Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 9
Кайрос

Проснувшись после Нового года, Федор заметил на подушке змеящуюся прядь Кириных волос – целый локон, лежавший отдельно на наволочке. Брезгливо и осторожно он снял прядь и, скатав в комок, спрятал в карман пижамы, чтобы Кира, проснувшись, не заметила, что процесс начался.

Январской стужей заволакивало окна. Дома, среди постоянных сквозняков и холода, жизнь Кире казалась возможной лишь в горячей ванной или под одеялом. Новый год и обычно-то растрачивал волшебство под утро первого января, а в этот раз его атрибуты только раздражали навязчивым требованием радости.

Замерзшая, простуженная Кира решилась поздравить Боженьку с праздником. Все внутри противилось звонку, теперь все прошлые ритуальные поздравления с любыми подвернувшимися датами – от Международного дня числа «Пи» до Дня психического здоровья – казались какой-то блажью из прошлой жизни. Но приличия обязывали, и она набрала номер.

– Привет, – голос Боженьки звучал бодро, но по интонации было понятно, что она так же, как и Кира, повинуясь этике, готова поддержать беседу только из вежливости.

– Привет! Я поздравляю вас с Новым годом! – деланно-задорно начала Кира. – Всяческих вам благ, любви и вдохновений.

– О да, вдохновение нам особо пригодится, до сих пор ремонт не доделали, – Боженька усмехнулась. – Мы вас тоже поздравляем. Как отпраздновали?

– Да никак в этот раз, дома.

– Да, дубильник такой, что на улицу не тянет. Как говорит мой супруг, «яйца звенят от одной перспективы пойти за хлебом». А как вообще? Чем занимаешься? Диплом готов?

Кира глотнула воздуха, но в носу предательски защипало. Вопрос о дипломе ее добил.

– Да так, ничем. Диплом… – она сделала паузу, чтоб успокоиться. – Диплом – не в этом году. Я академ взяла.

– Достала учеба?

– Нет, я заболела. Не до защиты.

– Почки?

– Нет, онкология.

Боженька односложно нецензурно выругалась.

Кира, не дожидаясь продолжения вопросов, сообщила, что это лечится и что ей обещали скорое выздоровление. Боженька, что случалось с ней крайне редко, не знала, что нужно сказать, Кира, уже успевшая пожалеть, что сообщила эту новость, постаралась затушевать все шутками, но черный юмор оказался плохим спасательным кругом.

– Если мы чем-то можем помочь – сообщай.

– Благодарю, конечно, но вряд ли. Сене привет и поздравления!

– Непременно передам, тебе от него тоже.

Кира повесила трубку. Подбородок мерзко подрагивал. Пока никто из домашних этого не заметил, она ушла в ванну приводить себя в порядок.

Она провела мокрой рукой по волосам, и часть их осталась прилипшей к ладони. Пришла пора вмешаться в процесс. Кира намылила голову, взяла бритвенный станок, и неуверенными движениями начала беспорядочно сбривать волосы.

Отражение в зеркале было похоже на изображение древнегреческого бога Кайроса. На лысой голове оставался лишь кусок ирокеза, полупрозрачный, будто матерому запорожцу выдрали чуб, оставив жалкий клочок волос поближе ко лбу. Вот тебе и Кайрос! Видимо, судьба такая. Все ли, кстати, подчинялось судьбе у греков? Ведь был же еще и он – бог счастливого случая, которого нужно было при встрече схватить за вихор, чтобы изменить свою жизнь к лучшему. И в этом действии человеку открывалась свобода. Шанс, наверное, был даже у Эдипа. А вот то, что видишь в отражении, это существо с кожаной головой и бритвой в руке… Стоп. Кайрос тоже изображался с бритвой в руке, правда, станков «Джиллетт» тогда еще не было. Так вот, это существо, само себя готово лишить последнего шанса. Схватить за чуб и сбрить его целиком.

Кира промокнула голову полотенцем, удивившись тому, насколько чувствительна кожа, и вышла из ванной.

– Что, не стала ждать, пока посыпятся? – спросила Мария Николаевна.

– Нет, уже начали выпадать.

– Ничего, паричок красивый купишь – и хорошо будет, – бабушкина попытка поддержать Киру оказалась не самой удачной.

– Вряд ли. Мне и так неплохо.

Бабушка тяжело вздохнула и отвернулась.

– Та-дам! – Кира распахнула дверь комнаты, где Федор валялся с книжкой в руках. – Ну, как тебе этот шар для боулинга?

– Бледный очень, – Федор прищурился – а так – забавно. Дай потрогать. Ты схалтурила – надо будет еще раз побрить, чтобы ровно было.

– Знаешь, я тут вспомнила, как в какой-то философской книжке по эстетике давным-давно читала историю про священника, который, чтобы быть рядом с любимой женщиной, извергся из сана, побрился-постригся, сменил сутану на обычный прикид и пришел к возлюбленной. А она на него посмотрела и сказала, что такой он ей не нравится.

– Ну, это, видимо, про важность эстетического восприятия объекта. К нам это не имеет отношения.

Вечером Боженька перезвонила Кире и спросила, можно ли ей приехать в гости. Кира без энтузиазма согласилась, отсрочив посиделки на неопределенное время.

Под предлогом химиотерапии встречу Кира откладывала больше месяца, но в конце концов сдалась.

– О, у вас тут все изменилось.

– Не то чтобы все, просто диван поменяли, да вот стеллажи Федор новые сделал, чтобы книги все помещались. Правда, все равно не влезли, видишь, поперек сверху класть приходится.

– Ну, не знаю, зачем тебе это нужно. Проще, по-моему, электронную книжку купить и в нее все, что нужно, закачать. Хоть место свободное будет.

– Это же не то. Это как-то бездушно, что ли. А запах бумаги, а шрифт, а звук перелистываемых страниц? Как без этого?

– Запах – это пыль? Шрифт можно любой выставить, а без звука как-нибудь можно и обойтись.

– Не, это неудобно. Да и к тому же нам с книгами надо работать – мы там комментарии пишем. Иногда даже издание – принципиальный момент.

– Комментарии тоже можно в электронке писать. Совсем уж дешевую книжку просто покупать не стоит.

– В конце концов, с этим-то всем что делать? – Кира кивнула на стеллаж вдоль всей стены, от пола до потолка заставленный книгами.

– Я свои предлагала забрать даром. Предлагала всем подряд, но в итоге просто вынесла на помойку.

– Ты шутишь.

– Нет, я все выкинула.

– Как все это грустно, – вздохнула Кира. Но не только известие о выброшенных книгах ее расстроило. Когда-то, давным-давно, они с Екатериной Георгиевной бродили из одного книжного магазина в другой, часами пропадали на Крупе – главном книжном базаре города, обсуждали прочитанное. Цитаты были только им понятными кодами и частью их языка. Но, как известно, все хиппи превращаются в яппи. Раньше панк ритуально убивал в них государство, а теперь мещанство убивало панка. Последнего, в отличие от государства, было жаль.

Кира подумала, что встреча была не самой хорошей идеей. Дороги их с Боженькой разошлись столь сильно, что уже и неясно было, как они когда-то могли дышать и думать в унисон. И еще постоянно ощущаемая между ними стена, которую ни пробить, ни обойти, та, что выстроилась в одночасье когда-то, во время спора о городе, материал для которой долгие годы собирался из мелких обид, невысказанных претензий, непонимания; эта стена давила на обеих так, что даже интонации в разговоре звучали фальшиво и наигранно.

– Ну, кому как, – после неловкой паузы прокомментировала Боженька. – Как твое самочувствие?

– Такое чувство, что у меня вообще ничего не осталось. Даже возможности читать или есть. Книги слишком тяжелые – руки их не держат. Раньше вены были «мечта наркомана», а теперь все спрятались или сгорели. Все болит, и я мгновенно устаю. И тупею. Пыталась начать учить чешский: вроде, несложно, но не могу – не получается. Не запоминаю ничего и не могу сконцентрироваться. Я ведь почти не живу. Мои основные эмоции умещаются в одно матерное слово с восклицательным знаком или многоточием – смотря по состоянию. Есть не получается, потому что, опять же, тяжело и трудно и потому, что вся, без исключения, еда пахнет, а меня тошнит от запахов. Единственное, что я могу есть, – сливки и финики. Когда совсем плохо, помогает кола. Странно, да?

– Да уж, пожалуй, – Боженьке нечего было сказать.

– Любая постановка перед выбором пугает и демонстрирует полную атрофию воли: если спросить меня, что я хочу – чай или кофе, – то я даже ответить не смогу, потому что для меня сейчас это слишком сложный выбор.

– Ну, это, допустим, и вправду непросто. Тут множество факторов нужно учесть, – улыбнулась Боженька, но Кира не оценила иронию. Слишком давно она не разговаривала ни с кем, кроме домашних, и ее понесло.

– Безумно соскучилась по солнышку. Но под солнцем мне находиться нельзя. Хочется весны, чтобы надевать на себя как можно больше красивого, а не теплого. Совершенно лысая – буду привязывать шляпу веревочкой, чтобы не улетала.

– Ну, волосы же отрастут. А если и нет, это креативно.

Кира утвердительно хмыкнула. Боженька рассказала последние новости, попыталась обсудить с Кирой какие-то выставки, книги, но это оказалось провальной затеей.

– Я, кстати, хотела у тебя спросить… Читала ли ты Витгенштейна и, если читала, что по этому поводу думаешь?

Киру подобный вопрос застал врасплох. Интереса у Боженьки к философии раньше не наблюдалось, да и выбор казался довольно странным.

– Ох… Вопрос интересный. Читала, если ты, конечно, имеешь в виду «Логико-философский трактат». – Боженька утвердительно кивнула, и Кира продолжила. – Но, честно, не уверена, что поняла. Каждый пункт требует обширных комментариев, а мы с текстом знакомились в обзорном варианте. Как всегда, есть тезисы понятные обывателю – они воспринимаются и запоминаются, а есть доказательная часть – ее обычно обходят стороной.

– Я пока только начала читать, мне показалось это забавным.

– О чём невозможно говорить, о том следует молчать. Позволь, я воспользуюсь этим тезисом многоуважаемого герр Витгенштейна и не буду участвовать в обсуждении. Читала пару лет назад и не особо вдумчиво. А сейчас тем более не способна сказать о нем ничего дельного.

Зазвонил Боженькин телефон. Екатерина Георгиевна начала собираться.

– Сеня просит какой-то заказ его забрать. Да и в банк еще сходить нужно. Пора. Была рада тебя видеть, поправляйся.

– Симметрично. Постараюсь. Сене привет.

Греки знали толк в метафорах. Нет ничего страшнее и безжалостнее времени. Словно Хронос, поглощающий своих детей, оно одну за другой жрет эпохи. И нет лучшего мерила, чем время, проверяющего на зуб, словно оценщик в ломбарде, нашу любовь, дружбу, верность себе. Никто не носит маску постоянно, если только она не приросла намертво, но и тогда придется ее сдирать с кожей и мясом, и только тогда станет ясно, смогут ли нас принимать без нее. Или разочарование перечеркнет все, что было до этого, и от нас отвернутся, как от чужаков.

Кира закрыла дверь за Боженькой и утомленно вздохнула. То, что она не смогла выдавить из себя ничего о прочитанном несколько лет назад, ее зацепило и испугало. Лечение только началось, а она уже не узнавала саму себя. Кира набрала номер Даши.

– Привет. Есть минутка?

– О, привет! Как ты себя чувствуешь? Хотя не отвечай, догадываюсь. Да и достало уже, наверное, об одном и том же говорить.

– Спасибо, ты единственная, кто меня понимает. Скажи мне вот что. Что ты думаешь о «Логико-философском трактате» Витгенштейна?

– Да ничего не думаю, надо перечитывать. Он меня очень заинтересовал, когда его разбирали – когда там? – два года тому? Но пока не добралась. А что?

– Черт. Ничего. Подруга спросила, что я о нем думаю, а я почти ничего из него не помню! Как чистый лист, представляешь? И так мне обидно от этого стало! Я тупею!

– С ума сошла! Не помнишь, и ладно! У тебя в жизни, что, проблем других нет? И подруга твоя молодец – у тебя другие цели и задачи сейчас, а она тебя Витгенштейном грузит. Это негуманно даже. И вообще, все что надо знать о Витгенштейне – это то, что он Попперу кочергой угрожал. И если еще тебе начнут подобные вопросы задавать, поступи по его примеру!

Кира засмеялась.

– А что у вас там происходит? Как сессия?

– Я академ взяла. Не успеваю диплом писать, все дергают, начитывают какие-то дурацкие номинальные лекции. Не узнаю это заведение. По сравнению с первым курсом оно просто деградировало, какой-то филиал ада и научник – его агент. А про Витгенштейна забудь! Кочергой всех, кто с тупыми вопросами лезет!

– Спасибо, ты меня успокоила, – Кира грустно улыбнулась: задетое самолюбие никогда быстро не отпускает.

– Звони. Я теперь почти все время дома: буду отдыхать и зимовать под одеялком.

– Удачи! Рада была тебя слышать.

Глава 10
Больница

Кира сидела с забинтованной рукой в коридоре, ожидая справку для следующего сеанса. Сгорбившись и раскачиваясь взад-вперед, пытаясь унять дрожь и подавить приступ подкатывающей рвоты, она старалась считать вдохи и выдохи, контролируя дыхание. Федор стоял рядом, смотря по сторонам и комкая в руках полиэтиленовый пакет. Он видел, что раз от раза химиотерапия проходила все сложнее и болезненней, капельницу удавалось поставить в лучшем случае со второго раза, и отвлечь Киру от боли и страха уже не получалось. Каждый путь домой после процедуры становился подвигом, потому что ее постоянно рвало, передвигалась она с трудом, иногда приходилось почти нести ее до метро, делая остановки на каждой встречной скамейке.

Вспомнилось, как когда-то давно, весной, гуляя всю ночь по городу и перейдя по только что сведенному Благовещенскому мосту на Остров, она, не вытерпев свеженатертых мозолей, сняла туфли и, проклиная создателя каблуков, сказала, что дальше пойдет только босиком. И тогда Федор взял ее на руки и понес домой через весь Васильевский. И донес. Теперь же от нее остались кожа да кости, пальто весило больше нее, но донести ее до метро не удавалось: тело ее было деревянным и неподатливым, дышать ей было сложно. В такие моменты казалось, что она отсутствует в теле, что это какая-то тяжелая физическая оболочка без содержания.

Кирин резкий взмах рукой прервал его размышления; Федор еле успел подскочить к ней с пакетом, который даже не задумываясь держал наготове. Киру выворачивало наизнанку. Федор придерживал ее за плечо и гудел мотив колыбельной. Когда девушку начало отпускать, он забрал пакет и ушел искать урну. На лестнице ему встретилась лысая женщина неопределенного возраста, жалующаяся кому-то по телефону на скачки́ настроения:

– Я ненавижу свою семью, понимаешь? Они меня раздражают, они говорят со мной как с ребенком и все время спрашивают, как я себя чувствую. А как я могу себя чувствовать? Я умираю. И все об этом знают, но делают вид, что все можно исправить. У меня настроение меняется быстрее, чем у беременной.

Федору стало душно и тошно от всего происходящего вокруг. Он выбросил пакет в урну, спустился на первый этаж и, не тратя времени на переодевание, вышел на морозный воздух, чтобы перезагрузить мозг и покурить. В последнее время он курил все меньше: Кира требовала от него, чтобы он бросил эту привычку. Она даже когда-то подарила ему трубку и регулярно покупала табак, полагая, что лень сделает свое дело и ритуальные действия курильщика трубки его утомят. В последнее время, если ее не было рядом, он курил сигареты.

Федор рассматривал клубы выдыхаемого дыма, белым призраком возносящиеся в морозном воздухе и бесследно исчезающие на фоне гигантского, засыпанного снегом газона, ведущего к парадному входу, и канала, напоминающего заброшенный фонтан. Он только сейчас обратил внимание на здание онкологического центра. Эдакий трёхконечный сюрикен на высоченном цоколе и с громадным пространством перед входом на длинную и высокую парадную лестницу. Вся эта архитектурная строгость, расположение в пространстве, пропорции строения – все это напоминало некий мемориал, где вместо памятника – больница, попасть в которую можно, только преодолев огромную, широкую лестницу. Торжественно-мрачный обряд инициации, переход из одного мира в другой: из живых в мертвые или наоборот?

Сигарета потухла, Федор запрокинул голову и посмотрел на окна третьего этажа. Где-то там, за одним из них, сидит Кира. Почему-то язык не поворачивался в последнее время называть ее Казюлиной. Казалось, что это не она, а кто-то другой. Какое-то вечно раздраженное, уставшее и измученное существо.

Федор избавился от окурка и только сейчас заметил на себе бахилы, под которыми растеклась грязная лужа. Сняв их и выкинув в урну, он зашел в холл, отряхивая налипший снег, и купил в автомате пластиковый желудь с парой новых.

Взбежав по лестнице на третий этаж, он подхватил под руку бледную, трясущуюся Киру и повел ее в гардероб.

– Попустило маленько? Готова ехать? – Федор наклонился к ней, чтобы заглянуть в лицо, улыбнуться и хоть как-то подбодрить. Ее лицо было ватным, незнакомым, между бровей образовалась складка, по щекам красными звездами рассыпались пятна. Было ясно, что держится она из последних сил.

– Да, хочется скорее домой, снять этот чертов бинт – он пахнет химией. Я даже через пальто чувствую этот запах. Все провоняло.

– Приедем, положим тебя в ванночку, соли с эвкалиптом туда накидаем – и пройдет, – Федор снова попробовал намурчать мотив колыбельной, но сбился и замолчал.

– Я там такое видела, пока тебя не было! – начала она, когда они вышли на улицу. – Из палаты в конце коридора выехала девушка на коляске, с пальмой, с трубками, звала медсестер, жаловалась на препарат. И вот она пытается ехать, а пальма, как всегда косая-кривая, не двигается, у девушки истерика, она кричит на весь этаж, что у нее вены горят. Сестра на посту пошла к ней, а она… – Кира заглатывала воздух, сбиваясь и закрывая глаза то ли от ужаса, то ли от подступающей дурноты, – а она заорала, что больше не может, что ей надоело – и как дернет все эти трубки и провода! Боже, я думала, что отключусь, когда она это сделала!

– Все, забудь. Держись крепче, у меня для тебя дома кое-что есть. Поехали скорее, – он старался придерживать ее второй рукой. Пальцы на морозе мерзли, рюкзак съезжал с плеч, а на усах и бороде от дыхания появлялась седая изморозь. Он вел ее по аллее вдоль проспекта Ветеранов, между двух рядов заснеженных безымянных деревьев – кто их зимой разберет, клен это или вяз, – вел, почти волоча ее на себе, по черно-белому коридору ветвей, казавшемуся обоим бесконечным, хотя дорога укладывалась в две остановки. Снег лип к обуви, забивал протекторы и уже в подземном переходе начинал таять и скользить. Весь оставшийся путь они проехали молча.

Дома, уже в прихожей, Мария Николаевна засыпала Киру и Федора вопросами о том, как прошло, как самочувствие, когда следующий сеанс, что говорит врач… Отвечать приходилось в основном Федору, Киру бил озноб и один за другим настигали приступы мутной дурноты.

Позже Мария Николаевна сосредоточенно изучала больничную выписку, бабушка вязала, Кира после ванны засыпала, скрючившись на диване, как можно дальше от себя отбросив изуродованную руку, а Федор что-то мастерил из пол-литровой пластиковой бутылки, ожидая, когда девушка придет в себя.

Только поздно вечером Кира поднялась и спросила, гуляли ли с Ерменом. Федор кивнул и, интригански дернув бровью, достал со стеллажа коробку с табаком и трубкой.

– Дай понюхать табак. – Кира потянулась к коробке. – Может, запах химии перебьет.

– Не, у меня штука получше есть. Вчера купил. – он достал из гриппера кусок похожей на очень темный необработанный янтарь бурой массы с фалангу большого пальца.

– Это что? – Кира, поеживаясь, куталась в плед.

– Ассасинский способ лечения. Алкоголь тебе нельзя, а расслаблять себя как-то нужно. Может, поскорей отпустит.

– Да ну? Дай понюхать, – Кира открыла застежку на пакете, сунула туда нос и поморщилась. – Фу, мерзко пахнет.

– Ну, в таком виде чудес не будет. Я тут, пока ты спала, бонг смастрячил. Не обессудь, эстетические качества на последнем месте, – Федор показал ей свое бутылочное творение.

– Мда… В начальной школе осьминожек из пластиковых бутылок делали, а теперь вот это… Ты знаешь, – засмеялась Кира, – мне, по-моему, уже лучше. Я обойдусь.

– Да что ты кобенишься, должно помочь! А тебе, как религиоведу, вообще положено знать, что это такое.

– Черт с тобой. Но только потому, что мне очень паршиво.

– Щас запалим и проверим, годна ли бутыль, – Федор деловито поправил трубочку, чиркнул спичкой – и все получилось.

В бонге, словно по волшебству, заклубился молочный дым, плотный, разрастающийся, подобно ядерному грибу.

– Вдыхай, – шепнул он Кире, подсовывая конструкцию. Тягучий, навязчиво терпко-сладкий запах разливался по комнате вслед за струйкой дыма, сбежавшей из отверстия.

Кира глотнула дым, выдохнула через ноздри и отдала бонг Федору. Кроме нового запаха, она не ощутила ничего. Да и тот был ей неприятен. Расстраивать Федора, старавшегося ей помочь, она не стала, сказав, что ей полегчало.

– Между прочим, Бодлер называл его «необузданным демоном», а тебя, смотрю, не пронимает. Это потому что твои демоны оборону держат, – Федор улыбался. На него, судя по реакции, ассасинское зелье оказывало положенный эффект.

– Ах, оставьте! – тюзовская интонация пробуждалась в Кире. – Как сказал бы… – она осеклась, чуть было не назвав Пашу, – один мой знакомый: «канал не пробит», так что «нечего продукт переводить». Серьезно, отдай его кому-нибудь, у кого без дыма крыша не летает, а на меня особо не действует. Да и некоторые предрассудки есть по этому поводу. Не хорошо, не плохо, просто не мой способ.

– Как знаешь. Если что, будет лежать здесь, с табаком. Понадобится – юзай. Шедевр свой куда-нибудь в стол уберу. Он мне и самому не нравится. Уж больно неэстетский получился, – Федор убрал все следы преступления и распахнул окно, чтобы высвободить «необузданного демона».

Спустя несколько дней, когда Киру скрутил очередной приступ рвоты, она, как только начало отпускать, открыла коробку, где хранилась трубка и несколько видов табака. Раскрыла пакет, надышалась и, убирая обратно пачку с табаком, наткнулась на запретное вещество. С прошлой встречи кубик заметно уменьшился.