Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 12
Перерождение

Шло время. От Федора вестей не было – тоска и разочарование настигли Киру. Проснувшись утром в пустой квартире, она огляделась по сторонам, поправила одеяло и решила, что вставать особого смысла нет. Не по-летнему холодный ветер влетал в форточку, трепал занавески. Мир казался агрессивным, и даже сон представлялся скверным убежищем: за ночь она устала так, будто все это время разгружала вагоны. Мозг сигнализировал о необходимости отдыха. Все внутренние ресурсы закончились в одночасье, не хотелось даже хотеть. Стукнуть бы по невидимому тумблеру, чтобы перейти в режим «выкл.»! Надоело абсолютно все.

Она проспала весь день. Уже к ночи, проснувшись, но не покидая границ дивана, прикрыла окно и уставилась в потолок, по которому разбегались причудливые тени от деревьев. Зловещая пляска силуэтов по стенам напомнила ей об эпизоде в Михайловском саду. Вспомнилось, как шею тянуло обернуться и посмотреть, проверить, не остались ли на скамейке у Спаса на Крови их с Федором тени. И смутная тревога взбудоражила воображение: «А что, если…» Продолжать рассматривать потолок с этой мыслью она не смогла, и пришлось вставать и кормить демонов книжной пылью, выискивая на полке с религиоведческой литературой «Египетскую книгу мертвых», чтобы в ней найти все, что связано с этой темой. Увы, спустя полтора часа листания древнеегипетских гимнов выяснилось, что тень – Шуит – в «Книге мертвых» почти отсутствует. Получается, что опять все придумали гуманитарии: достроили, реконструировали идею, которой, может, и не было-то никогда.

Мария Николаевна, как и всегда летом, ездила с работы на дачу и с дачи на работу, минуя квартиру и нанося визиты предельно редко. Кира оказалась предоставлена самой себе: сомнения растаскивали ее на части, она рылась в воспоминаниях, пытаясь догадаться по мерещившимся знакам, что пошло не так, кто на подошвах ботинок принес в дом это чувство разочарования и нестихающей тревоги, тотальную неудачу и мистический страх.

Реальность будто ускользала. Кира стала проваливаться в свои мысли, свела все выходы на улицу к минимуму, отказалась от участия в жизни. Все, чего хотелось – делить город с Федором. Город манил, но, чтобы покинуть остров, необходимо было долго идти или ехать в транспорте, натыкаясь на людей, видеть которых категорически не хотелось. Домашний телефон она отключала, раз в день звонила маме и снова отключала мобильник. Молчаливое безразличие Федора было слишком мучительно. Мутное безвременье опрокинулось на нее, и, кроме книг, не осталось ничего и никого. Боженька, как всегда, была отправлена родителями в санаторий. Добровольно общаться с кем-то еще не хотелось, как, например, не хотелось есть. Кира обходила стороной холодильник, только иногда без энтузиазма, не обращая внимания на вкус, съедала яблоко или бутерброд – вершину ее кулинарных изысков.

На фоне добровольной самоизоляции в ее голове вырастала какая-то новая, доселе незнакомая ей мысль, никак не обретающая формулировку. Бессмысленность мышиной возни – человеческой деятельности – перед лицом времени – вот, что ее интересовало. Насколько человек свободен, каковы границы свободы в метафизическом плане. И, размышляя об этом, она пришла к старому своему вопросу о самоубийстве как предельной для человека степени свободы. Свободы режиссуры жизни во всем, что подвластно человеку. Мысль эта затянула ее всецело, но, казалось, при этом совершенно не коснулась ее жизненной ситуации. Никаких заламываний рук, истерик из-за отсутствия Федора не было. Жизнь без него потеряла не смысл, а радость, отключила чувства, но, в качестве компенсации включила мозг. В любой непонятной ситуации Кира читала. Теперь же она штудировала книги по философии.

Ни умирать, ни жить не хотелось. Хотелось вычеркнуть себя из всеобщности, вычеркнуть из жизни широким росчерком абсолютного отказа ото всего вообще, не исчезнуть, а стать сторонним наблюдателем, узнать суть вещей за пределами человеческого взгляда. И вот зрение и слух начинают притупляться, голод отсутствует, желание покидать комнату не более, чем у улитки – раковину. Но стремления поставить точку не было вовсе. Было интересно нырнуть в себя как можно глубже, запоминая и осознавая каждый вираж мысли и ощущений. Кира фиксировала мрачно-отстраненные стихи, лившиеся из ее головы постоянными потоками, и писала маслом жуткие сюжеты, отличающиеся рыхлостью и незавершенностью композиции: сюрреалистические глубоководные рыбы, выплывающие из седой головы медузы-горгоны, готические подлунные пейзажи, на которых явно не хватало главного героя или хоть какого-то действия. Холсты не вызывали ничего, кроме ощущения пустоты, они не сообщали смотрящему ни о чем.

И только тоска по городу набирала обороты день за днем, неделю за неделей. Иногда к Кире заходил кто-нибудь из друзей, рассказывал последние новости, не вызывавшие в ней ни малейшего отклика, или пытался обсуждать что-то высокоинтеллектуальное, в чем она тоже старалась не участвовать, поддерживая только темы, смежные с тем, что интересовало ее больше всего: время, одиночество, свобода и главное – смерть. Город звал, особенно поздними вечерами, когда гул его долетал издалека, намекая, что где-то там есть жизнь, что там еще дышат улицы, расцвеченные желтыми фонарями, тонущими вместе со зданиями в августовской ночи.

Как-то раз Кира попробовала отправится гулять. Дойдя до автобусной остановки на набережной Смоленки, она не смогла заставить себя войти в автобус, переполненный пассажирами – слишком много людей, которые шумят, шевелятся, пахнут и дышат. Нужно было подождать следующего. Но и он, и те многие, что останавливались после него, чем-то не устраивали Киру. Через полтора часа стояния на остановке она, разозлясь на себя, решилась во что бы то ни стало уехать на первом подошедшем автобусе. Проверяя наличие денег, похлопала себя по карманам и внезапно обнаружила, что на ней домашний махровый халат. Удивившись и слегка испугавшись такого поворота событий, она направилась домой, впервые заметив на себе косые взгляды прохожих. Кира представила эту ситуацию со стороны и напряжение, скопившееся за лето, наконец стало ее отпускать. Уже подходя к парадной, она, как истинный городской сумасшедший, смеялась над собой в голос, вызывая недоумение очевидцев.

Глава 13
Сто лет петербургскому трамваю

В конце августа Кира уже позволяла себе долгие пешие прогулки, но преимущественно по заливу или пустырю, чтобы как можно реже встречаться с людьми. За это время выросла коллекция клейменных кирпичей, которые она отовсюду тащила в дом и после капитальной чистки выставляла караулом по всему периметру комнаты.

Все лето с Киры будто слезала кожа. Она превращалась в какое-то другое существо, и нужно было переждать этот момент, нужно было пережить его в своей норе, подальше от чужих глаз.

Однажды проснувшись, Кира поняла, что ее отпустило. Что больше нет горечи из-за несбывшейся сказки с Федором, нет патологического страха. Зато начинали тихонько и едва ощутимо прорастать благодарность за то, что было когда-то в прошлом, и крохотная надежда на то, что все еще станет хорошо в будущем. А главное – появилось желание что-то менять и возвращаться к нормальной, привычной жизни, без многочасовых наблюдений за тенями, без компиляций учений о смерти, судьбе и времени, и, в конце концов, все как-то начинало налаживаться. Без дрожи в руках она позвонила Федору, но его телефон был отключен, поэтому, чтобы, не мешкая, поставить точку и донести до него свою мысль, Кира отправила ему сообщение: «Я люблю тебя. Это все». Это на самом деле было все, что она хотела ему сообщить. И ответ тут не требовался. Но спустя пару дней он отозвался довольно неоднозначным текстом: «Милая Кира, после долгих раздумий, я люблю тебя тоже». Это «после долгих раздумий» – вызывало у Киры множество вопросов. Она уже давно заметила, что за сообщениями прячутся неуверенные в себе люди, те, кто боится живого общения. Еще через несколько дней, снова в сообщении, он предложил ей походить-побродить по городу, и она согласилась.

Встретились они на площади Восстания, поскольку петрозаводским товарищам Федора необходимо было в конце копательного сезона обновить гардероб, а сделать это нужно было, ритуально посетив легендарный «Костыль» – всем известный магазин рок-товаров, утопленный в одном из дворов Лиговского проспекта.

Федор встретился с Кирой у метро. Кивнул в сторону пары неформалов, подпирающих фонарный столб у пешеходного перехода.

– Щас чертей этих в «Костыль» сольем и сбежим по дворикам бродить.

Макс наорал на Федора, из-за того, что им приходится его ждать, и, еле кивнув на приветствие Киры, ребята перешли через Невский и устремились на Лиговку. Девушка плелась за ними, уворачиваясь от встречного движения прохожих. Макс, обернувшись, окинул ее оценивающим взглядом, и по лицу было ясно, что оценка эта весьма невысока. Киру неприятно задело все происходящее, но она решила не обращать на это внимания, авось демоны перестанут подбрасывать дрова в топку, и все как-нибудь само образуется. Пройдя метров сто после перехода, Федор махнул в сторону магазина, пожал руки друзьям и вместе с Кирой ушел в коридоры проходных дворов с неприглядной прозой обшарпанной штукатурки. Чтобы избежать зависшей между ним и Кирой неловкости, он стал рассказывать ей о том, как провел лето: сначала раскопки Новой Голландии, потом очередное путешествие с отцом и друзьями на фестиваль «Эммаус» – замену уже ставшего традиционным «Нашествия».

Она слушала его молча, стараясь держать демонов на поводке и не давать им слова. Рассматривая фактуры плесени и муниципальные заплатки на боках дома, Кира думала о том, что безумно соскучилась по городу, что ее затворничество было блажью, наказанием для себя самой и теперь нужно наверстывать упущенное. Оголодавшая по красоте, она надеялась впитать город целиком, вместе с накрапывающей осенней моросью, становящейся идеальным фоном для вереницы подкопчённых грязью стен.

Цепочки проходных дворов привели Федора и Киру к Кузнечному переулку, где когда-то жил Достоевский.

Проходя мимо музея-квартиры, Федор обратил внимание на вывеску и сказал:

– Я летом прочитал «Записки из подполья» и понял, что весь остальной Достоевский – это карамельная сказочка на потребу публике. Настоящий Федор Михайлович, выворачивающий себя наизнанку, – это Подпольщик. Ты не читала?

– Нет, – отозвалась Кира.

– Ну, наверное, и не надо. Невесело это. Хотя кое-что оттуда могло бы стать нашим девизом. Например, «всему миру провалиться, или мне чаю не пить? Так я скажу, чтоб миру провалиться, а мне чай всегда пить!»

– Одна из служительниц музея раньше в одно и то же время приносила Федору Михайловичу чашку горячего чая, – словно в пустоту сказала Кира, глядя на вывеску и поеживаясь. – Это весьма символично. Можно подумать, что некоторые тени прошлого живее живых. В последнее время я начинаю в это верить.

Уходя во все более угрюмые закоулки города, бывшие местами обитания пролетариата на рубеже прошлого века, внезапно возникающие неприветливые задворки Боровой улицы и окрестности Обводного канала, они очутились в крохотном дворе-колодце, цвет стен которого был уже неразличим – столь многое ему довелось повидать за свою, казалось, ни разу не мытую жизнь. Федор свистнул, и звук взлетел к свинцовому небу.

– На раскопе слышал басню, что, мол, прошлым летом на Ваське в одной из коммуналок чудом нашли потайную комнату, выходящую замурованным окном в колодец. Выяснилось, что это отсек библиотеки бывших Бестужевских курсов. Там в основном были романы, и якобы самый затертый автор – Казанова. То есть в конце девятнадцатого – начале двадцатого столетья самой читаемой книгой у женской части прогрессивной молодежи были мемуары Джакомо Казановы. Я был просто в восторге, когда узнал.

– Да, это забавно, – Кира усмехнулась и, кивнув, предложила пойти дальше. Ей хотелось поговорить с Федором о том, что произошло летом, расставить точки, объясниться, но эти порывы ей самой казались несвоевременными, пока он прятался за разговорами о городе.

Окна на разном уровне и расстоянии друг от друга, прорезанные в стенах, словно бойницы, смотрели из гигантского брандмауэра с профилем дымохода, из которого, казалось, поднималось ввысь сизое, смурное небо.

– Не перестают удивлять эти противопожарные глухари. Интересно, сколько их в городе? И что раньше было рядом – это же рудименты утраченного Петербурга. Насколько знаю, в брандмауэрах вырубали окна как попало, а в раннее советское время квартирная плата напрямую зависела от количества окон: чем их больше, тем дороже. Как следствие, даже «официальные», запланированные окна часто закладывались кирпичом. А прорубались уже начиная с шестидесятых годов абсолютно произвольно.

Кира слушала его и думала, что очарование их прогулок по городу куда-то ушло, что нет того неистового трепета, что был год назад, но зато есть ощущение недосказанности и какой-то саднящей царапины внутри.

Со звоном переваливаясь с одного бока на другой, бежал неизвестно куда и откуда тридцать шестой трамвай. Не тот ли, заблудившийся призрак? Нет, этот шел по рельсам. Кира предложила спрятаться в нем от накрапывающего дождя.

Федор и Кира, как два магнита с одинаковыми полюсами, не могли приблизиться друг к другу, раскачивались из стороны в сторону вместе с жестяным коробком салона, капли дождя висли на стеклах, размывая изображение, и Федор наконец перестал говорить. Он смотрел в окно, за которым тянулись безрадостные клочья бывших промзон, заводов, заборов, мимо с шумом и брызгами пролетали автомобили, пахло резиной, машинным маслом, сгоревшими сцеплениями, и от всего этого становилось только тоскливее.

– Я перешел в другой вуз, – сказал он, не отрывая взгляда от дороги.

Киру эта весть не обрадовала. Крохотная надежда на то, что все еще будет хорошо, совсем скукожилась и забилась куда-то глубоко. Не дождавшись ответа, Федор продолжил:

– Буду учиться на философском. Так что скоро будет больше тем для разговоров.

– Почему к нам не перевелся?

– Да ну. Надоело, – он махнул рукой, будто отгоняя подобную перспективу. – Лучше с первого курса, с нуля, чем досдавать потом.

Кира снова уставилась в окно, с удивлением заметив, что рогатый привез их в Стрельну. Они выскочили на конечной и только тогда обратили внимание на надпись, пробегающую по боку между железных колес: «Сто лет петербургскому трамваю». В голове Киры зашевелились стихи: рифмованные строчки наскакивали друг на друга, заплетались в узлы, наслаивались.

Прошлое за настоящее в ответе.

Прошлое двоих виновно дважды.

Славные, воспитанные дети,

Провожатые себе, друг другу – каждый.

В городе совместной памяти,

Как в воде, отражаясь друг в друге,

Вы ничем для себя не станете —

Мертвые точки в бытийном круге.

Молчаливые девочка и мальчик

Бесцельно бродят по прошлому.

Садятся в звенящий трамвайчик

И ждут чего-то хорошего.

И лучше всего им – вернуться,

Но трамвай далеко отъехал,

Дождь по окнам елозит куце,

Да и детям тем не до смеха.

Несчастливый билет в кармане

Обещает конечную станцию.

В тот тупик за детьми нагрянет

Их грядущее в душном панцире.

Петербургского трамвая

Отмечали лихое столетие.

В этом году мы узнали:

Прошлое за настоящее в ответе.

– …и когда немцы наткнулись на рельсы, они уже были готовы отправлять фюреру депеши, мол, Ленинград взят, ан не тут-то было. Выяснилось, что это еще не город, а только Стрельна. Так что маршрутец довольно-таки знаковый, – оказывается, пока она барахталась в словах и рифмах, Федор продолжал что-то рассказывать. Заметив, что она не слушает его, он нахмурился, замолчал, а потом неожиданно предложил:

– Хочешь в Новую Голландию сходить? Раскоп покажу тебе, а может, и еще что-то зацепить удастся.

– Хочу, – она встрепенулась, глаза загорелись, и впервые за долгое время в ней начал появляться энтузиазм. – Не слишком ли далеко отсюда?

– Ну, мы ветераны броуновского движения, осилим при помощи транспорта.

Добравшись до острова, они, как и в первое совместное лето, прошли по тому же самому мосту, представившись охраннику, ни на мгновение не отрывающемуся от кроссворда, археологами. Федор показал ей раскоп, тюремный двор Бутылки, в советское время по красному кирпичу выкрашенный белой краской, со временем облупившейся и замызганной, и повел внутрь павильона. Кира даже не поняла, где оказалась: всюду были разбросаны доски, кирпичи, какой-то строительный мусор, через который приходилось не столько перешагивать, сколько перелезать, неожиданная современная бетонная лестница без перил, с провалами в ступенях, и чем выше по ней они поднимались, тем больше под ногами становилось пустот, забросанных дощечками. Федор снова вел ее за руку, предупреждая об опасности и обращая ее внимание на ненадежные переходы. Она шла рядом и удивлялась отсутствию того мистического трепета, который сопровождал их здесь чуть больше года назад, тому, что все до неузнаваемости изменилось не только вокруг, но и в них.

Над лестницей по всему периметру стен висело гигантское изодранное полотно, повествующее об эволюции флота: среди грозных морских обитателей художник изобразил непростой путь от лодки до дредноутов и советских авианосцев.

– Раньше здесь были склады Ленинградской военно-морской базы, – не дожидаясь ее вопросов прокомментировал Федор. – Теперь аккуратней, тут проволока валяется и дыры в полу.

Они взобрались по кривой деревянной лестнице и оказались – о чудо! – не просто на крыше, но на вершине арки над Новой Голландией. Сильный порыв ветра ударил в лицо, кровельное железо загрохотало под ногами.

Голова у нее закружилась, сердце замерло: вся Коломна распласталась внизу, потонула в ржавчине ранней осени и старых крыш. Ветер дул отовсюду сразу, но Федор как ни в чем не бывало сел на небольшой выступ, достал из рюкзака рогалик и кефир и, довольный произведенным на Киру эффектом, предложил ей присоединиться к трапезе.

Она неуверенно мотнула головой и с жадностью стала впитывать пейзаж, стараясь запомнить каждую деталь, все оттенки цвета и запаха, и, медленно оглядывая панораму вокруг себя, с грустью понимала, что это невозможно, и момент уйдет, сотрется в памяти, несмотря на всю его отчаянную красоту и важность. Казалось, что все обнулилось и начинается заново.

Часть III

Глава 1
Цэро-Цэро

Родителей не было дома: мама пропадала на работе, бабушка ходила по магазинам. Кто-то подергал за ручку двери. Кира, как обычно, не спрашивая, кто там, и не смотря в глазок, распахнула дверь и обомлела. В общественном коридоре стоял Паша.

– Привет! – бодро поприветствовал он и вопросительно приподнял бровь: – Я зайду?

– Да, конечно, привет.

– Где орущая собака?

– В старшей пенсионной группе. Ей по статусу уже не положено дом сторожить – спит. Как дела?

– Да так. Полежал в нескольких дурдомах, познакомился с прикольными психами, один из них, кстати, теперь мой новый барабанщик. Мы записываемся скоро. Ты же сохранила мой диск?

– Да, само собой. Где-то лежит, но не уверена, что смогу тебе его так сразу вернуть – надо искать. Ты же знаешь, я человек-бардак.

– Нет, не отдавай, мне пока не нужно. Так спросил, на всякий случай. Кстати, как тебе?

– Я же не слушала – бросила Кира через плечо, разгребая захламленный тетрадями и всяким хламом письменный стол. – На, положи на пол книги, пожалуйста, – она всучила ему увесистую стопку, – я сейчас чай принесу.

– Давай. Ты стала великим поэтом? – крикнул ей вдогонку Паша.

Через минуту Кира вошла с кружками в комнату и, проливая чай на пол, передала их гостю.

– Что-то у тебя руки сильно дрожат, – заметил Паша.

– Поэтом не стала. А руки – да, есть такое. Но это полбеды, проблема в том, что я стала плохо слышать и видеть. Как будто из-за стекла на все смотрю.

– Стареешь.

Кира молча отхлебнула чай и после паузы сказала:

– Знаешь, может быть. Я тут совсем недавно подумала, что природа, снабдившая нас всеми важными для жизнедеятельности органами и функциями, позаботилась и том, чтобы нам было проще умирать.

– В смысле? – Паша отодвинул от себя кружку и пристально посмотрел на Киру.

– А что, если в старости зрение, слух, восприятие вообще ухудшаются, чтобы ослабить связи с миром, чтобы проще было из него уходить? Уменьшается рост, человек будто начинает врастать в землю, примеривается к ней. Мне кажется, что это недалеко от истины.

– Опять ты за свое. У тебя в жизни нет никаких проблем, ты живая, занимаешься чем-то там в собственное удовольствие, но думаешь о какой-то фигне. И курс твой на самоуничтожение наиболее дурацкий и медленный из всех возможных.

– Какой курс? Впрочем, это неважно, я просто продолжила твою мысль. И вообще, извини, я тут все лето в комнате просидела почти без общения и выходов наружу, так что не обращай внимания, что я много говорю. Я пробовала молчать – это очень сложно. Как у Бродского, знаешь, «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…». Вот и не выходила. В пустую голову много глупостей помещается.

– Ой, давай без этого еврея! – Паша скорчился от отвращения.

– Что ты все к нему цепляешься? Во мне тоже еврейской крови немало. Да и в тебе, полагаю, без нее не обошлось.

– Я, кстати, прочитал у него «Речь о пролитом молоке». Это вещь. А остальное – так, ассоциативное творчество и графомания.

Услышав это, Кира с уважением и интересом взглянула на Пашу, внезапно поднявшемуся с дивана и подошедшему к дверям.

– Что за стих у тебя на двери висит? – Паша рассматривал приколотый кнопкой к дверному стеклу лист А4. Щурясь, он подошел поближе и начал с выражением читать написанное:

– Цэро-цэро… Сложите меня под диван,

Забросайте бумажками синими,

Придвиньте ближе ко мне стакан

С жучком, истыканным зубочисток клиньями.

– Ты не мог бы не читать вслух? Если тебе очень нужно, я распечатаю текст, – Кира начинала нервничать. Стихотворение было написано ею во время сумасшедшего лета, в разгар социофобии, поисков себя и смысла. Слышать, как это звучит со стороны, было болезненно, особенно в Пашином исполнении. Но он не собирался останавливаться и продолжал:

Цэро-цэро… Волшебное слово «У».

Замолчите. Я скажу его дивана днищу, – Паша со всей дури хлопнул в ладоши:

– Да! В точку! Смотрю, тебя нормально перекрыло! – и сразу продолжил, не дав ей ответить и прервать себя:

Смешно и щекотливо снимать с себя кору.

Мы с жучком под ней короедов ищем.

Кира подошла к двери, сорвала лист и, смяв его, выкинула в форточку.

– Достаточно. Ты что-то хотел?

– Черт, я не успел узнать, чем все кончилось. Это же ты написала?

– Я.

– Раньше, я помню, ты писала другие стихи. Ты могла бы писать для нас тексты, в гроулинге это был бы огонь! Вообще, ты изменилась.

– Зато ты – нет.

Паша снова вернулся на диван и попивая чай, начал рассказывать о важных для него событиях, произошедших за год.

– А меня после выписки отчислили. Я пришел к ректору – зачем-то он меня вызвал, видимо, из «дурки» какие-то бумаги пришли, – пришел, значит, сижу у него в кабинете. А его нет. Сорок минут прождал, прикинь. Потом он вошел, а я ему говорю: «Вы опоздали» – и вышел оттуда. На следующий день отцу позвонили и сказали, что я отчислен.

– Интересная история. Что делать будешь?

– Играть металл, как всегда. Ладно, рад был тебя видеть, хорошо, что ты живая, хоть и пишешь какую-то муть. Ты мне все лето снилась, и сны были как галлюцинация, эдакий бэд-трип. Я даже переживать начал, что с тобой что-то не то. Мне надо еще в Купчагу съездить сегодня: там курительная тусовка какая-то у басиста намечается, надо бы заценить. И если тебе надоест делать вид, что ты нормальная, звони, мой дом – наш дом.

Кира стояла в прихожей, опираясь о дверной косяк, и смотрела как он собирается. Наконец, он ушел.

Вечером, когда Мария Николаевна вернулась с работы и спросила у Киры, как прошел день, та рассказала, что заходил Паша.

– Значит, слово не сдержал. Жаль, я была уверена, что он сделает все как обещал.

– Так о чем вы с ним договорились? О каком слове идет речь? – спросила Кира.

– Я ему сказала, что у тебя серьезные проблемы со здоровьем, не зря же ты на домашнем обучении сидела. Сказала ему, что при таком заболевании волновать тебя нельзя, что это для тебя опасно, и он обещал больше не появляться.

– Какое заболевание?

– Я не называла, просто страху нагнала.

Кира задумалась, но Марии Николаевне ничего не сказала. Подобной лжи от мамы она не ожидала, поскольку в их доме это считалось смертным грехом номер один. Оказалось, что родители могут удивить. Все, все было не тем, чем казалось.