Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 6
1км/3 сек

Весну лихорадило: палящее солнце без предупреждения сменялось заморозками, ураганный ветер чередовался с затяжными дождями. Город обрастал пылью, Федор проживал это время года как будто впервые. Казалось, Петербург принял его окончательно и бесповоротно. Прошлогодний трепет неофита, посвящаемого в некое гармоническое таинство, исчерпал себя, и в походке начинало проглядывать что-то хозяйское, уверенное. И витрины магазинов, в которых он наблюдал своего двойника, подчеркивали произошедшие за год изменения: некто разросся в плечах и стал заметно выше, а еще недавно бесформенная, клочковатая растительность на лице превратилась в бородку-якорь.

Он шел по Малой Садовой улице, лавируя между группами расслабленных прохожих, выползших восполнять нехватку витамина Д и активно фотосинтезировать, стараясь не сбивать шаг, побрякивая ремнем косухи и настукивая пальцами по поле куртки привычно-нетерпеливый ритм. В отличие от Киры, по старой гасконской традиции, любившей прореживать расписание лекций, заменяя скучное и неинтересное библиотекой, Федор честно присутствовал на всех от первой до последней, если уж пришел. И не номинально, а ни на секунду не выключая голову и ловя каждое слово.

Теперь же он несся на всех парах в гости к Кире, у которой с недавних пор суббота стала официальным выходным днем. Где-то там ждет теплая, по привычке завернутая в плед, как шаверма, любимая Казюлина. Эта ее привычка оборачиваться пледом еще одно доказательство того, что Петербург – слишком северный город, ведь, если бы не холод, то разве бы стали его жители оборачивать себя в плед, когда куда лучше было бы носить тогу. И не только вместо пледа, но и вместо одежды.

Первый признак петербуржца – брюзжать по поводу климата. Приезжему нравится все, местные всем недовольны. Но ругать город позволительно только тем, кто в нем живет давно, притом чем дольше живем, тем свирепее ругаем. Инородцы лишены права голоса.

Федора не устраивали в Петербурге две вещи: погода и отсутствие рельефа. Город, плоский как сковородка, утомлял однообразностью. Оказалось, со временем начинаешь понимать сумасшедших героев классической литературы, попавших в каменный мешок, словно в капкан. То, что составляло основу городского пейзажа, некий метафизический фон, со временем начинало раздражать. Вот, если бы Петр заложил город не на этих чухонских болотах, а там, скажем, где нынче находится Ялта, то город был бы идеален: климат, рельеф, архитектура. Внезапно Федор представил, как выглядело бы Адмиралтейство, будь оно построено на холме, как вихлял бы Еропкинский трезубец, и рассмеялся – настолько нелепыми показались ему собственные мысли.

Дверь ему распахнула Кира, обмотанная пледом, держащимся на ней благодаря прижатой от плеча до локтя к туловищу руке. Мягкая, теплая, с русо-золотыми волосами, дома всегда распущенными и схваченными по лбу хайратником, Казюлина. Еще очень забавляли ее фенечки. Помимо бесформенной массы истрепанных браслетов на руках, была одна полосатая фенька на щиколотке, с вплетенным бубенцом, – этот звук он помнил с подготов. Кира шутила, что она, как прокаженная, предупреждала перезвоном о своем приближении. И вторая, на шее, – с трехцветным безымянным камнем, идеально провалившимся в ключичную ямку. Камень этот, черно-серо-розовый, свернувшийся калачиком на тонкой коже меж разлетающихся крыльев ключиц можно было рассматривать бесконечно. Иногда казалось, будто она – ожившая кэролловская Алиса, в его воображении переплетенная с героиней песни группы «Секрет», в раннем детстве доносившейся из родительских колонок в старой петрозаводской квартире. И он охотно втягивался в ее ритуальные действа, со стороны лишенные всякого смысла, но ярче всего высвечивающие сущность. Добровольно становился участником какой-то здесь и сейчас пишущейся сказки, где они – авторы и герои одновременно.

Кира принесла огромные бокалы с чаем, от которых поднимался пар над фарфоровым ободком. Бокалы были странной формы, сплюснутые по бокам, будто специально для голодных до тепла ладоней, с репродукциями Климта: на одном «Водяные змеи», на другом фрагменты «Бетховенского фриза».

– Все время пью у тебя холодный чай, потому что залипаю на принт – надо что-то попроще будет придумать, – сказал он, рассматривая «Тоску по счастью».

– Да, я тоже не могу оторваться от рисунка. У Климта фон самодостаточен. Так и в жизни должно быть. Поэтому на что-то попроще менять не буду. Упрощение – не наш путь. Даже второстепенное нужно тщательно подбирать, чтобы ничто не нарушало общего эстетического замысла, чтобы звучала каждая деталь. И чтобы, даже выбросив главное, можно было улавливать основной посыл. Вот живопись барокко: уберем основную тему полотна, и что останется? Загадочнейшая темнота? А модерн тем и хорош, что, мельчая, выносит красоту на все планы, подчиняет ей абсолютно все, а не только характер, портрет и так далее.

– Почему мельчая? – прихлебывая остывающий чай, спросил Федор.

– А ты часто встречаешь на кружках и календарях скажем, Рубенса или Караваджо? Или Гойю? Ведь только модернисты растиражированы, и началось это с их самоопределения, курса на массовость. Ведь вряд ли кто-то скажет, что да Винчи или Рубенс менее узнаваемы, чем Муха или Климт. Но только последних мы видим повсюду. Еще, конечно, Ван Гога с Мунком. А почему? По той же причине, по которой на стенах мы видим, что «Цой жив», а Бах, видимо, мертв, потому как о нем что-то не сообщается в подобных средствах информации, глашатаи мнения народа о нем почему-то молчат. То есть тиражируется только масскультура. И она, кстати, может быть чудо как хороша, но проста, а потому понятна и популярна.

– Дык, интеллектуальные игрища двадцатого столетья. Это постмодерн с его гиперцитатой.

– Гиперцитата – страшная вещь. Следствие ее – либо дурная бесконечность, либо механическое забывание истоков. Например, Ван Гог. Все помнят про ухо, «Звездную ночь» и «Подсолнухи». А то, что за всем этим еще биографическая трагедия и «Едоки картофеля» – это мимо. Чем больше цитируем, тем быстрее забываем оригинал, тем дальше уходим от источника, тем безвозвратнее теряем контекст.

– Вот ты и нарушаешь принцип модерна: игра ради игры. В наше бессовестное время пора бы уже понять, что игра есть самоцель и нет ничего настоящего. Достаточно делать вид, что знаешь, а не знать. Казаться значит быть.

В таких спорах проходили их вечера, и чем больше они уходили в учебу, тем сильнее спорили, тем очевиднее становилась принципиальная невозможность согласится друг с другом, даже если они говорили об одном и том же. Соперничество и желание быстрее, наперегонки, понять, как устроен мир, часто превращалось в многочасовые и бесполезные диспуты.

В этот вечер Федор увлекся настолько, что рисковал опоздать на метро. Как только он ушел, Кира ринулась доставать с полок альбомы по искусству, чтобы найти подтверждение своему замечанию о роли фона.

Собака залаяла на дверь. Кира пошла посмотреть, кто пришел на ночь глядя, и с недоумением увидела на пороге Федора.

– Не одолжишь денег на трамвай? У меня только жетон, а метро уже закрыли.

Кира зашла в комнату, где мама с бабушкой смотрели телевизор, и спросила:

– Федя опоздал на метро, вы не против, если он у нас переночует?

– Да, пускай остается. Поужинать только не забудьте, – пожала плечами Мария Николаевна. Бабушка недовольно фыркнула и поджала губы.

За окном стремительно портилась погода. Тучи набухали и вот-вот должны были грянуться оземь дождем. Федор высунул голову в форточку.

– Воздух вкусный. Уже погромыхивает.

– Весна. Есть поверье, что после третьей грозы можно купаться.

– Не в Ленинградской области. Либо апрельский гром не в счет. Слышишь?

– Нет.

– Гремит же! Есть часы? Давай будильник! Щас посчитаем, насколько далеко стреляет.

Федор засек время после вспышки и внимательно следил за красной секундной стрелкой, бегущей по циферблату, ждал пока грохнет раскат.

– В шести километрах. Близко.

Мутное утро сквозняком втекало в комнату, где, обнявшись под пледом, не раздеваясь и измучив друг друга объятиями, спали двое, перемешав растрепанные в ночной возне волосы. Синяки от поцелуев на шеях красноречиво сообщали о том, как им спалось.

– Я вчера не опоздал. Бессовестно ждал у дверей метро, ожидая, когда они закроются, чтобы позвонить тебе и одолжить денег на трамвайку, чтобы был повод вернуться и остаться.

– То есть, по-твоему, я настолько предсказуема? – улыбнулась Кира.

– Нет, вполне ожидал, что выгонишь, но с нами Кайрос – и вот я здесь. У-уу-ууу, – Федор встряхивал плед, разыскивая пропавший ночью шнурок от хвоста. Найдя, попытался зачесать пятерней волосы, но они оказались безнадежно спутанными, и пришлось просить у Киры расческу.

– Я не могу смотреть, как ты дерешь себе волосы, – сказала она, наблюдая за зажмуривающимся от неприятных ощущений, вырывавшим зацепившиеся за расческу пряди, Федором.

– Новые вырастут. Я вот думаю, дети будут меня с мамой путать, если хайр не отрежу. Когда-нибудь наклонюсь над кроваткой, а мне оттуда – «Мама!»

– Дай сюда, – она забрала расческу и велела ему сесть на стул, затем осторожно, выбирая пряди, стала расчесывать волосы, бережно распутывая колтуны и время от времени целуя его в темя.

Мимо раскрытых дверей комнаты проходила Мария Николаевна. Увидев, как дочь расчесывает Федора, она опешила и как вкопанная остановилась в прихожей, забыв куда и зачем шла. Всегда ершистая, привыкшая держать всех от себя на почтительном расстоянии, Кира с трепетной нежностью гладила Федора по волосам. Но, вспомнив о такте, Мария Николаевна столкнула себя с места, пришла на кухню, где бабушка готовила завтрак и, сев на табурет, смущенно сказала:

– Я и не думала, что так бывает.

– Что бывает? – спросила бабушка.

– Любовь.

Глава 7
Листая ворох…

Кира влетела в закрывающиеся двери вагона метро и, быстро оглядевшись, забилась в угловое сидение. Достала разваливающуюся тетрадку, листы со схемами и законами классической логики, разложила конспект на тощих коленях и начала решать задачки. Наборматывая условия и формулировки, она водила ручкой по логическому квадрату, рисовала стрелочки, заштриховывала общие зоны и была всецело поглощена этими действиями. В какой-то момент ей начало казаться, будто кто-то за ней наблюдает, предположив, что она кому-то мешает, она собрала листы в пышную стопку и подняла взгляд вверх. Над ней нависал молодой человек с темными длинными волосами в красной футболке и что-то писал на обглоданном клочке бумаги, периодически поглядывая на Киру. Убедившись, что уступать место некому, она углубилась в задачки. Двери вагона вновь открылись.

– Держи! – попутчик протягивал ей бумажку.

Кира, не понимая, чего он от нее хочет, попыталась встать, но он сделал знак рукой, мол, «сиди, поезжай дальше» и быстро вышел.

Она посмотрела на листок ежедневника и засветилась. У нее в руках были стихи.

Листая ворох белых палых листьев,

В морщинках информации, меж букв,

Стареющее колесо науки

Заносит в сердце осени каблук.

И темным вечером, в затяжках сигарет,

Шагает от компьютера к окошку,

Смотри: молекулы гуляют – это кошка,

И волны света красного – рассвет…

Кроме стихотворения, на листке не было ничего: ни телефона, ни имени. И это радовало особенно. Чистая, мгновенная красота, вспыхнувшая и оставшаяся теплым пятном в душе. Дома на стеллаже лежала папка со стихами ее друзей. Это были поэтические отклики на ее собственные стихи, частушечно-зарифмованные хохмы и даже просто посвящения. Но всех их авторов она знала, все они, как и она, мнили себя поэтами, а тут – чистая спонтанность, не требующая продолжения.

Так, с бумажкой в руках, попрятав в рюкзак свои задачки и конспекты, Кира вышла на улицу, где ее ждала одногруппница Даша. Эта девушка была на десять лет старше и смотрела на все без иллюзий, в отличии от вечно витающей в облаках Киры.

Первые полгода Кира приглядывалась к тем, с кем довелось учиться, и из всей группы ее внимание привлекли только двое: Кирилл – странный юноша, увлеченный мистикой, и Даша, обеими ногами стоявшая на земле. Она обладала пластичной, сочной, «итальянской» красотой и бурным темпераментом: за словом в карман не лезла, была кладезем житейской мудрости, и заземляла Киру, посмеиваясь над стремлением поэтизировать реальность. Даша была тайной, не торопилась выворачивать душу и говорить о себе, но даже того, что она иногда рассказывала Кире, хватило бы не на один роман. И эти истории заставляли Киру иначе смотреть на привычные вещи, по-другому воспринимать людей и события. На фоне первой сессии девушки сдружились, за пределами учебы нашлись общие темы для разговоров.

– Ты чего светишься как самовар?

– Мне в метро стих написали.

– Да, подруга, интересно все вокруг тебя складывается. Но сдать логику тебе это не поможет.

– Да и черт с ней! – засмеялась Кира, и они с Дашей отправились искать квартиру товарища, понимавшего то, что говорилось на лекциях, и добродушно предложившего помочь им в подготовке.

Вернувшись вечером домой, Кира позвонила Федору и рассказала о случае в метро. Он отчего-то ее восторгов не разделял.

– Это все потому, что ты всегда улыбаешься, – безучастно сказал он.

– Не правда, не всегда, – растерялась Кира.

– Просто не замечаешь. Ходишь с лыбой на лице, вот и лезут всякие.

– Да никто не лезет, – Киру прервал стук в дверь. – Давай позже поговорим, ко мне сейчас Катюнчик придет.

– Звони, если что.

Екатерина Георгиевна как вихрь ворвалась в дом.

– Яков, не ори! Вот тебе взятка, – Боженька сунула собаке лакомство, которое специально покупала в зоомагазине, и, получив в обмен лояльность сторожа, обнялась с подругой. – Как ваши дела, о возлюбленным мой? Много ли экзаменов еще впереди?

– Дела мои так себе, поскольку осталось сдать самое сложное. Но это скучно. Расскажите лучше, что нового у Вас?

– О, у нас планируется культурно-распивочный вечер с девчонками из художки в выходные. Ты тоже присоединяйся, если желаешь и если, конечно, у тебя на нас есть время. А то только Федя может тебя лицезреть. Как ни позвоню тебе, ты либо не дома, либо водоплаваешь в ванной. А я соскучилась.

– Прости, пожалуйста, признаю свою вину и готова ее искупить. Готова на все, лишь бы ты меня простила.

– Тогда тащи бокалы под вино и мою пижаму. Я сегодня остаюсь у тебя, и мы празднуем мой сданный сопромат, – Катюнчик вытащила бутылку вина из сумки. – А я пока с родителями поздороваюсь.

Боженька ушла в комнату, где Мария Николаевна с бабушкой дремали под унылое телевизионное бормотание. Поскольку Боженьку в доме Киры обожали все, рассчитывать на то, что заход к родителям будет кратковременным, не приходилось.

Кира протирала бокалы, когда зазвонил домашний телефон. Боженька влетела в кухню с трубкой в руках, предлагая подруге ответить. Кира показала ей мокрые руки и попросила сделать это за нее.

– Алло, – деловито ответила Боженька.

– Приветствую. Какие планы?

– Алкоритм действий пока не продуман.

– Это ты? —собеседник на другом конце провода явно был в замешательстве.

– Это определенно я, но кто ты? – ситуация начинала забавлять и Боженьку, и Киру.

– Я, наверное, не туда попал.

– Ай, такой ты, Федя, скучный! Щас позову ее. Жди! – скомандовала Боженька и кивнула Кире, моющей яблоки. Сама же с заговорщицким видом ушла в комнату.

Кира, зажав плечом трубку и смеясь, сказала:

– Привет еще раз.

– Я вас что-то перепутал.

– Да, я поняла, это нормально, нас даже моя мама путает. Ты чего-то хотел?

– Вот, внезапно надумал погулять сходить ближе к ночи. Боженька надолго к тебе?

Екатерина Георгиевна, нарядившаяся в пижаму, вошла в кухню и громко и выразительно, так, чтобы собеседник на другом конце провода слышал, сказала:

– Я требую начала пижамной вечеринки!

Кира сделала ей знак говорить тише и обратилась к Федору:

– Сегодня точно не получится.

– Да я уж понял. Давай завтра сходим. Звони утром.

– Договорились. Спокойной ночи!

Екатерина Георгиевна вытаскивала из холодильника какие-то тарелки и контейнеры с едой.

– Друзья – это такие люди, которые приходят к тебе домой и съедают все просроченные продукты! Корми же меня! – она выстукивала ложкой имперский марш по столу.

Пока Кира лепила бутерброды, Боженька расспрашивала ее о Федоре. Кира рассказала ей о недавнем приключении со стихами и странной на это реакции Феди.

– Ну что ж, это он не по адресу ревнует. Главная любовь твоей жизни, конечно же, я. Ладно тебе, Кирунчик, не переживай! Вырастем большими, уедем в Англию, поженимся, завещаем весь нажитый хлам котикам, прославимся как художницы-авангардистки. Женился же какой-то мужик на телевизоре. Чем ты хуже зомбоящика?

– Не хочу быть художницей, – апатично отозвалась Кира.

– Ну ладно, будешь поэтессой, а может, роман напишешь сюрреалистический.

– Угу, сказку, как Туве Янсон. Она практически мой кумир в последнее время: придумала Муми-Троллей, написала сказку, сама нарисовала иллюстрации, запатентовала, купила остров и уехала туда со своей подругой-лесбиянкой курить траву до конца дней. Это идеал.

– Да, про траву и лесбиянку мне понравилось. Теперь Муми-Тролли станут моей любимой сказкой. А вообще, интересная история получается. Прости за банальность замечания, однако детские произведения создаются людьми, у которых серьезные проблемы с психикой. Я, конечно, не о Янсон. Андерсен – неврастеник, Кэролл – ну тут даже без комментариев, а Чуковский – это какая-то пропаганда наркомании. В общем, все это двусмысленно. Я своим детям сказки буду писать сама. Лучше самостоятельно развивать в них психические отклонения, чем позволять делать это другим. Кстати, о психах. Как Паша?

– Не имею представления. После маминого с ним разговора он не появлялся.

– Знать бы, что она ему сказала. Я бы это папе своему шепнула, может оставил бы меня в покое, – Боженька мечтательно посмотрела в потолок и, разложив еду по тарелкам, понесла снедь в комнату.

Глава 8
Пижамная вечеринка

– Так вот, – Боженька подняла бокал с вином, предлагая тост. – За мой сданный сопромат. Согласно пословице теперь я могу жениться.

– Может быть, выйти замуж? – предположила Кира.

– Может. Но с прошлой моей пассией отношения, как известно, складывались так, что скорее уж я могу на нем жениться, а не он на мне. Что-то нездоровый обмен ролями происходит у нас в обществе. Вообще, на горизонте никого не намечается. Я на полпути к тому, чтобы стать старой девой с охапкой котов – два уже есть. Хочется замуж за нормального мужика, который будет за меня думать и все делать. А я бы вышивала крестиком, пироги пекла да книжки читала. Зачем меня впихнули в ГАСУ? Ну зачем? —Боженька картинно билась головой в подушку. – Аааа! Этот вуз не для меня, я никогда не хотела быть инженером. Да, математика – мое, но это… Как же меня задолбало!

– Хватит уничтожать мою подушку. Сочувствую тебе, но не понимаю.

– Тебе что, учеба нравится?

– У меня пока восторг. Одно расположение чего стоит.

– Ну, у меня Техноложка – это на любителя. Есть на что поглазеть, пока идешь, но все такое раздолбанное, старое: тут дранка торчит, там балкон отваливается… Того и гляди на башку кусок дома упадет.

– У меня все цивильно. Невский лоснится, пока в подворотню не свернешь. А там – да, как всегда, апофеоз разложения. Зато на Малой Садовой открытая студия Пятого канала работает и демонстрирует телезрителям, что в городе порядок и уют. Не понимаю, как еще никому не пришло в голову у окон рожи корчить и безобразиями заниматься. Стой! А давай сожрем Конституцию во время трансляции. Устроим мирный протест-перформанс. Встанем у Музея гигиены во время прямого эфира, будем молча выдирать по листочку и сосредоточенно ее жевать, – Кира довольно улыбалась своему плану.

– Не, нас тогда в дурку посадят, а я туда не хочу. Еще с Пашей встретимся – ну на фиг такую перспективу.

– Скучная ты. Когда еще будет возможность заявить свою гражданскую позицию?

– Да нет у меня гражданской позиции. Я замуж хочу. И спать по десять часов.

– Пойдем погуляем.

– Нет. Не хочу шевелиться. Развезло меня как-то. Хочу играть в морскую звезду. Или в морг.

– А в чем разница? – засмеялась Кира.

– Морская звезда лежит вот так, – Боженька рухнула спиной на диван и раскинула руки и ноги в стороны. – В нее надо играть, когда тепло. А морг – это когда ручки-ножки прижаты к туловку. Сверху простынка. И бирочка на пальце. Это когда холодно. Понимаешь, гуманитарий?

Киру распирал внезапный энтузиазм, а Боженька, напротив, выдохлась и раскисла.

– Выйди уже замуж за Федю, что ли! У меня хоть повод будет платье себе красивое купить.

– Не, не хочу замуж. Сама не знаю, что мне нужно. Я хочу по крышам ползать, стихи хорошие читать и закаты на заливе смотреть.

– Налей мне еще вина по случаю такой романтики! – Боженька протянула Кире пустой бокал.

– Хочешь, пойдем на крышу посидим. Она открыта.

– Мне переодеваться лень.

– И не надо. Твоя пижама с далматинцами вполне нарядна для такого случая. Пойдем?

– Давай. Вино тоже с собой возьмем.

– Да хоть бокалы. Мы с Федором прошлым летом прямо с кружками чая туда ходили. Готова?

Девушки вышли из квартиры, на лифте поднялись на последний этаж и, погромыхивая металлической лестницей, забрались на крышу.

– Плоская, конечно, так себе, но вон там видно Исаакий, а там – Петропавловку.

– Буржуи! Центр у них с крыши видно. С моей вот только соседний долгострой и гастарбайтеров. А почему мы раньше сюда не ходили?

Кира пожала плечами.

– Давай еще выше – на лифтерскую – заберемся. Оттуда кусочек залива видно, а там закат скоро. Раньше можно было берег даже с двенадцатого этажа разглядеть, а теперь все застроили. И жильцам каждого следующего дома обещают первую линию с видом на Финский, а потом строят еще и еще… Скоро до Финляндии дойдем. Тут все насыпное. Еще моя бабушка в шестидесятые по выходным каталась на лодочке там, где сейчас трамвайное кольцо и Лента. А я отчетливо помню отсутствие домов на противоположной стороне Кораблестроителей. Так что вода отступает.

– Все равно, когда будет очередное наводнение, как в «Медном всаднике», вас, островитян, смоет первыми. Так что будешь прятаться у меня в Купчино.

– Столетнее по плану в две тысячи двадцать четвертом… Нескоро еще.

– Предлагаю это отметить!

Только когда затемь проглотила шпиль Петропавловского собора и купол Исаакия, подруги спустились в парадную, зевая и поеживаясь от влажных сумерек.