Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 10
Квартирный вопрос

Спустя неделю после выписки Киры Федор переехал к ней. Получилось это само собой, без лишних обсуждений, поскольку раз уж Федор регулярно остается на Наличной, то было бы удобнее просто жить вместе. Считая вопрос решенным по умолчанию, Кира не сочла важным сообщить об этом родителям. Заводить этот разговор при сложившемся после ложной беременности, экспедиции и всех неприятных недавних событий отношении в ее доме к Федору было неудобно, и она решила, пусть все само станет очевидным. Спустя несколько недель жизни вместе с Федором и после очередной порции въехавших в квартиру его вещей Мария Николаевна поинтересовалась у дочери:

– Кир, я чего-то не понимаю. Федор теперь, что, живет с нами?

– Да, он же и раньше много времени тут проводил.

– Проводить время и жить не одно и то же. А у нас с бабушкой спросить не надо было? Мне казалось, что такие вопросы надо совместно решать.

Кира залилась краской и замолчала. С этого момента ее и без того напряженные отношения с Марией Николаевной и бабушкой усугубились, квартира начала напоминать коммунальную. Но Федор остался на месте.

После больницы они с Кирой стали довольно часто бывать у Веры Анатольевны. Отношения неудавшихся «свекрови» и «невестки» складывались непросто: Кира не понимала мать Федора, а та, в свою очередь, не понимала Киру. Как-то, во время очередного совместного чаепития в Тучковом переулке, Вера Анатольевна сказала, что ждет не дождется, когда станет бабушкой. Киру это заявление покоробило, так как ей подобная перспектива казалась самым скверным кошмаром из всех возможных. Но Вера Анатольевна не унималась.

– Когда были в этом году с Толяном в Крыму, я, пока загорала на пляже, рассматривала камни, и все время мне попадались вот такие, – она достала с полки коробку, поковырялась в ней в поисках чего-то и протянула Кире несколько розовых камней. – Вот, посмотри, видишь, это похоже на спелёнутого ребенка с ленточкой по диагонали. Когда была Толяном беременна, мне тоже все время на пляже попадались такие, только серые. Я тогда поняла, что у Федора будет братик.

– Нет, я категорически не готова к этому. У меня учеба и совершенно другие планы на будущее. Да и жить негде. Даже самим, – Кира печально усмехнулась, вспомнив последний разговор с мамой.

– Ну, это не беда, я еще тогда, осенью, поговорила с соседями по квартире. Все согласны разъехаться. Квартира большая, все поместимся. Твои родители могли бы продать вашу квартиру и выкупить остальные комнаты. Я училась на курсах риелторов, денег, вырученных с продажи с лихвой хватит. Всем бы было лучше. Вы бы с Федором учились, я бы сидела с детьми, приглядывала за бабушкой – она же уже в почтенном возрасте. Или бабушка бы смотрела за ребенком, да и за Толяном – его тоже одного не оставишь. И все были бы счастливы.

– Это вряд ли, – сглотнув, выдавила из себя Кира. От такой многоходовой игры она впала в ступор и не знала, как отвечать. После этого разговор стал спотыкаться и сам собой иссяк. Кира поспешила ретироваться из квартиры, пока Вера Анатольевна не придумала какой-нибудь альтернативный вариант.

Когда они вышли на улицу, Федор, никак не реагировавший на подобные заявления матери, сказал:

– Не обращай внимания, маман – фантазерка, у нее один проект за другим. И этот еще не самый выдающийся. Это просто тоска по большой семье в большой квартире. В Петрозаводске у нас была лучшая квартира в городе. По крайней мере, по тем временам. Маман была третьим ребёнком в семье – младшая дочь, младшая сестра. Еще и дочь полковника. Весь мир крутился вокруг нее.

– Ну да, помню, год назад она говорила, что хочет ребенка в детдоме взять.

– Было такое, типа, я вырос, а детей должно быть несколько – чем больше, тем лучше. Но эта блажь ее отпустила. Толян один джазу дает, если тут еще преступный синдикат будет, маман вообще с ума сойдет. Я, когда мелкий был, помню, как-то раз она узбеков каких-то с улицы притащила. Семью. Им идти некуда было, они у нас жили около месяца: еду готовили, в квартире убирались, со мной сидели. Потом куда-то делись, сбежали, наверное.

– Я тоже хиппи всяких заезжих ночевать таскала, говоря родителям, что это мои старые друзья, и мы с ними очень давно не виделись, – Кира улыбнулась, вспомнив, как со всякими несуразными личностями они жарили блины под напевы мантр и как какая-то подобранная ею на ночлег лауреатка потанинской премии, приехавшая на собаках из Москвы, дула у нее в туалете кокаин через авторучку. После этого эпизода Кира перестала водить домой людей с улицы. Даже если они выглядели как опоздавшие на Вудсток путешественники во времени.

Глава 11
Свадьба Боженьки

В Воронихинском сквере, на скамейке, закинув ногу на ногу сидела Боженька, вращая серебряные кольца на пальцах и разглядывая лак на хищных ногтях. Кира слушала подругу, искоса поглядывая на компанию люмпенов, расположившихся на соседнем ленинградском диване1717
  Ленинградский диван – уличная скамейка с закругленными формами, выкрашенная в белый цвет


[Закрыть].

– …и как-то буднично он предложил пожениться. Мол, раз уж тебя из дома из-за меня выгнали, то ладно… Не знаю, я, конечно, рада, но хотелось чего-то другого. Чтобы встал на одно колено, там, что-то креативное придумал. А тут как будто он предлагает в кафе зайти. Тот же уровень пафоса и накала чувств. Обидно.

– Это ты мне жалуешься? Напомнить, как у нас все было? – Кира усмехнулась. – У меня это вообще больная тема. Впрочем, ладно. Когда планируете?

– В июле, если места будут. Подаваться завтра хотим. Жить по-прежнему негде. Папа ключи от квартиры нам отдавать отказывается, он же в одной из комнат хлам свой коллекционно-антикварный хранит, а другую сдает. И вообще, он со мной не разговаривает. Видимо, будем снимать и надеяться на переезд в папину квартиру. Пока мои родственники еще не знают, что в универ я не вернусь. Если узнают, квартиру нам точно не дадут. «Человек должен быть строителем», – считают они.

К группе любителей вечного праздника медленно, словно сомневаясь в каждом шаге, подошла пожилая женщина в фиалковом пальто и шляпке, как у английской королевы. Открыла нафталиновый ридикюль и показала содержимое одному из выпивох. Тот с недоумением заглянул внутрь и помотал головой. Предложил ей сделать глоток из бутылки. Отказалась. Закрыла ридикюль, со всем достоинством поправила пряжку на поясе пальто и так же медленно, как лунатик, пошла дальше, к Невскому проспекту.

– Вот и я, если замуж не выйду, такая же когда-нибудь стану, – кивнула Боженька в ее сторону. – Так что надо. Что, интересно, у нее в сумке?

Сидящий на соседней скамейке пожилой мужчина, сворачивая газету, сказал:

– Крыса, – и, не увидев реакции на свои слова, уже громко, обращаясь к ним, пояснил: – Лабораторная крыса. Она их откуда-то спасает, потом предлагает всем подряд.

– Экая Шапокляк! – Кира улыбнулась. – Да, тоже когда-нибудь стану городской сумасшедшей. Крыс спасать вряд ли буду, а вот устраивать хороводы вокруг горящих мусорок – это запросто, – она кивнула в сторону Казанской улицы, где на краю сквера дымила подожженая урна. – Этот запах меня зачаровывает. Ничего не могу с собой поделать. Кстати, о маргиналах. Как-то раз зимой выхожу из подземного перехода у Пассажа, как раз после Нового года, когда Невский весь в гирляндах и праздничном угаре, а там дяденька сидит, милостыню просит. Перед ним картонка с надписью: «Non semper erunt Saturnalia».1818
  Non semper erunt Saturnalia. – He всегда будут Сатурналии (праздники, беззаботные дни).


[Закрыть] Я даже остолбенела. Точно не перевела, но смысл уловила. Смотрели с ним друг на друга и улыбались. Подошла к нему спросить, правильно ли поняла, а он кивнул, в бороду засмеялся, поправил меня и полюбопытствовал, где учусь. Я рассказала где, а он снова засмеялся и говорит: «Коллеги. Я кандидатскую по философии защитил в девяносто первом году». И мне так грустно стало.

– Я всегда говорила тебе, что вы, гуманитарии, когда-нибудь вымрете как вид. Причем от голода.

– Мне рассказывали историю про сталинские лагеря, где однажды какой-то профессор – уникальный специалист, лингвист, каких пара человек во всем научном мире – на каком-то древнем языке и никому не известном наречии палкой на снегу написал эпиграмму на вождя. Так вот, среди заключенных нашелся тот, кто смог прочесть, перевести и написать донос! Правда, уже на русском. Это потрясающая иллюстрация того, насколько ценны у нас мозги.

– Ты это к чему?

– К тому, что здесь никому наше знание латыни или погруженность в философию Хайдеггера не нужны. И это, знаешь ли, традиция.

– Так что же ты тогда этим занимаешься, если так все безнадежно? – Боженьку явно интересовали не проблемы просвещения, а другие темы.

– Мне нравится заниматься тем, чем я занимаюсь.

– А кормить тебя кто будет? Федор? Будете таблички на латыни вместе составлять?

– Может, и так. Пошью себе костюм бомжа и буду танцевать над горящими урнами под напевы мантр.

– Ты только на свадьбу к нам в костюме бомжа не приходи, а то все будут с тобой фоткаться, вместо меня. Украдешь у нас с Сеней праздник. Кстати, ты же понимаешь, что быть тебе свидетельницей?

– …Иеговы1919
  Организация, деятельность которой запрещена на территории Российской Федерации.


[Закрыть], надеюсь? – Кира никак не могла прочувствовать важность момента вместе с подругой и бесконтрольно уходила в любую другую тему.

Боженька шутить была не настроена, и Кира продолжила:

– Есть ли какие-то пожелания? Чем-то я могу быть полезна в организации мероприятия?

– Боюсь, даже я в этом участвовать не буду, матушка моя все сама организует. У Сени с ней отношения лучше, чем у меня. В ее время со свадьбами особо не заморачивались, вот и отрывается теперь на нас. Мы еще заявление не подали, а она уже зал выбрала и кольца купила. Вы-то с Федором не дозрели еще? Сколько вы вместе-то?

– Уже года три, но у нас же все не четко. Смотря как считать. Свадьба – это не про нас. У нас – метафизика, – Кира сказала это, а сама вспомнила, как обидно было ей каждый раз, когда Федор забывал о дате их первой вылазки на ночную крышу, о первом взятии Новой Голландии – а забывал он всегда, – как глупо она себя чувствовала, когда ее хрупкое ожидание разбивалось о его очередное путешествие в экспедицию, или побег к родителям, или тусовку одногруппников.

– Ну нет, по-моему, полгода больше чем достаточно для решения.

– У нас больше чем полгода ушло только на то, чтобы начать регулярно общаться и ходить вместе к метро, – засмеялась Кира. – А ты говоришь о свадьбе! Мы, наверное, вечные и никуда не торопимся. Да и посмотри на нас – ты как себе это представляешь? Федор в костюме и с праздничным шнурком на хвосте, я в новом хайратнике… – нервный смех было уже не усмирить. – Извини. Нет.

– Сеня – чертов гитарист, он, когда ноготь ломает, горюет по этому поводу больше, чем я, даже после лучшего маникюра, – подруга явно была погружена в свои мысли и, кроме предстоящего события ее ничто не интересовало. – Чую я своей…

– Копчик, как рудиментарный орган, наиболее чувствителен к прогнозам и предсказаниям, – прервала ее Кира, подняв указательный палец вверх.

– Именно. Им и чую, что у нас в семье мужиком буду я. Это единственное, что меня слегка печалит, в остальном же я довольна, – и, помолчав, добавила: – Ты с Федором придешь?

– Не знаю. Если он не уедет, если не поругаемся, если, если, если… Скорее всего, одна.

– Ну и хорошо. По-моему, у них как-то с Сеней отношения не сложились.

Кира кивнула. Даже шапочное знакомство молодых людей заставило Федора плеваться ядом: Сеня раздражал его поверхностными суждениями и непременной ноткой дидактики в обращении. А после совместной прогулки просил Киру избавить его от контактов с возлюбленным Боженьки. По словам Федора, при виде Сени ему «глаза кровью застило». Кира не стала обсуждать это с подругой, чтобы не усугублять ситуацию.

– Да, у тебя с Федором, по-моему, тоже.

– Ну, у нас когда-то дележка тебя была, плюс я же всегда доминирую, вот он и комплексовал… – засмеялась Боженька.

– Мне-то не надо заливать! Ты просто его не любишь. Вот и все.

– Ну, мне кажется, ты от Сени тоже не в восторге.

– На этом и порешим. А теперь пойдем куда-нибудь, а то нас маргинальные элементы уже со всех сторон окружили. Это добром не кончится.

В июле, как и планировалось, Боженька сменила статус, фамилию и место жительства. Встреч и разговоров с Кирой становилось все меньше и меньше, интересы, цели, задачи и перспективы их расходились все дальше и стремительней, но никого это уже не смущало и не расстраивало.

Глава 12
Кухонные разговоры

Один-два раза в год геологи, бывшие коллеги Кириной мамы, собирались, чтобы вспомнить прошлое, почитать стихи, поговорить об искусстве и политике и провести вечер за сравнительным анализом вина или пива. С некоторого времени Мария Николаевна на подобных сходках декламировала стихи дочери. Восторгов по поводу этих текстов она не испытывала, но мнение друзей, более сведущих в поэзии, было ей интересно. Обычно она просила Киру распечатать что-нибудь на ее усмотрение. В этот раз все пошло по обычному сценарию. Но когда за пару дней до встречи Мария Николаевна прочитала то, что ей принесла дочь, то, по старой привычке выражать обиду молчанием, перестала разговаривать с Кирой. Когда же та спросила, что случилось, получила в ответ упрек, мол, не так уж плохо она живет, как об этом пишет, и стихи ее – не поэзия, а поток суицидального бреда.

Кира вошла в комнату и обратилась к читающему Сартра Федору:

– Что ты думаешь о моих стихах?

– Уу-у—у. Не понял, – он отложил книжку и приподнялся с дивана.

– Все ты понял. Меня интересует твое мнение о моих стихах. Только честно. Я вот дала матушке почитать кое-что из летнего, времен первого курса, так она теперь со мной не разговаривает, настолько они ей не понравились.

– А ты чего ожидала? Конечно не понравились, – помолчав сказал Федор. – Ты же ей не чужой человек. А они… они даже не мрачные, они болезненно-мрачные, в них бездонный безысход.

– Тебе тоже не нравится? – она старалась говорить как можно спокойнее, но голос предательски срывался.

Федор прошелся по комнате, отбивая ритм по ремню джинс и, выждав паузу и взвешивая слова, ответил:

– Мне ты тоже не чужая. А там у тебя страдание вершится как должное, вечно и мясорубочно, без сопротивления и надежды на божественное вмешательство. Даже спасительной иронии нет, самодовольной усмешки творца, восторга от причастности. А ведь они-то есть даже у самых мрачных поэтов. Ты перестаешь играть, у тебя там все по-настоящему. Живешь в стихе, точнее не живешь, а умираешь. И мне это не может нравиться.

Кира, как зверек, забилась в угол дивана и уперлась подбородком в колени, чтобы не вылить на Федора поток мыслей, бурлящих в голове. Язык чесался спросить его: «А откуда, как думаешь, это страдание взялось? Кто его причина? Нет в тебе опоры, нет уверенности в том, что не исчезнешь.»

– Ну, хочешь, я ей Введенского подброшу, чтобы она почувствовала, что у тебя все еще не так уж и плохо? – засмеялся Федор.

Кира не ответила. Достала с полки сборник Бродского и стала приводить себя в порядок. Слишком болезненно было услышать, что тот, кому посвящались ее стихи, не видел в них главного – ее острой необходимости в нем самом. И вместо того, чтобы объяснить Федору то, что для нее было важным, Кира как всегда дезертировала. Сбежать в город от колючего разговора и от себя самой – традиционный способ решения проблем.

– Я поеду погулять. Заодно в библиотеку заеду на Литейный. Тебе что-нибудь привезти оттуда?

– Не, не надо. Надумаешь включить жадину и взять много книг – звони, встречу тебя.

– Хорошо, – Кира кивнула и ушла в прихожую обуваться.

Федор подал ей пальто и вернулся в комнату. Он надеялся продолжить чтение, но, как только взял в руки Сартра, в дверь тихонько постучали.

– Федор, чай будете? – в комнату просунулось лицо Марии Николаевны.

– Да, сейчас приду, – Федор вздохнул, отложил книгу и, захватив сигареты, небезосновательно полагая, что одним чаем дело не ограничится, пошел на кухню.

– Заваривайте, как вам больше нравится. Я себе уже налила, – Мария Николаевна подставила к нему коробку с чайными пакетами. – Мой нервный ребенок снова обиделся на меня и убежал гулять?

– Да нет, библиотека зовет. Список литературы составлять надо по курсовой. Это рутинная работа, и без библиотеки тут не справиться.

– Мне так не нравится ее тема. Как можно заниматься изучением самоубийства? Это же дикость какая-то. Хотя, Вы знаете, у нее в семье, особенно по папиной линии, это явление встречалось: и бабушка, и дед, – Мария Николаевна зажгла сигарету. – Вообще про ту часть семьи мало что известно. Успокаивает только, что она интересуется этим исключительно в границах литературы.

– Вы читали Введенского? – Федор попытался сменить тему разговора.

– Не помню. Скорее всего, нет. Есть он у Вас?

– Конечно. Сейчас принесу.

– Нет, лучше потом. Я сейчас дочитываю Пруста, которого Кира подсунула. Тягомотина та еще. Но мы с ней никогда не совпадаем во вкусах. Видимо, разница поколений.

– Мне маман скормила «Фауста» лет в одиннадцать, просто так, взяла с полки наугад. Так меня и перекрыло с тех пор. А еще раньше, помню, очень мне нравился Линевский…

– «Листы каменной книги», что ли? Помню, тоже читано-перечитано. И сама читала, и Кире подсовывала. Но ее как-то особо не впечатлило.

– А я думаю, что и в археологии залип не без влияния Линевского.

– А Кира в детстве надо мной измывалась. Только дочитаю ей что-то, как она опять мне книжку подсовывает: «Еще!» И ладно бы что-то веселое, так нет! «Девочку со спичками»! Или «Русалочку». Ревет, но слушает, требует читать снова и снова – по кругу.

Федор усмехнулся, вспомнив, как бесила его Кирина привычка по кругу слушать одну и ту же песню, часами.

– Но я в плане литературы тоже в чем-то не права. «Мастера и Маргариту» мы прочитали лет в девять, а в одиннадцать – «Жизнь насекомых» Пелевина. Это уже позже я поняла, что не стоило, наверное, ребенку раскрывать метафоры вроде навозного шарика как человеческой жизни и прочего… – Мария Николаевна стряхнула пепел с сигареты в цветочный горшок. – С другой стороны, вам и так не повезло – всему поколению – перестройка съела ваше детство. И чтобы вы тут нормально выживали, всех вас надо было под таз и колотушками сверху, чтобы привыкали к тому, что мир не сахар.

Федор с интересом на нее посмотрел.

– Да-да, вас всех надо было закалять. Не только физически, но и морально. Наше поколение верило в советские идеалы, мы читали нормальную литературу, смотрели нормальные фильмы, нас воспитывали так, чтобы мы думали не только о себе. А потом наступила перестройка, и оказалось, что то, что было белым – черное, а то, что было черным – белое. Наших кумиров опозорили и осмеяли, над нашими мечтами надругались, и многие не выдержали и сломались. И если нас просто поломали через колено, то вам не повезло еще больше. Вы родились в безвременье. Не было ни идеалов, ни воспитания, потому что родители пытались понять, кто они и где. Мы в одночасье стали выходцами страны, которой нет, а некоторые – это я про ленинградцев – еще и города, которого нет. Опошлили все, покусились даже на святое – образ и имя Ленинграда. Я вот до сих пор не могу выучить новые названия, прекрасно зная город, не ориентируюсь в этих новых именах совершенно.

– Так они же исторические.

– Это для вас они исторические. Моя юность прошла на других улицах и переулках. Кстати, и дома они стали теперь иначе выкрашивать, раньше все было серенькое, уютное, как на черно-белой фотографии, а теперь – упаковка медовой акварели, а не улицы. Так вот, все это очень сложно было пережить, как после бомбежки все. Только бомбили не физические объекты, а сознание: вы жили не так, вы думали не так, страны, в которой вы жили, нет, го́рода, в котором вы родились, нет, и сами вы тоже в этом новом мире никому не нужны.

– Но это же нормальный процесс эволюции. Изменения происходят всегда.

– Но не выбивая почву из-под ног в мирное время, уничтожая и деморализуя население, занимаясь его тотальным ограблением, как материальным, так и духовным.

– Кровь есть смазка шестерёнок исторического процесса. Даже в мирное время.

– Вот о чем я и говорю. Вы уже совершенно другие люди, у вас другие представления об этике. Вам нет дела до других, вы – эгоисты. И, может быть, вы правы исходя, из современных реалий, но вы при этом так сильно погружены в себя, вам так себя жалко, что вы оказываетесь ни на что не способны, потому что тонкокожие. Нужно было под таз – и колотушками! То, что пережило поколение моих родителей, прошедших войну, блокаду, послевоенную разруху, не по зубам моему поколению, мы бы не справились, хотя умеем быть сплоченными, у нас есть чувство локтя. А о вашем и говорить нечего – сплошные индивидуалисты, каждый сам за себя, еще и гордитесь этим.

– А с чего Вы взяли, что мы бы не справились? – Федор начинал нервно постукивать пальцами по столу, кошачья улыбка блуждала по лицу, исчезая в бороде. – У нас тоска по романтике и героизму. Но кому это нужно и есть ли для этого место?

– Федор, бросьте! Какой героизм, вот Вы, например, даже в армии не служили, – отмахнулась Мария Николаевна.

– А какое отношение армия, – короткий хохот прорвал его, – имеет к героизму? Год красить шины в черный, а траву в зеленый? Сажать здоровье, ломать психику и заниматься идиотической деятельностью, бессмысленной и беспощадной? Ну, нет уж!

– Армия из мальчиков делает мужиков, заставляет брать на себя ответственность, дисциплинирует…

Федор почувствовал, что камень полетел в его огород, но уворачиваться не стал.

– Быть свободным – вот что требует ответственности. А безвольно закрыть себя запретами на год-два под видом благой цели – кстати, чем это отличается от тюрьмы? – это как раз побег от ответственности и подчинение обстоятельствам. Спасибо, когда-нибудь потом.

– Беда, однако, – грустно улыбнулась Мария Николаевна. – У этой страны нет будущего.

– Alas! – отозвался Федор, театрально разводя руками.

– Курить пойдете?

– Не-а, надо книжку дочитать. Семинары на следующей неделе.

– А я пойду, – Мария Николаевна встала, звякнула чайной ложкой по фарфоровой кружке и отправилась курить на балкон.