Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 14
Финал

Кира стояла на Литейном проспекте напротив кружевного дома Мурузи с мемориальной табличкой Бродскому. Улица Пестеля застревала между двумя храмами, и на ее пересечении с Литейным, как всегда, в хаотичном бурлении машин и пешеходов, отчетливо был слышен голос города. Кира, сжав в кулаке пятирублевую монету, обошла ограду тротуара и, подняв вверх руку, чтобы быть замеченной водителями, быстро и уверенно, пропуская сигналящие автомобили, вышла в центр перекрестка. Остановилась, зажмурилась, положила монетку на большой палец и выстрелила ею в воздух. Открыла глаза и между трамвайных рельс увидела ее – застрявшую ребром в выбоине асфальта. Кира захохотала, выхватила монету и, лавируя между машинами, встроилась в возмущенную толпу пешеходов, пошла по улице Пестеля к Фонтанке. Как заговор, наборматывала заутюженные строки: «Значит, нету разлук, значит, зря мы просили прощенья У своих мертвецов. Значит, нет для зимы возвращенья. Остается одно: по земле проходить бестревожно. Невозможно отстать. Обгонять – только это возможно»2525
  И.А.Бродский «От окраины к центру».


[Закрыть]. Она повторяла их как заклинание, улыбаясь оттого, что наконец стало все ясно. Все вопросы, обиды, недопонимания исчезли в невероятной, ослепляющей ясности момента.

«И вот я подбрасываю монетку, она взлетает, вращаясь, звякает, ударяясь об асфальт, и застревает ребром в выбоине. Если бы я поймала ее рукой, – то вмешалась бы в ход вещей. Я играю честно и отдаю все судьбе. Судьба предоставляет ход мне, и, значит, я могу что-то изменить, имею на это полное право, если Кайрос подставляет свой чуб».

Кира остановилась на Пантейлемоновском мосту, повернулась лицом к Неве и бросила монету в темную воду Фонтанки.

– Девушка, Чижик там, на другой стороне, вон, где туристы толпятся, – обратилась к ней пожилая дама, проходившая по мосту.

– Я знаю, – улыбнулась Кира и пошла в сторону Васильевского.

Город врывался в сознание, заполонял его своими фактурами, запахами, геометрией, переживался так остро, как никогда раньше. Кира, сама того не замечая, будто взлетала в каком-то воздушном вальсе, отделялась от жирного асфальта с врезанными в него выпуклыми крышками люков, напоминающими овсяное печенье, и, паря в сантиметре от тротуара, проводила кончиками пальцев по шершавому кракелюру штукатурки остывающей стены. Она растворялась в пейзаже, становилась еще одной деталью, как фронтон, кариатида или портик, разница между ними была только в динамике одной и статике другого. Кира проходила насквозь Васильевский остров, интуитивно, не задумываясь поворачивала в проходные дворы, пробегала через сквозные парадные. Город обнимал, обволакивал теплом прогретого кирпича, манил запахом уходящего лета и обещал что-то невероятное впереди, всегда впереди, где-то там, за следующим перекрестком, поворотом, углом дома. Гамельнский крысолов играл все громче и громче, Кира шла на зов, останавливаясь только ради того, чтобы запомнить мгновение, запах, освещение, ощущение, чтобы взять это с собой в какую-то иную, новую жизнь. И чем дальше город уводил ее вглубь своих лабиринтов, тем выше она поднималась, тем быстрее менялся угол зрения, и дома становились ей вровень, затем мельчали, и вот уже ржавые, зеленые, серые кровли одна за другой разбегались пятнами над тоненькими полосками улиц и проспектов.

Вера Анатольевна перечитала последние строки своего романа, протерла очки и раскрыла рукопись на первой странице:

– Итак, сначала. «На скамейке, под старым вязом, прячась от жары, в Михайловском саду сидели двое подростков: носатый, долговязый юноша с длинными волосами, стянутыми в хвост шнурком от ботинка, в косухе и гадах на восемь колец, похожий на ленивого черного кота, разморенного солнцем, и длинноволосая русая девушка в клетчатой мужской рубашке и белых клешах, увешанная кулонами и фенечками, словно шаманка. Петербург, как старый кукловод, весь день водил их по своим закоулкам и дворам и, утомив, привел отдохнуть в сад, чтобы начать все с самого начала.

Город был фоном для любви. Без города не могло ничего случиться…»