Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 15
Чаепитие с боем посуды

– Здравствуйте все, кто дома! – громко крикнула Екатерина Георгиевна с порога, обнимая подругу. В прихожую вышла Мария Николаевна, бабушка высунула голову из-за двери и приветливо улыбнулась:

– Катюшка приехала! Давно не было тебя!

– У нас ремонт, Сеня на работе все время. Я обои переклеиваю постоянно, потому что они падают, – Екатерина Георгиевна искала в тумбочке свои тапки. – Уже на двусторонний скотч хотела прилепить. Короче, некогда.

– Ремонт – это бедствие, – посочувствовала Мария Николаевна. – Может, приехать помочь?

– Не, ну что Вы! – Боженька театрально-зловеще улыбнулась. – Я их сама победю! Побежду! В общем, как-нибудь присобачу. Кирунчик, мне нужна помощь! Победю, побежду… Как правильно? Меня зациклило!

– Тут я! Одержу победу – подсказала появившаяся из кухни Кира и достала со дна обувного ящика Боженькины тапки.

– Да! Есть некоторый смысл в гуманитариях. Как ваше здоровье? – Боженька обратилась к родителям Киры.

Пока продолжалась эта беседа, Кира пошла на кухню наливать чай. Федор вышел из комнаты в коридор поздороваться с Екатериной Георгиевной.

– Захвати с собой печеньки. – попросила его Кира. – Мы, наверное, к тебе придем через какое-то время.

– Печеньки захвачены, мой генерал! – отозвался он и бесшумно уплыл в комнату.

Боженька, сбежавшая от беседы с Марией Николаевной, оплетала тонкими длинными пальцами в серебряных кольцах высокий бокал с чаем.

– Как прекрасно, что Федор еще не отжал мою любимую кружку, – прокомментировала она.

– Ну, ни на твою пижаму, ни на зубную щетку он тоже, помнится, не претендовал, – улыбнулась Кира. – И даже тапки твои ему неинтересны.

– Не может не радовать, хотя последние живут теперь столь далеко, что я бы с их поиском не справилась. Сене подарили билеты на какой-то рок-концерт послезавтра. Я особо не вникала, но что-то приличное, не хочешь ли посетить?

– Мы тут с Федором ходили на митинг против строительства «Охта-центра» в Ниеншанце. Дело было у Юбилейного, там выступал «Телевизор». Это последний «концерт», на котором я была года за три. Думаю, я больше не хочу подобных мероприятий.

– Митинг? И ты считаешь, что властям не плевать на митинг?

– Уверена, что плевать. Но я-то молчать не могу. Мне потом со своей совестью дальше жить придется. Куда я ее спрячу, если из каждой дырки в историческом центре будет этот, простите, овощ маячить? Куда я от «кукурузы» на крыше денусь? Она же будет вползать в любой пейзаж, а у меня ностальгическая любовь к городу, у меня любовь на фоне оного и в его декорациях. И я убеждена, что нужно предельно обдуманно подходить к строительству новых зданий в историческом центре.

– Да сгнил этот центр еще двести лет назад! Уж тебе ли не знать! Люди, в нем живущие, только мучаются и ждут не дождутся, когда их расселят.

– Ничего подобного! Ценителей старого города достаточно. Если ты привык жить в комнате с четырехметровыми потолками, то, очутившись в помещении с высотой потолка два сорок, вряд ли будешь себя хорошо чувствовать. Да и пейзаж, который постоянно видишь, тоже немаловажен, – Кира налила себе в кружку кипяток, забыв о заварке в пылу спора, и в недоумении смотрела на воду, не соображая, что нужно делать.

– А как насчет соседей-алкоголиков, общей ванной и крыс размером с кошку под полами?

– А никак. Пока все хотят комфорта и вкладывают деньги в новострой, а не реставрацию, будут и крысы, и алкоголики, и падающая на голову штукатурка. Когда что-то в мозгах сдвинется и коммуналки начнут восстанавливать, а не забивать маргинальным элементом, тогда и крысы исчезнут. Моя тетка переехала в бывшую коммуналку: во всей парадной ее квартира была единственная отдельная. Но со временем, чем больше квартир выкупалось, тем меньше выкручивалось лампочек в подъезде, тем чище становился двор, чудесным образом вернулись отреставрированные ворота, а дом попал в список КГИОП2222
  КГИОП – Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры


[Закрыть]. Только потому, что паре-тройке человек было не все равно.

– Что-то вы с Федором не едете жить в коммуналку, а живете с родителями. В панельном доме.

К лицу Киры прилила краска. Реплика Боженьки была ударом ниже пояса.

– Не едем, но не потому, что боимся падающей лепнины. У нас иные причины этого не делать. И тебе они известны, – каждое слово произносилось Кирой через одинаковые паузы, возмущение застряло в груди, и нужно было не выпустить его наружу.

– …и вообще, старый город маленький, представь, что с ним будет, если все поедут в центр. Куда деть людей? Им всем нужно где-то жить.

– Есть отличное средство. Закрыть город на «вход». Всех недавно приехавших – не прописывать, не строить для них очередное гетто. Для желающих жить в центре ввести материальный ценз, чтобы проживание в музее обязывало финансово соответствовать. А за вандализм привлекать к уголовной ответственности. Все займут свое место, и настанет царство красоты и гармонии.

– А по мне, так снести его к черту, этот твой центр, и комфортное жилье для людей построить. А культурная ценность – это то, что в музеях хранится. Живым от этого пользы нет никакой. Как с сувенирами. Аня, та самая, из художки, после раскопок в Крыму привезла мне в подарок обычную китайскую вазочку. И я понимаю, что вазочка только вид делает, что древняя, что сделана она на заводе в Китае и что цена ей три копейки, но мне она нравится больше – уж прости меня! – Боженька театрально приложила руку к груди, – чем подлинные осколки древней керамики. Потому что вазочка целая и ею можно пользоваться, а черепки, которые ты привозила, лежат на полке и собирают пыль. И да, я считаю, что, чем вбрасывать астрономические суммы в реставрацию старья и руин, лучше построить что-то новое, удобное для жизни.

– Это начало конца. Тебя укусил демон мещанства или глупости? Ты вообще себя слышишь?

– Слышу. И рада, что ты наконец тоже услышала, – Боженька с вызовом смотрела на Киру в упор, ожидая реакции. – Такая вот я тварь.

Кира молча пила горячую воду из кружки, обжигаясь и боясь, что с языка сорвется комментарий.

– И то верно, – брякнуло последнее слово Киры.

Боженька демонстративно громко поставила пустую кружку на стол и пошла одеваться в прихожую.

Бабушка снова выглянула из комнаты – посмотреть, что за шум.

– Катюшка, ты уже убегаешь? Чего так быстро?

– Да, пора – дел много.

Кира вышла в прихожую, когда подруга уже открывала дверь.

– До свидания! – Боженька попрощалась с родителями. – Пока! – сказала она Кире и вышла.

– Пока, – Кира закрыла за ней дверь, впервые в жизни даже не подумав обнять подругу на прощание. Затем она вернулась на кухню, чтобы помыть посуду. Переставляла тарелки и блюдца поближе к раковине.

– Дьявол! – кружка Екатерины Георгиевны полетела в стену и разбилась на несколько частей.

– Ого! Весело тут у вас. А Боженька где? – на пороге внезапно возник Федор. – Я там в комнате убрался – можно туда перебираться.

– Да, не надо никуда перебираться. Не с кем.

Часть IV

Глава 1
Медь звенящая

Кире было чертовски неудобно оттого, что она вовремя не поздравила Веру Анатольевну с Восьмым марта, и из-за этого чувствовала себя в долгу. После лекций она решила зайти в гости без Федора, у которого все реже выдавалось свободное время. Кира позвонила Вере Анатольевне, чтобы не стать неприятным сюрпризом, купила цветы и тортик, и вскоре появилась на ее пороге.

– Здравствуй. Заходи. Федор после работы на лекции? – спросила Вера Анатольевна, щелкая заедающим дверным замком и жестом приглашая Киру зайти. – Какие тюльпаны красивые! Спасибо! Когда спрашивают, какие цветы у меня любимые, я всегда говорю – «свежие».

– Мне они тоже этим глянулись. Рада, что понравились. Федор с утра до вечера занят. Домой приходит поздно, часов в девять, – Кира прошла в комнату и села поближе к батарее, чтобы согреться после прогулки по мартовскому промозглому Петербургу.

– Жаль, что у него мало времени на учебу. Но ничего, жизнь мужчины простой быть не должна. Характер закалять тоже нужно. Главное, чтобы он моему примеру не последовал и обучение не бросил. Опасаюсь подобного сценария. Я-то где только ни училась: и матмех, и кинорежиссура, и филфак, и религиоведение, и бог знает что еще. Федеря, кстати, маленький был совсем, когда я на филфаке училась. Я ему вместо сказок читала Проппа и Потебню. Вот и результат, – она засмеялась. – Так скучаю по тому времени! Было так хорошо готовиться к сессии, читать, заниматься с Федерей. Он был идеальным ребенком: никогда не мешал, не шумел. С Толяном я вообще ничего делать не могу. В него словно бес вселяется – он со мной дерется, ругается. Приходится из дома уходить, чтобы почитать, – она снова засмеялась. – Меня все официанты в ближайших кафе знают. По полдня там просиживаю: читаю, пишу, как французские поэты, на салфетках. Ты, кстати, не перестала писать стихи?

– Пишу время от времени, но редко. Обычно накануне экзаменов, вместо подготовки. В это время от них прямо деваться некуда.

– Надо было тебе оставить религиоведение и поступить на литературный.

– Нет, – Кира покачала головой, – ни за что. Мне нравится то, чем я занимаюсь. Стихи можно и просто так писать, для этого учиться не обязательно. А здесь я получаю приличное образование, в системе. Вот диплом защищу, и можно будет о втором высшем думать, а пока дергаться не хочу. Месяц назад, вот, на работу устроилась, можно совмещать с учебой. Очень довольна. Люди интересные, увлеченные тем, что делают, место хорошее – в самом центре города, за Казанским собором. Пока сижу, можно спокойно подумать над курсовой.

– Так, а что за работа?

– Натурщицей, в ИДПИ.

– Не холодно? – с едкой усмешкой спросила Вера Анатольевна. – Обнаженной, наверное?

Киру будто ударили пыльным мешком. Столь откровенной недоброжелательности она не ожидала.

– Да нет, натуру и в одежде пишут, – язык забуксовал, и ситуация мгновенно вышла из-под контроля.

– А что вы с Федором думаете делать? – Вера Анатольевна сидела в кресле и, прищуриваясь, смотрела на Киру сквозь очки в оправе «кошачий глаз» и поигрывая тапком на босой ноге.

– В каком смысле? – не поняла вопроса Кира.

– Что вы дальше планируете? Отношения же должны развиваться. Нужно о детях думать. Что ты почувствовала, когда он предложил тебе замуж выйти?

Кира окаменела и вросла в диван, на котором сидела, превратившись в истукан. Она была совершенно не готова к подобному разговору.

– Удивление, – очнувшись, ответила она.

– То есть ты не обрадовалась? – не унималась Вера Анатольевна. – Ты вообще его любишь?

– А как Вы думаете, если мы вместе с окончания школы? – Кира слегка наклонила голову и глубоко вдохнула. Негодование поднималось в ней, как пена на кипящем кофе.

– Понятно, – кивнула Вера Анатольевна. – А замуж ты при этом не хочешь? Знаешь, тот, кто не хочет создавать семью, просто ищет варианты, временно используя наиболее удобный.

– Вы хотите сказать, что я использую Федора как наиболее удобный вариант? И чем же он так удобен? – брови Киры взметнулись вверх, а сама она готова была разразиться истерическим хохотом. – А как Вы себе представляете нашу с ним семейную жизнь, при том что жить нам негде?

– Да, возможно, ты просто не отдаешь себе в этом отчета. – запоздало отозвалась Вера Анатольевна. – Он, кстати, завидный жених, родственников же много – дай им бог здоровья, конечно, – а наследник он. А жить после свадьбы, без сомнений, нужно вместе, иначе это не имеет смыла.

– Вы знаете, это довольно странная позиция. Я полагаю, что всего нужно самостоятельно добиваться, а не ждать помощи со стороны и уж тем более, наследства. Как-то это не гордо. И штамп в паспорте ничего не меняет. Снимать квартиру мы не сможем: все-таки платное обучение, собака… уйма факторов.

– Смотрю на тебя и удивляюсь. Ты ко всему подходишь с прагматической линейкой. У тебя, как в шахматной партии, каждый ход просчитан: здесь собака мешает, там – учеба. Для всего этого место есть, а для семьи нет. И для творчества нет, судя по тому, что ты не хочешь всерьез посвящать себя стихам и учиться на литературном. Я вот когда-то тоже писала стихи, посылала их в какие-то газеты, но не приняли. Это все искренне было, от сердца. И когда я вас с Федерей вместе увидела, то так меня поразили ваши взаимоотношения: этот ваш язык – это же дар Божий, – трепет, с которым вы друг к другу относитесь. Я стала о вас писать роман. А теперь я смотрю на тебя и ничего этого не вижу. А ты помнишь, в послании апостола Павла к коринфянам сказано: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий»? Вот я тебя слушаю и пониманию, что нет в тебе любви ни к собаке, ни к стихам, ни к Федору, ни к себе. Медь звенящая. И стихи твои – не настоящие. Иначе бы бросила уже учебу и писала бы.

– Стойте, Вера Анатольевна, – Кира подняла ладонь вверх, останавливая монолог собеседницы. – Вы читали мои стихи?

– Нет, но это и не нужно. Я по твоему отношению все вижу.

– Ага. Значит, стихи Вы не читали, но осуждаете, Федора я не люблю, а использую в корыстных целях, при условии, что живем мы у меня, с моими родителями на довольно-таки паразитических началах. Это по-библейски абсурдно, но пускай. А собаку-то я почему не люблю, позвольте спросить? – демоны в Кире включили сарказм. Ситуация накалилась до предела, но покидать поле боя Кире категорически не хотелось.

– Потому что она тебе только мешает.

– Я сейчас с ума сойду. Я хоть раз говорила, что мне Ермен мешает? Да, с ним сложно переехать. Но я и не хочу переезжать. У меня, помимо него, масса причин этого не делать, – Кира резко растерла лицо ладонями. Кровь прилила к щекам. – А Вы своего младшего сына тоже не любите? Вы же постоянно говорите, что он Вам мешает.

– Это я с тобой обсуждать не стану, и нечего передергивать.

Раздался телефонный звонок, и Вера Анатольена оглядывалась в поисках мобильника под завалами вещей на письменном столе.

– Да, Федеря. Да, все хорошо у нас, мы тут болтаем с Кирочкой. Ты зайдешь? Хорошо, передам, – она убрала телефон в карман кофты и обратилась к Кире: – Федор сегодня раньше освободится.

– Хорошо. Мне пора – дел много дома, – Кира, чувствуя, что еще немного – и произойдет непоправимое, стала спешно собираться.

– Заходите как-нибудь вместе. Может, и сегодня, если время будет, – Вера Анатольевна как ни в чем не бывало улыбнулась Кире.

– Это вряд ли.

– Оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже одна плоть. Звоните-пишите!

Кира вышла на улицу и глубоко вдохнула, чтобы успокоиться. Она стояла на перекрестке Тучкова и Волховского переулка и не знала, что делать. Бессильная ярость не отпускала: в пору было развести руки в стороны и орать, пока не сядет голос. Но люди расходились в разные стороны, волоча на себе тяжелые зимние пальто, пакеты с едой, маски усталости. Нужно было с кем-то поделиться, выговориться – выплеснуть весь тот алогический бред, слушателем которого ей довелось стать, чтобы вместе с кем-то посмеяться над этим, перевести все в шутку и забыть. Но в калейдоскопе друзей и знакомых не было никого, кто бы мог понять всю абсурдность ситуации. Вспомнив о Боженьке, Кира будто задела ссадину. После последней ссоры ей казалось, что из нее живьем вырвали кусок, и теперь на этом месте, зияющая лохмотьями мяса, дыра. Кира с мутной, тяжелой тоской поняла, что звонить некому. Поговорить по душам больше не с кем. Все ее окружение было занято своими делами: все решали свои проблемы, как и она, жили своей жизнью и без веского повода не выходили на контакт. Однокурсники интересовались учебными вопросами, старые околошкольные друзья жили в своем мире, и общение с ними уже давно сводилось к взаимным поздравлениям с праздниками. Оставалась только Даша, уехавшая на мартовские праздники в Эстонию. Внезапно Кира поняла, что кроме Федора, у нее в жизни не осталось никого, кто мог бы ее услышать и понять. Понимая, что делает глупость, она позвонила ему и вместо приветствия выпалила:

– Ноги моей больше здесь не будет. С этого момента я общаюсь с Верой Анатольевной только в твоем присутствии.

– Что случилось у вас там?

– Она меня ненавидит. А еще у нее с логикой что-то не так. Резюмируя: я не люблю тебя, собаку и стихи. А еще – я медь звенящая. Я в шоке, честно говоря.

– Уу-уу-у. Так, успокойся и не переживай. Маман увлеклась, как обычно, и ляпнула что-то не то. Не обращай внимания и не преувеличивай. А у меня лекции перенесли, так что раньше освобожусь. Казюлина, извиняй, я на работе. Потом поговорим.

Кира утвердительно хмыкнула и убрала телефон в карман. И снова на помощь пришел город. Город, как всегда, вбирал целиком, с тоской, обидой, восторгом, любовью – что ни принесешь ему, он всему рад, всему находится в нем место, все превращается в красоту. Любая эмоция увеличивается им в тысячи раз, доводится либо до высокой трагедии, либо до экстаза, превращая все в сюжет с ликующим или страдающим в главной роли. Мокрый снег с дождем, наискось хлеставший прохожих по физиономиям, сделал стены домов темнее, кружево архитектурных деталей контрастнее. Кира обмоталась шарфом потуже, подняла воротник пальто и пошла в сторону Университетской набережной. Тучков переулок казался сказочным осколком Европы – то ли Латвии, то ли Чехии – с его булыжной мостовой, разноцветными двух-трехэтажными домиками и романтическим тупиком. В его начале высотной доминантой вырастала из угла розового дома башенка-эркер, за которой, сразу после советской типовой школы, в которой когда-то училась Таня Савичева, начинались бесконечные лабиринты полуразрушенных учебных корпусов Университета и Института оптики, куда простым смертным вход был заказан.

Кира вспомнила, что когда-то в какой-то энциклопедии ей попалась статья о Савичевой: «Таня Савичева – автор дневника, писательница». Это формулировка показалась ей странной: девять страниц дневника – это разве повод называть автора писателем? Но потом подумалось, что, в конце концов, писателем, наверное, является каждый живущий, каждый, кто режиссирует свою жизнь. Эта мысль, недодуманная до конца, пролетела в ее голове и исчезла.

Кира уводила себя крысиными тропами через задворки корпусов, через ботанический университетский сад, размокший и раскисший, со скользкими бетонными плитами, с ледяным настом на тропинках, через изнаночную галерею здания Двенадцати коллегий и, аккуратно обойдя шлагбаум, на набережную. Она остановилась на Университетской набережной и, уперевшись ладонями в изгрызенный временем и непогодой парапет из рапакиви, смотрела на беспокойную Неву. Вспомнилось, как однажды на какой-то лекции маленький круглый профессор говорил, обращаясь к барышням, что «если однажды, обнимающего вас на набережной юношу обуяет романтический энтузиазм, не торопитесь приписать это своему очарованию. Ведь в граните большое содержание свинца, который возбуждающе действует на организм». Вспомнился Паша, убежденный сторонник химии, верящий в то, что любовь – это всего лишь химическая реакция, длящаяся не более трех лет.

– Привет! – кто-то хлопнул ее по плечу, заставив Киру подпрыгнуть на месте и мгновенно забыть то, о чем она размышляла секундой ранее. Кирилл был доволен произведенным эффектом и задорно смеялся, давясь воздухом.

– Привет! Ты что тут делаешь? – спросила Кира, оглядываясь по сторонам в поисках объяснения внезапному появлению одногруппника.

– В издательство СПБГУ забегал – надо было кое-какие дела уладить. Декан попросил. А ты тут что стоишь? Погода нелетная.

– Погода дивная. Сегодня новый вид питерского дождя открыла – «дождь-лосось». Это тот, который снизу вверх идет.

– О да! Для прогулок по такому нужны трусы-зонт! А если серьезно, то что ты здесь делаешь?

– В гости заходила. Теперь решила прогуляться, – исповедоваться Кириллу она не очень хотела.

– Пойдем, компанию тебе составлю. А то ветром тебя унесет, ты, смотри, какая тощая. Цепляйся! – Кирилл оттопырил локоть, и Кира, схватясь за его руку, повисла рядом.

Они пошли в сторону Благовещенского моста. Казалось, что все, что случилось между ними в канун Нового года, бесследно исчезло. Никто не вспоминал об эпизоде с кулоном, о зависшей между Кириллом и Кирой недосказанности. Неловкость в общении маскировалась обоими бравадой и шпильками. С Кириллом можно было шутить, можно было обсуждать любые темы: о чем бы они ни говорили, все заканчивалось хохотом.

– А куда мы идем?

– Не знаю, я думал, у тебя есть какая-то цель.

– Единая цель всех наших усилий – бабла нарубить и смотаться в Бразилию! – процитировала она. – Извини, не удержалась. Вообще-то, я просто хотела походить пешком и проветрить мозги.

– Можно в Музей истории религии сходить. – предложил Кирилл, – еще успеваем.

– А давайте культурки хряпнем! – отозвалась Кира. И тут же продолжила: – Ты можешь думать о чем-то, кроме своей мистики-эзотерики? Чем нас там можно удивить? С первого курса ходим туда. Мне кажется, я служителей музея вижу чаще, чем родственников.

– Это да, у меня такая же тема, – Кирилл задумался. – Можно в Синагогу зайти.

– Не, что-то не хочу я никуда заходить. Лучше до Исаакия дошуршим и разбежимся.

– Может, тогда, до Красного моста? Храмик тебе свой покажу, – Кирилл загадочно прищурился.

– Дом Эсдерса, что ли? Тот, что с высоченным кадуцеем2323
  Кадуцей – Посох Гермеса, представляющий собой жезл, обвитый двумя обращёнными друг на друга змеями, часто с крыльями на навершии.


[Закрыть] над куполом? – обернулась к нему Кира.

– Черт! Вот ничем тебя не удивить.

– А ты как думал?! – Кира гордо запрокинула голову. – У меня роман с городом, мы с ним живем в любви и гармонии уже… давно, в общем.

– А я думал, с Федором. Но рад, коли так.

Кира сделала вид, что не услышала его реплику.

– Пойдем, что ли, покажу тебе интересность, от которой кровь в жилах стынет. По крайней мере у меня, – улыбнулась Кира.

– Ну, потопали.

Они прошагали по набережной и повернули на Благовещенский мост.

– Какие миленькие конечки! Всегда хотел гигантский аквариум с морским коньком, – Кирилл остановился у ограды, кивнув на рисунок.

– Это не коньки, а гиппокампы. И, кстати, на них летом живет паук Петр. Его ночью хорошо видно, при свете фонаря.

– Почему Петр? – улыбнулся Кирилл.

– Потому что Шмидт. Мост же раньше был Лейтенанта Шмидта. Петр Шмидт.

– Логично. Так чем ты собиралась меня удивить?

– Щас, пока не стемнело, нужно до Исаакия добраться. Там покажу.

Они прибавили хода, промчались по Английской набережной и, лавируя между толпами морозостойких и водонепроницаемых туристов у Медного всадника, оказались перед собором.

– Итак, сначала включи воображение. Видишь, по углам ангелы держат чаши на столбах? Это светильники. Представь только, как все это выглядело с такими газовыми фонарями! Пляшущие тени, отсветы и блики купола… А теперь то, что я совсем недавно узнала. Помнишь истории двенадцати апостолов? Ах да, прости, у кого я спрашиваю! Так вот. Вот тут, – наверх смотри! – тут стоит некто с пилой. Очень хорошо видно зубья.

– Пила жестокая. Выглядит устрашающе. Погоди, ты хочешь сказать, что это Канаит? Симон Канаит? – Кирилл подпрыгивал на месте, обходил припаркованные на обочине машины, чтобы найти удобную точку.

– Да, это Канаит, – Кира была довольна реакцией Кирилла. – И ведь это логично: на соборе четыре евангелиста и двенадцать апостолов. Но они так высоко, что мы их обычно не рассматриваем.

– Погоди, а где тогда Варфоломей? – Кирилл заволновался еще больше.

– Вот и я об этом же подумала, когда увидела Симона! Пойдем дальше – покажу, он тоже здесь есть. Вон там! – Кира показала рукой, где искать.

– С ножом, как положено! Класс! – и, помолчав, добавил: – Да, согласен, пробирает.

– Именно! А еще не забудь про освещение. Это же безумие!

– Согласен. Надо будет при дневном свете поразглядывать внимательней. Эх, ну что, пойдем к моему храмику?

– Не, не сегодня. Я уже в змерзлину превратилась, надо домой ехать.

Стемнело внезапно. Кира даже не заметила, как включились фонари и на мокром асфальте лопнувшими желтками расплывались их отражения. Темень раздалась вширь, тяжёлая, рыхлая, упала на купол собора и стекла вниз. В это время не хотелось ни говорить, ни слушать, только вбирать в себя красоту пейзажа и чувствовать все, абсолютно все.

– Вот так всегда с тобой. Заведешь и бросишь.

– Правда, пора. Завтра на лекциях увидимся.

– До завтра.

Когда Кира переходила через дорогу, она краем глаза увидела, как Кирилл стоял, запрокинув голову, и рассматривал скульптуры на соборе. Она завернула под арку Галерной улицы и пошла к остановке автобуса.