Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 9
Экзамен

– Лебедеву понравился мой доклад. Сказал, что вопрос о досократиках поставлен верно и что я рассуждаю, как настоящий философ. Спросил, а не думал ли я заниматься философией всерьез. И я даже как-то начал прикидывать перспективы. Может, и стоит на философский перевестись… Он сказал, что если б это был экзамен, то поставил бы отлично.

Кира слушала Федора с замирающим сердцем, в надежде услышать, что в этом случае они бы учились вместе, что тем для разговоров стало бы еще больше, но было очевидно, что его ничего, кроме похвалы преподавателя, не трогало и не интересовало. И внезапно ей вспомнилась недавняя ночь на Дыбенко. Вместо подготовки к сдаче своего экзамена по первобытной культуре, Кира, бросив все, прямо из библиотеки, поехала к Федору, чтобы помочь с текстом доклада, дать ему возможность обсудить свою идею. А теперь вот оказывалось, что он – подающий надежды философ, а она – так, в лучшем случае редактор текста. И очень смущало слово «настоящий» в исполнении Федора: то «настоящий философ», то «настоящий китайский мужчина», – будто так важно это подчеркнуть, будто это имеет для него какое-то особое значение, и он делает скачок из чего-то с приставкой «псевдо» в какое-то подлинное качество. Федор самозабвенно рассказывал ей о своей беседе с профессором, о том, какие комментарии тот дал его формулировкам, сползая в теоретические рассуждения о понятии «Блага» у Анаксимандра и Эмпедокла1111
  Древнегреческие философы


[Закрыть].

С сосущей тоской Кира смотрела на циферблат настенных часов и думала, что до ее экзамена у этого же профессора оставалось двенадцать часов, в которые нужно успеть выспаться и закончить подготовку.

Федор ушел на кухню за чаем, а она тем временем листала конспект, стремясь запомнить последние две темы, которые пропустила.

– Что читаешь? – он с кружками в руках застыл в дверном проеме. – Казюлина, неужто волнуешься перед экзаменом? Не боись, Лебедев не страшный совсем, а ты – умная и все знаешь.

– Но у меня-то не зачет, а экзамен. И я хочу пять, – Кира действительно хотела максимальный балл, но не потому, что страдала комплексом отличницы, а потому, что, учась в платном вузе, на том направлении, которое сама выбрала, заниматься вполсилы не могла себе позволить. Перед глазами было столько примеров того, как родители во что бы то ни стало запихивали детей в вузы, не спросив, чего хотят сами дети, столько примеров разочарований в постылой учебе, что больше всего не хотелось дополнять собой эту компанию. Чувство вины перед мамой с бабушкой, на шее которых она довольно уверенно сидела, тоже изрядно способствовало стремлению к заветному красному диплому, чтобы хотя бы пятый курс обучения стал бесплатным, как гласили правила вуза.

– Да сдашь ты! Как всегда, на отлично сдашь.

– Я последние темы пропустила, по книгам уже времени нет структурировать, а если попадутся они – то это конец. Что-то с чужих конспектов сдула, но этого мало, и непонятно ничего. Ты можешь мне объяснить эпикурейцев и стоиков? Хотя стоиков я кое-как понимаю, но…

– Убирай бумажки, давай чай пить.

Из прихожей раздался голос внезапно вернувшейся Марии Николаевны:

– Всем здравствуйте, кто дома. Я ненадолго: переоденусь, чаю хлебну – и на дачу.

– Привет! – крикнула Кира из комнаты.

– Добрый вечер! – поздоровался Федор, по-прежнему державший в жаропрочных руках дымящиеся кружки. – Чай горячий. Налить?

– Буду признательна. Доча, сессию завтра закрываешь? На дачу приехать не желаешь?

– Надеюсь, – мрачно отозвалась Кира. – А на дачу – пока не знаю.

Мама, как и обещала, в течение получаса собралась и уехала на вокзал, отказавшись от проводов до электрички.

Кира гадала, собирается ли Федор сегодня оставаться у нее или планирует уйти. После часа ночи вопрос отпал сам собой, глаза слипались, нервы были на пределе из-за экзамена.

Объятия, перераставшие в диванную борьбу, раздражали ее своей несвоевременностью и неуместностью. Стресс из-за сессии, возможное, хоть и маловероятное, возращения домой матушки – все это вместе создавало крайне неблагоприятный фон для какого бы то ни было интима. В пять утра Федор молча оделся и ушел. Холодная тревога колыхнулась у нее в груди от того, как сосредоточенно он собирался, но организм уже не мог бодрствовать. Кира молча, как в бреду, закрыла за Федором дверь, закуталась в одеяло и уснула.

Будильник включил тело, но не сознание. До вуза Кира добиралась на автопилоте. Перед дверью аудитории, в которой проходил экзамен, она столкнулась с Наташей. Со времени подготовительных курсов, девушки пересекались только на общих лекциях.

– Привет! Сколько лет, сколько зим! Давно не видела тебя. Как сессия? Куда пропала? К Лебедеву готова? – как из автоматной очереди сыпались на Киру вопросы.

– Не очень. Спать хочу безумно, такое чувство, что скоро упаду, – ее действительно покачивало из стороны в сторону.

– Я слышала, люди до пятого курса ему этот экзамен сдать не могут, – Наташа по привычке запугивала саму себя. – Вот думаю, может, сразу на пересдачу пойти? Все забыла.

– Ты можешь мне рассказать про эпикурейцев? Что на лекции было?

Наташа пожала плечами и полезла в конспект. Кто-то из студентов, громко выдал свой вольный пересказ лекции:

– Эпикурейцы хотели пить, совокупляться и бездельничать. Бери от жизни все.

– Лаконично. Хотелось бы еще мнение Лебедева услышать, – отозвалась Кира.

Сон неодолимо заминал плечи, в животе гудело, и, поняв, что еще немного и она физически не сможет сдавать экзамен, Кира зашла в кабинет, взяла билет, совершенно не удивляясь тому, что в нем был вопрос об учении Аристотеля о четырех причинах и, само собой, о философии стоиков, киников, скептиков и эпикурейцев. И внезапно из головы вылетело абсолютно все: даже то, что не вызывало сложностей, показалось невообразимо трудным для формулировки. Как завороженная, смотрела она на коротко стриженного, седого профессора, по совместительству КМС по боксу, будто ожидающего с внимательно-ехидной улыбкой, когда сдающий «раскроется» и наружу полезет вся глупость ничего не смыслящих в философии первокурсников. Готовясь к ответу, Кира что-то чиркала на листе, а в голове звучала только навязчивая глупая частушка:

«Аристотель у Платона

Попросил на полбатона.

Дал Платон на весь батон

В цельность мира верил он».

Все было как в тумане. Кира что-то рассказывала хмурящемуся профессору, отвечала на его вопросы и в конце услышала угрожающее: «Давайте зачетку».

Она машинально протянула ему зеленую корочку.

– «Четыре», – хитро прищурился Лебедев. – Но слабовато.

– Лучше на пересдачу, – вздохнув, отозвалась Кира.

Профессор не ожидал такого поворота событий.

– Но «четыре» – это же хорошо. Вот в ведомости так и запишем – «хорошо». Вы учитесь логике?

– Нет, «четыре» – это плохо. Поставьте, пожалуйста, неявку. Я осенью пересдам.

– Плохо – «два». «Четыре» – хорошо. Барышня, не убеждайте меня в обратном.

– Хорошо, поставьте «два», и я приду на пересдачу.

– Молодые софистки так хотят видеть меня чаще, что я не могу им отказать, – театрально обратился он к аудитории. – «Два»!

Кира, чуть не плача, забрала зачетку и ушла. Придя домой, она не раздеваясь рухнула на незастеленный диван и выключилась.

Проснувшись вечером, она первым делом посмотрела звонил ли Федор. Не звонил.

Она выключила мобильник и ушла в ванную греться и приводить себя в порядок. Ощущение катастрофы надвигалось с каждой минутой. Трезвонил домашний телефон – она не сомневалась, что звонил Федор, но подходить намеренно не стала. Вышла из ванной в чем мать родила, сделала музыку в комнате погромче, чтобы не слышать звонков, и снова ушла в ванную. На следующее утро она уехала к Боженьке.

Глава 10
ЛитИнститут

К Боженьке Кира отправилась ранним утром. Путь от Наличной до Бухарестской улицы был уныл и безрадостен: спуск в подземелье метро, толчея пересадочных станций, замызганные тоннели переходов. В городском пейзаже взгляду тоже зацепиться было не за что: серо-зеленые бетонные коробки поменялись на красно-белые, один спальный район на другой. Накатило полнейшее равнодушие ко всему. Второй день она не общалась с Федором, и последняя совместная ночь казалась чем-то вроде дурного сна. Сидя в трамвае, она читала «Тошноту» Сартра и удивлялась тому, как похоже состояние героя на ее собственное. Ясность происходящего, начисто лишенная красоты, тупая и плоская, как рубль, физически мешала.

Подруга распахнула дверь, задушила Киру в объятиях и начала рассказывать о своей беде.

– Заходи же скорее, о утренний Кирунчик, я поведаю тебе о том, что со мною приключилось. Работу в Буквоеде я бросила. Сессию закрыла неделю назад, практика уже послезавтра. Мы будем и около тебя замеры делать. Мне дадут теодолит и нивелир – это инструменты такие, с перевернутым изображением, чтобы… а впрочем, не заморачивайся, мой маленький гуманитарий! Приходи ко мне на практику, я покажу тебе это чудо.

– Да знаю я, что это такое, – засмеялась Кира. Подколы про вечную войну технарей и гуманитариев были естественны и необидны.

– Планирую ходить к тебе пить чай с ништяками. Возможно, и объект вожделений с собой прихвачу, если не бесит он тебя. Тот, который Влад. Я же вас так и не познакомила еще.

– Приводи любого. Только рада буду. А ты планируешь меня выгонять сегодня?

– Оставайся хоть насовсем. Но учти, что я нынче Сектор Газа слушаю.

– Плохо дело. Тогда я завтра же уеду, – Кира вышла из ванной, стряхивая воду с рук, и плюхнулась на табурет. – Что-то я очень устала.

Подруга заваривала чай.

– Это старость. А я тут поняла, что для инженера есть один огромный плюс проживания в Петербурге: не возникает комплекса, что проектируемый тобою дом – кривой, – она, прищурившись, всматривалась в угол кухни. – Руки бы повырывала тем, кто эти дома строил. Ни одного прямого угла.

– А ведь бытует мнение, что сто тридцать седьмая серия – это вершина советского архитектурного дела.

Боженька злобно скомкала обертку от шоколадки и бросила ее через плечо:

– Вот что я об этом думаю. Стану главным инженером и запрещу строить подобную дрянь. Или нет. Создам самый отвратительный проект и заставлю в нем жить архитекторов этих бетонных шедевров. Но как это сделать? Понизить потолок? Но уже некуда – два сорок в хрущевке. Сократить метраж и сделать комнаты проходными? Было там же. Накосячить со звукоизоляцией и совместить санузел? Опять хрущевка. Черт, самый плохой проект уже создан. Причем по всем пунктам. Надо найти другой способ мести. Впрочем, что это я все о своем? Как Федя? – спросила Боженька.

– Вопрос сложный. Я пока сама не понимаю, что происходит.

– Этот негодяй тебя обижает? Что он сделал?

Кира рассказала о последнем общении с Федором.

– И что, больше он не появлялся? – Боженька поправляла связки потертых фенечек на запястьях.

– Нет. Звонил тоже только после экзамена. Я реагировать не стала.

– А тогда почему не ответила?

– Устала, расстроилась из-за пересдачи, очень хотела спать. А еще надеялась, что хоть так он начнет не только о себе думать.

– Ну, это ты зря. В его возрасте пора бы уже думать, что делаешь, однако я вот что-то не вижу, чтобы Федя стремился вести себя как взрослый. И ждать, что он твое молчаливое послание расшифрует, глупо.

– Как говорят в Дагестане: «Кто думает о последствиях, тот не герой!» К тому же, ты просто его не любишь. Он еще маленький и глупый, это пройдет.

– Я просто считаю, что ты слишком с ним возишься, а ему нужен волшебный пендель. И это – не игнорировать звонки, а объяснить ему, что тебе не нравится. Например, не надо в неподходящее время и в неподходящем месте пытаться устраивать ночь страсти, а в случае, если девушка против, просто взять и сбежать – тоже, знаешь ли, не самый взрослый поступок. Кстати, я читала, что от недосыпания выпадают волосы. Так что, всех к черту и всеми силами бороться за жизнь каждой волосинки.

Кира молча пила чай, разглядывая картину с двумя тетеревами, висевшую над обеденным столом, как говорил Боженькин папа, «для аппетиту». Оба дедушки подруги были художниками, и квартира изобиловала живописью.

– Ладно, ну его. Пойдем, что ли, сублимацией заниматься. Есть газета какая-нибудь? Руки чешутся что-нибудь смешное сделать, – Кира в нетерпении разминала пальцы. – Коллаж хочу человеконенавистнический изваять.

– О да! Я тут как раз подумывала о серии концептуальных автопортретов. На первом я нарисую диван, на котором будет лежать с заброшенной на спинку ногой огромная буква «Я». На втором добавим мрачного колорита: «Я» лежит на полу, рядом стоит Смерть с косой. Надпись сверху: «Жду».

– Это гениально. Кстати, о диване. Подумываю свой выбросить. На полу спать интереснее – потолок выше кажется.

– Не надо диван выкидывать, жалко его. Он последнее, что есть. Нам на нем еще лежать, впрочем, щас тепло в помойке и, по сути, безразлично, лишь бы было в той помойке что-нибудь нам пожевать. Опа! Я еще и поэт сегодня! Айда за ватманом!

На следующий день, возвращаясь домой, Кира, извлекая из ящика стопки рекламной макулатуры, нашла среди прочего письмо из Литинститута. С неистово колотящимся сердцем, роняя из рук рекламные листовки, она, стоя в лифте, рвала конверт. Внутри оказалось приглашение на следующие испытания. Стихи были приняты.

История со стихами и Литинститутом началась еще весной. В апреле Кира начала замечать, что с мамой что-то не то: настроение ее то резко портилось, то срывалось в несвойственный ей сентиментализм. Все чаще можно было увидеть, как Мария Николаевна читает медицинскую энциклопедию, хмуря лоб и прищелкивая языком. Около месяца она жаловалась на дискомфорт в горле, но к врачам из-за упрямого недоверия так и не пошла. По крайней мере, все так считали. Как-то раз Кира заметила, как мама прятала на книжную полку небольшую казенную бумажку, похожую на рецепт. Найти ее труда не составило. Бумага оказалась направлением на обследование в онкологический центр. К такому контакту с темой смерти Кира оказалась не готова. И так как нельзя было показывать, что ей стала известна причина маминых настроений, она решила, что в этой ситуации нужно хотя бы найти альтернативу платному вузу. И отправила свои стихи на конкурс в Литинститут в Москве, где была возможность учиться заочно и, соответственно, работать.

Спустя пару месяцев врачи Марию Николаевну оставили в покое, поскольку их подозрения, на счастье, не оправдались. А про отправленные стихи Кира почти не вспоминала.

Теперь же все перевернулось вверх дном. До последней даты подачи документов оставалось пять дней: Почта России как всегда показала себя с лучшей стороны. Нужно было срочно купить билеты и забрать документы из вуза.

Она позвонила маме, которая пообещала вечером приехать и решить вопрос с билетами, затем Боженьке, а затем, выдохнув и набравшись смелости, Федору. Трубку взяла Вера Анатольевна.

– Здравствуйте, будьте любезны Федора.

– Здравствуйте, сейчас.

– Да, – Федор явно был не в духе.

– Привет. Мне по делам надо на Фонтанку. Поедешь со мной? – она не знала, с чего начать, стоит ли говорить о том, что случилось пару дней назад.

– Нет, не сегодня, – ответил он отрывисто, слова падали. Было очевидно, что он не настроен общаться и чрезвычайно зол. Таким она его еще не слышала никогда.

– Тогда пока.

Он, не ответив, повесил трубку. Не понимая, как реагировать на это, Кира постаралась переключиться на решение вопроса с поступлением, и, взяв себя в руки, поехала за документами. Казалось бы, последний экзамен был только пару дней назад, но здание опустело, и только секретарь, шелестя бумажками, отвечала на редкие телефонные звонки. Кира спросила у нее, как собрать необходимые документы, но выяснилось, что без подписи декана или его заместителя это невозможно. На кафедре же, как назло, никого не оказалось, и бюрократический квест переносился на следующий день.

Чтобы не терять времени, Кира отправилась в железнодорожные кассы на канале Грибоедова. На набережной, неподалеку от Спаса-на-Крови, ее окликнула цыганка в окружении стаи галдящих детей. Кира ускорила шаг, но пожилая женщина в цветастой юбке с ворохом пестрых платков, повязанных на поясе, неожиданно прытко устремилась следом и, придерживая Киру за локоть, спросила:

– Хочешь, погадаю, милая? Девушка, дай руку, денег не надо, не возьму ничего, – она провела пальцем по фенечкам, окольцовывавшим руку от локтя до запястья и, заглянув в ладонь, улыбнулась, сверкнув золотыми зубами в такт куполам Спаса:

– Счастливая скоро будешь.

Кира улыбнулась в ответ и, аккуратно забирая руку, ответила:

– Удачи!

– Удача одна не приходит, ей монета нужна!

Но Кира уже не слушала ее, а стремительно неслась к кассам. Все, что происходило с ней после, меньше всего напоминало счастье. Увы, в билетных кассах ее ожидало фиаско: очередь тянулась через весь зал, билетов не было на ближайшие две недели.

Следующие два дня прошли в стараниях забрать документы из вуза, с дорогой все вопросы решила мама, но, когда в очередной раз Кира безуспешно попыталась прорваться на кафедру, оказалось, что ни декана, ни его зама ей не видать еще минимум неделю. Ощущая себя героем «Замка» Кафки, она с каждой попыткой собрать необходимый список бумажек, все глубже и глубже вязла в бюрократическом болоте, наводившем на нее болезненную тоску. Кира переставала понимать, что происходит вокруг. Казалось, что она бежит по беговой дорожке или, как во сне, старается куда-то успеть, но как бы она ни торопилась, как бы быстро ни переставляла ноги, ее положение в пространстве не менялось.

– Хочешь, давай вместе сходим. Может, в деканате кто-то есть, кто подпишет. Должны же они работать, в конце концов! – Мария Николаевна негодовала. – Сколько времени еще до подачи?

– Нет, ходить не надо. Я сама справлюсь, не маленькая. Последний раз там какой-то препод был, представился директором всех философов Санкт-Петербурга. Но подписывать отказался, так как не уполномочен.

– Перестреляла бы бюрократов. Давай съездим, пока время есть. Завтра мне кровь из носа нужно на дачу к бабушке, – и помолчав, добавила, закуривая от сломанной в волнении спички, – хотя религиоведение все-таки как-то надежнее, что ли, чем стихи. Много ты поэтов с дипломами знаешь?

– А религиоведов? – усмехнулась Кира. И подумалось, что родители – странные люди, будто живущие на другой планете: верят в то, что диплом что-то меняет, думают, что работа по специальности – естественный сценарий для счастливых обладателей высшего образования.

Размышления эти прервал монолог мамы.

– Одновременно и тут, и там – боюсь, сломаешься, – рассуждала вслух Мария Николаевна.

– Нет, разберусь. Если не успею, то не судьба. Может, на следующий год попробую. В конце концов, главное, что стихи прошли. Значит, не такая уж я и графоманка.

Мама кивнула, затушила сигарету и вышла из кухни. Уже на следующий день она уехала, предоставив Киру самой себе.

Бессмысленность внешней возни накатила с такой силой, что Кира перестала выходить из дома. Начиналась какая-то странная перемена в ней, будто бы она падала в какой-то мрак, падала, не зажмурившись от страха, а осознанно, стараясь запомнить каждое мгновение, понять что-то отчаянно важное. Задорно-демонического смеха не осталось, появилось ощущение отстраненности, будто она со стороны наблюдала происходящее и отказывалась в нем участвовать. И дело было не только в том, что Федор пропал. Дело было в тотальном обесценивании внешнего мира, инфляция жизненных целей и приоритетов захлестнула ее. Монетка во всех сферах поворачивалась не той стороной, на которую она ставила: любовь к Федору обернулась его потерей, культ учебы – провалом на экзамене, одержимость поэзией – невозможностью поступить на литературный факультет. Каша из философских размышлений и религиозных догм бурлила в голове Киры. Еще две недели во время практики Боженька заходила к ней на чай, но после уехала в санаторий. И Кира отдала себя на растерзание одиночеству.

Глава 11
Синхронизм

Федор был взбешен. Казалось, мозг вскипал. С того момента как он вышел из Кириной квартиры все пошло не так. Напряжение достигло апогея, хотелось разнести все вокруг. Он шел дворами, покидая лабиринты серых, безликих многоэтажек, не находя по пути ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом. Холодный ветер с залива разбрасывал мусор, на скамейке у дома спал, подложив под голову свернутую газету, сильно помятый люмпен неопределенного возраста и пола, и в тишине даже шорох вороних крыльев казался невыносимо громким.

Федор шел быстро. Ярость постепенно уходила в ноги, там вырабатывалась усталость, и уже в ней сгорала обида. Дойдя до Тучкова переулка, он понял, что еще слишком рано и что дома будет много вопросов, если он всех перебудит, а сидеть несколько часов на кухне представлялось не особенно интересным. Поэтому, не дав автопилоту принести себя домой, Федор отправился дальше, в сторону Невского района, где конечным пунктом была отцовская квартира на Дыбенко.

Меряя шагами асфальт, проходя по начинающему утреннее копошение городу, он пытался просеять внутренние монологи, так или иначе сводившие все мысли к одному вопросу: «Почему она так себя ведет?» В нем кипела ревность к тем никогда не виденным людям, которым посвящались ее стихи: «А что, если дело в них? Или, может быть, она просто фригидна? Кстати, отчего образовано это слово? Фригия? Ну, не может же быть, чтобы у фригийцев были подобные проблемы?! Нет, видимо, что-то другое… Вспомнить бы. Frigid в английском, да, точно, так и есть, „холодный“. А все-таки, как это могло быть связано с Фригией? Тьфу, какая разница, от какого слова образовано и что с чем связано… А возможно, что она попросту меня не любит и именно это – главная причина ее равнодушия и игнора. Да и бог знает, что там у нее было с этим психом из дурдома. Стал бы он просто так поступать в тот же вуз, что и она? Маловероятно. Я бы не стал. Почему, кстати, она нас не познакомила? Ведь мы могли бы с ним сами как-то разобраться, наверняка ему можно было бы все доходчиво объяснить, чтобы впредь не появлялся. А, впрочем, какая теперь разница. В конечном итоге, это уже неважно, хватит этого детского сада».

Он перешел по Биржевому мосту и решил сократить расстояние, пробежав часть пути проходными дворами Петроградской стороны, но, как назло, оказался у того самого дома, где они с Кирой впервые вышли вместе на крышу. Он остановился рядом с соседней аркой, ведущей во внутренний двор, и закурил. Яркие, контрастные тени от ветвей растущего неподалеку вяза скакали по асфальту и коричневой штукатурке стены, напоминая о событиях прошлых весны и лета. Зажав в зубах гаснущую сигарету, Федор дергал заедавшую молнию на рукаве косухи, чтобы спрятать под нее окурок. Молния не поддалась, и горячий пепел сигареты посыпался на его кисть.

«Высокая культура быта! Хоть бы урну поставили!» – Федор чертыхнулся, выронив окурок, пнул с досады колесоотбойник, утонувший в асфальте, и буратиньей походкой пошел в сторону набережной Невы, чтобы обезопасить себя от возможных призраков прошлого.

Дойдя до дома, он принял душ и завалился спать.

Под вечер проснувшись в зашторенной комнате, не понимая, который сейчас час и что делать дальше, он, побуждаемый щекочущим чувством тревоги, позвонил Кире. Ее телефон был отключен. Где-то в голове начинало прорастать чувство вины за случившееся. Если они не созванивались на протяжении целого дня, то на это должна была быть веская причина. Тревога разрасталась, захватывая воображение. Не может же Кира так долго быть в метро, не провалилась же она в какой-то фюрер-бункер, наглухо лишенный связи? Федор начал звонить на домашний номер, но по-прежнему безрезультатно. На девятой попытке его опалило яростью: «Она обиделась и просто решила сделать вид, что ее нет дома». Желания участвовать в провокации не возникало. Снова захотелось забыть прошедшие сутки, как страшный сон, и не возвращаться к этой ситуации никогда.

Убивая ночь в социальной сети, Федор получил сообщение от бывшего петрозаводского одноклассника. Макс, сын светила карельской археологии, пошел по стопам отца и жил под девизом: «копать – не работать». Федора он просил приютить его с парой товарищей в Питере, на время раскопок Новой Голландии.

Призраки прошлого лета вновь начали шарахаться по стенам комнаты, но внезапно сверкнула счастливая мысль и разогнала всю нежить.

– Макс, а с вами-то покопать можно? – в нервном возбуждении пальцы Федора скакали по клавишам.

– Да не вопрос. Через несколько дней в Питер приедем и начнем. Ты только придумай, где пожить нам. Только ночлег да помыться: после работы хотим беспредела – тусить на флэту не будем.

– Без проблем. На Васильевском можно будет перекантоваться. Маман в Крым едет с Толяном, так что все свободно уже в конце недели. От меня пешком до Новой Голландии минут тридцать.

– По рукам. А я уж думал, ты в ботана превратился там со своими китайцами. Фалунь Дафа, Цигун, феншуй… что там у тебя еще?

– Пока я феншуй не зарифмовал, давай-ка руби фазу. Завтречко спишемся, определимся по времени: на вокзале вас встречу.

– До связи.

Федор задумался о том, как так получается, что все в этот день напоминает о Кире. «Мало того, что не удается отвязаться от прокручивания одних и тех же вопросов в голове, так еще и этот дом на Петроградке, потом Новая Голландия. Воистину, Питер – город маленький, никуда не деться в нем ни от других, ни от самого себя. Все кишит намеками, играет ассоциациями и в конце концов вызывает мысли о порочном круге, называемом судьбой. А впрочем, было же что-то про восприятие событий… у Юнга, кажется. Синхронизм. Происходит несколько событий: я ссорюсь, или расстаюсь с человеком, который ассоциируется у меня с определенными точками в городе. Допустим, таких точек полно. Но, совершенно о том не задумываясь, я попадаю именно туда, где все начиналось. Без участия моей воли. Дальше обстоятельства – совершенно внезапно! – складываются так, что в ближайшее время я буду работать в сакральном для нас с этим человеком месте. Совпадение? Лебедев как-то на лекции говорил о Юнге, немного рассказывал о синхронизме. Вроде бы, Юнг сводил все к вселенскому разуму, Абсолюту, к которому наш мозг имеет кратковременный доступ. В этот момент мы и получаем это явление. Но это при допущении Абсолюта как разумного начала. Если же пойти иначе, то получается, что наш мозг сам наделяет события смыслом, превращая их в „знаки“, и, включая ассоциативное мышление, приходим к тому, что…» К чему нужно после всего этого прийти, Федор так и не сформулировал, отвлекшись на пьяный шум за окном. Он крутанулся в кресле, посмотрел на часы и, убедившись, что скоро утро, отправился спать, чтобы к вечеру заехать к маме и предупредить о нашествии гостей.