сотовый звонят, – сухо сказал Бэтээр, страшно смущенный ее виноватым тоном. – А мать… Я и выключил, чтобы она не звонила.

Заметил, как дрогнули ее брови и затревожились глаза, вздохнул, взял с тумбочки в прихожей большой пакет – ценная бандероль, он еще до обеда на почту за ней заезжал, – и позвал яблочную кошку в кухню, где Пулька все еще возилась, наводя порядок и попутно готовя последний вечерний чай. Бэтээр кинул пакет на стол, отодвинул Пульку от плиты, сам занялся порядком и чаем, а Пульке сказал строгим голосом:

– Проверь посылочку на содержание холеры и сибирской язвы. Тете Наташе, может быть, тоже интересно будет.

– А чего это сразу я? – недовольно буркнула Пулька. – Как какая холера – так сразу мне проверять!

Но посылкой все-таки занялась, большим кухонным ножом ломая сургучные печати и небрежно кромсая многочисленные обертки, раздраженно пофыркивая и бормоча вполголоса:

– Ишь ты, ценная… С описью вложения, подумать только… Коробочка какая-то… Бэтээр, это конфеты! Не может быть! А, ну да, я ж и говорю – не может быть… Пакетик в пленочке, запаянный, чтобы, значит, не промок случайно… Да нет, никакой холеры. Все та же чума. И письмо еще. Это я не разберу. Тетя Наташа, вы такой почерк разберете? Бэтээр, будешь читать?

Он оглянулся от плиты – яблочная кошка сидела, неловко вжавшись в кресло, и с растерянностью, если не с испугом, таращилась на пачку фотографий, которые Пулька вытряхнула на стол из большой нарядной коробки от конфет, а сама вертела в руках листок желтой бумаги, исписанный крупной вязью не существующего на Земле языка. К тому же неземное создание писало чернилами неземного же цвета – что-то золотисто-бронзовое, зеркально сверкающее под светом и местами вроде бы пропадающее на желтом фоне. Бэтээр вынул из Пулькиных рук желтый листок и, как всегда, со смешанным чувством раздражения, брезгливости и жалости, стал с трудом разбирать неземные письмена:

– «Милыи маи детатчеки… ваша бедная мама пренисла балшойе горе»… Господи помилуй, это кому же она большое горе принесла? А, нет, это, наверное, перенесла большое горе… «Н. И. с канчалс…» Не понял… Понял: скончался. «Я асталас нестщем…» Ага, осталась ни с чем… «Вы ни при ставляити какэта тижжило»… Пулька, глань, это что может значить? Единица минус «отчиство»…

Пулька неохотно глянула, похмурилась, пошевелила губами, наконец недовольно сказала:

– Это одиночество, что же еще… Да ну его, Бэтээр, брось, потом как-нибудь расшифруем. Мне знаешь что интересно? Вот смотри: Николай Иванович умер две недели назад. Правильно? Ну вот. На следующий день Инночка нам посылает килограмм своих фотографий. В трауре. Семь разных платьев, хоть и все черные. И еще три черные шляпы… И вот это, вокруг нее наверчено, я забыла, как это называется. Получается, что как Николай Иванович умер – так она тут же стала целый день переодеваться и фотографироваться, переодеваться и фотографироваться… Или это все заранее? Ты не ухмыляйся, Бэтээр! Ты лучше вот сюда посмотри… Видишь? Автопортреты. Инночка в трауре. Четыре штуки. Это что, тоже за один день нарисовала? Я тебе точно говорю: заранее приготовила!

– Да какая тебе разница, – попробовал отвлечь Пульку Бэтээр. – Может, и заранее, Николай Иванович все равно ведь должен был умереть. Хватит уже глупостями заниматься, пора чай пить. С вишневым вареньем. Где там Вера-Надя? Надо их позвать.

– Вера-Надя спят уже, – тихо сказала яблочная кошка. – Они рано ложатся, сразу, как Любочка уснет. Потому что просыпаются тоже рано… Я тоже пойду, наверное, а то тоже рано вставать, и чаю я не хочу вообще-то, я вечером чай обычно не пью…

Бэтээру голос яблочной кошки показался странным. И вела она себя как-то странно: неловко, боком выбиралась из кресла, стараясь даже случайно не зацепить стол, прятала глаза, отворачивалась и кусала губы. Кажется, она сейчас вообще расплачется!

– Пулька, держи тетю Наташу, – приказал Бэтээр, торопливо смахивая полсотни траурных Инночек в первый подвернувшийся полиэтиленовый пакет. – Тетя Наташа думает, что мы с тобой бессердечные сволочи, не любим мать и вообще придурки. Сейчас мы все-таки попьем чайку, обо всем спокойно поговорим, все объясним и откроем душу. А тетя Наташа нас выслушает, потому что презумпцию невиновности еще никто не отменял. Выслушает – и поймет, и решит, что мы не такие уж придурки, и, может быть, даже помилует.

Пулька тут же вцепилась в тетю Наташу, как ей и было велено, но на всякий случай довела до сведения Бэтээра свое особое мнение:

– Нет, тетя Наташа не думает, что мы сволочи и мать не любим. Тетя Наташа боится, что мы на Инночку похожи! Да, тетя Наташа? А мы ни капельки не похожи, скажи, Бэтээр! Мы очень семейные, правильно?

– Правильно, – согласился Бэтээр. – Только ты тетю Наташу держи как следует… А то убежит – и ничего мы ей объяснить не сумеем. Дело-то действительно запутанное… Сейчас я всем чаю налью – и спокойно поговорим.

Яблочная кошка бежать, кажется, раздумала, но сидела в кресле заметно напряженная и глаза все еще прятала. Бэтээр расставил чашки, по-хозяйски вытащил из холодильника чужое вишневое варенье, уселся за стол с тем расчетом, чтобы яблочная кошка не улизнула из кухни мимо него, взялся за свою чашку и буднично сказал:

– Мы свою мать действительно не любим. Это, конечно, неправильно, но так получилось.

Яблочная кошка нервно шевельнулась, вскинула глаза и торопливо заговорила:

– Вы же не обязаны объяснять!.. Посторонним вообще ничего знать не обязательно! Я ведь и не думала ничего… Ну, отношение к матери и вообще… Разве это мое дело? Разве кто-то может судить? Господи, такая тяжелая тема… Зачем вы так? И при Полине… Извините…

– А чего – при Полине? – насторожилась Пулька. – Тетя Наташа, я все-таки не ребенок уже. Чего это при мне нельзя говорить? Бэтээр, при мне чего-нибудь нельзя?

– Пулька, тетя Наташа думает, что ты страдаешь без матери, – объяснил Бэтээр, внимательно наблюдая за яблочной кошкой.

Яблочная кошка опять болезненно дернулась. Ну, ясно, так она и думает.

– Почему страдаю? – не поняла Пулька. – Я не страдаю… Тетя Наташа, я что – должна страдать?

– Какие вы оба… смешные, – с досадой сказала яблочная кошка и наконец-то села свободнее. – Просто я ничего не понимаю. А вы шутите.

– Тетя Наташа, вы чего не понимаете? – забеспокоилась Пулька. – Мы не шутим! Чего это мы шутим? Бэтээр, ты понимаешь, чего тетя Наташа не понимает? Тогда расскажи все, чтобы тетя Наташа понимала. А то я не понимаю, что рассказывать. Я уже говорила, что мы на Инночку совсем не похожи, пусть даже и не беспокоится… А она все равно не понимает. Бэтээр, ну скажи сам – ведь не похожи, правда?

– Понятия не имею, – честно признался Бэтээр. – Я ее последний раз видел перед тем, как в армию ушел. И еще в детстве несколько раз видел. Но совершенно не помню. А Пулька никогда не видела, Инночка ее прямо из роддома тете Варе привезла, а сама уехала…

Он поймал взгляд яблочной кошки – взгляд, полный горячего сочувствия, – и невольно улыбнулся.

– Мы не ощущали себя брошенными, – сказал он этому горячему сочувствию. – Мы и не были брошенными. С тетей Варей – и брошенные? Она нам была и мамой, и папой, и нянькой, и другом, и учителем… Тетя Варя была гением. Нам с Пулькой просто повезло, что Инночка оставила нас с тетей Варей. Еще неизвестно, что получилось бы, если бы не оставила. Мы мать не любим, но мы ей очень благодарны за то, что оставила все-таки…

Он рассказывал и потихоньку наблюдал за яблочной кошкой – как она слушает, и что-то понимает, и постепенно успокаивается, и уже берется за свой чай, но на Пульку все-таки время от времени посматривает сочувственно и встревоженно, а Пулька, гениальный ребенок, в упор не видит сочувствия, а тревогу яблочной кошки в момент интерпретирует в собственных интересах:

– Тетя Наташа, вы не думайте, что Инночка ненормальная, раз так пишет. Она просто пишет редко, вот и… не привыкла. И потом – она же всего семь классов закончила, да еще сто лет назад! А у меня самый высокий коэффициент интеллекта во всей школе, честное слово! Максим Руднев даже обиделся, он думал, что это он самый умный. А у Бэтээра вообще красный диплом. Скажи, Бэтээр!

И Бэтээр говорил все подряд, даже то, что сначала говорить не собирался, – как они с Пулькой, два дурака – вернее, старый дурак и юная дурочка, – никак не могли понять, почему это все Инночкины мужья умирают и умирают. Про двух-то знали точно: отец Бэтээра погиб на стройке во время какого-то несчастного случая, а отец Пульки попал в аварию на объездной, там большая авария была, человек десять погибли. А с остальными-то что? Ведь не может быть, чтобы все – вот так же?.. Постепенно сообразили: все Инночкины мужья, кроме отцов Бэтээра и Пульки, к моменту свадьбы уже давно отпраздновали свое семидесятилетие. А одному даже семьдесят восемь было, но как раз с этим Инночка дольше всех прожила – почти три года.

– Бедная женщина, – вдруг пробормотала яблочная кошка. – Господи, такая красавица – и замуж за стариков… Зачем?

Бэтээр страшно удивился: что значит «зачем»? За деньгами, конечно. Все старые мужья бедной женщины были совсем не бедными. И она, наследуя добро мужей, потихоньку стала вполне богатенькой. Он хотел уже сказать, что никаких причин жалеть бедную женщину нет, но Пулька его опередила.

– Да, – горячо и искренне согласилась она с тетей Наташей. – Мне ее тоже иногда жалко. За стариков – из-за денег каких-то! Вот на что жизнь потратила? Может, она думала, что на старости лет впадет в нищету? Тетя Варя говорила, что Инночка всегда нищеты боялась. Тетя Варя говорила, что это очень тяжелый страх, прямо как настоящая болезнь. Поэтому вот так все у нее и получилось. Правда бедная. Ужасно ее жалко… Но ведь глупая же совершенно! Что, мы с Бэтээром не прокормили бы ее, что ли? В старости… Когда станет уже некрасивая и замуж ни за кого не выйдет…

Яблочная кошка заулыбалась, и Бэтээр восхищенно глянул на Пульку – гениальный ребенок! Ему тоже иногда было жалко Инночку, но вслух он бы этого, наверное, не сказал. Вслух он сказал бы, что жалеть ее не за что. А потом никогда бы не смог доказать этой феминистке, что имел в виду совсем не это.

– Хотя и жалеть ее особо не за что, – неожиданно сказала яблочная кошка, поймала его удивленный взгляд и покраснела как маков цвет. – Все у нее так, как ей хочется, правильно? И красавица вон какая, и не бедствует, и весь свет объездила, и занимается живописью, любимым делом. Ведь совсем немногие живут, как хотят. Большинство – как по судьбе получается. Та к что, может быть, она даже и счастлива.

– Может быть, – тут же согласилась Пулька. Она во всем с этой тетей Наташей соглашалась. – Хорошо бы, если счастлива. Если Инночка несчастливая, мне об этом думать как-то… неприятно.

Яблочная кошка с симпатией и одобрением смотрела на Пульку, и Бэтээр опять обрадовался. Правильно Пульке коэффициент интеллекта посчитали, и пусть Максим Руднев даже и не обижается.

– Иди спать, – вдруг заявила Пулька. – Нам с тетей Наташей еще поговорить надо.

– Ну вот еще! – возмутился Бэтээр. – Это мне с тетей Наташей поговорить надо! Та к что лучше ты иди спать.

Он думал, что Пулька, как всегда, начнет препираться и доказывать свое право на свободное волеизъявление, но та помолчала, подумала, потаращилась по очереди то на него, то на яблочную кошку, и неожиданно согласилась:

– Хорошо. Спокойной ночи, братик. Спокойной ночи, тетя Наташа. Завтра поговорим, правильно?

– Спокойной ночи, сестренок, – несколько растерянно ответил Бэтээр.

Братиком Пулька его в последний раз называла вчера в саду дома номер двенадцать. А до этого – лет пять назад, кажется. Тоже за что-то прощения просила. Сейчас вроде бы никакой вины за ней не числится… Или он чего-то не знает? Он с недоумением смотрел вслед Пульке какое-то время, даже хотел было пойти за ней и прямо сейчас докопаться до истины, но тут его отвлек голос яблочной кошки:

– Мне кажется, Полина в последнее время очень повзрослела. Становится такой спокойной и уверенной, правда?

Бэтээр с подозрением уставился на нее: опять смеется, что ли?

Она поняла его взгляд по-своему, сказала чуть удивленно:

– Вы разве не заметили? Она назвала вас братиком. Не для того, чтобы… подлизаться, а просто так. От душевного расположения. Это значит, что она отказывается от оружия. Или от средства самообороны. Они ей не нужны. Она и так уверена в себе. Потому, что уверена и в вас. Правильно?

– Может, и правильно, – с сомнением отозвался Бэтээр. – Для меня это все чересчур сложно… А это еще не феминизм?

Яблочная кошка спохватилась:

– А, ну да! Вы же хотели про нас все узнать. Вы спрашивайте, я же не знаю, что вас больше всего интересует.

Вообще-то его все о ней больше всего интересовало. Например, что такое «6 %» на той бумажке, которая была у нее на носу сегодня. Но это – до пяти утра…

– Феминизм! – напомнил Бэтээр. – Вы обещали рассказать, как становятся феминистками. У вас это когда началось? Когда вы мужа прикладом стукнули?

– Ну что вы, как раз тогда это, можно сказать, закончилось, – сказала она. – А началось, наверное, тогда, когда мама родила Свету и отец от нас ушел. Потому что ему нужен был сын, а дочери не нужны были.

Она рассказывала совершенно спокойно, без гнева и без обиды, как будто не о себе, не о своей маме, не о своей сестре, как будто просто о хорошо знакомых людях, которым, конечно, сочувствуешь, но смотришь все-таки со стороны. Это защита, понял Бэтээр. У нее это не прошло, не отболело, не забылось. Она обещала рассказать – вот и рассказывает, но так, чтобы не показать боли. Рассказывает не просто без подробностей, а даже конспективно: отец ушел, уехал, исчез, алиментов не платил, родни не было, мама болела, дочки стали работать во время каникул в детском саду, Наталья так и осталась в детском саду, училась заочно, Света вышла замуж за курсанта, родила Веру-Надю, курсант через год уехал куда-то на северную границу, год писал, что пока нет условий для семьи, потом написал, что их встреча со Светой была ошибкой… Света, дурочка, взяла детей и поехала к нему в часть, чтобы он хоть на дочек посмотрел, какие они красавицы, так почему же встреча была ошибкой? Наталья вышла замуж за… в общем, не важно, вышла и вышла. Детей хотела. Муж не хотел: а как же спорт, а как же соревнования… Света погибла где-то на северной границе, говорят, просто заблудилась в метель и замерзла. Они с мамой даже не сразу узнали об этом. Узнали, когда какая-то знакомая Светиного мужа, наверное, сослуживица, привезла Веру-Надю к бабушке с письмом от Светиного мужа. Писал, что Света умерла, а детей ему девать некуда, и условий нет, и если бы хоть сыновья были, а то девочки, он не знает, как девочек воспитывать, так что извините, забирайте назад. Мама сильно заболела. Наталья забрала трехлетних племянниц к себе. Муж был против: если бы еще мальчики были – тогда ладно… Сказал: или я – или они. Она сказала: они. Он устроил истерику, бил посуду, сгреб Веру-Надю в охапку, как кукол, швырнул на диван. Она схватила охотничье ружье, сказала: пристрелю. Он засмеялся, сказал, что не заряжено. Тогда она стукнула его прикладом, не очень сильно, он даже сознания не потерял. Ну, может, на пару минут… Но она успела зарядить ружье, позвонила на работу и еще двум родителям, и держала мужа под прицелом, пока не приехали подруги, не собрали в авральном режиме ее и детские вещи и не увезли их от этого недочеловека. Сначала жили в детском саду, где она работала. Потом приехала бабушка мужа и увезла их в свой дом, на Гагарина, двенадцать. С бабушкой было хорошо. Когда бывший муж пришел качать права, бабушка встретила его у калитки со старым ружьем в руках. Внук бабушку знал, так что сразу повернулся и – бегом. Больше не приходил. Бабушка бывшего мужа умерла, а свой дом завещала Наталье и девочкам. Все. Вот вам и вся история феминистки… А, нет, не вся. Любочку она отбила у того подонка случайно, но ведь он, оказывается, не в первый раз ее избивал. Когда она шум подняла, следствие начали, выяснилось, что и раньше он Любочку бил, и свидетели были. Мужики. Почему молчали? Та к ведь дела семейные… Отец своего ребенка учит… Имеет право… И когда она поставила на уши милицию, суд, прокуратуру, органы опеки, местное телевидение и областную газету – кто стал помогать? Женщины стали помогать. Ее сотовый – и то оплачивают женщины. Частников за домом следить наняла женщина. Судейские под контролем у та-а-акой женщины… Следствие торопили женщины. Юристов ищет женщина, и юристы тоже пусть будут женщины. Даже всю необходимую информацию в Интернете искали женщины… то есть девчонки совсем, Полинины подружки, Антонина и Анна. Ну да, Тоська и Нюська. Две недели сидели не отрываясь, такого нарыли, что теперь она и без юристов в случае чего… А мужики что сделали? Мужики проворонили этого подонка, вот и весь их посильный вклад в общее дело. Ну, ладно, их друзья менты помогали, хорошо помогали. Но ведь даже на них надежды никакой. Ей там надо быть, ей самой, сидеть с ружьем, ждать – и дождаться… Она мастер спорта, она уж не промахнется, она этого подонка не упустит, от нее-то он живым не уйдет…

– Тихо, тихо, – сказал Бэтээр и осторожно отнял руки Наталья от ее лица. – Он и так живым не уйдет. А тебе зачем руки пачкать? Тебе еще Любочку этими руками держать, так что сама понимаешь… И вообще, давай-ка успокаивайся скоренько – и спать. Таблетку дать? Когда меня Пулька сильно доставала, я эти таблетки купил. Здорово помогают. А насчет феминизма я все понял. Страшной силы вещь. Эту бы силу – да на мирные цели… Ладно, ладно, это я так, для разрядки. Кстати, о разрядке! Ты свой мобильник на подзарядку поставила? А то ведь женщины такие забывчивые, такие рассеянные…