Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 5
О мещанстве

После случая с соседями Федор стал чаще заходить в Тучков. Ночевал у Киры или отца, а маму с братом проведывал после занятий. Вера Анатольевна требовала участия старшего сына в воспитании Толи, как наседка, старалась собрать под крылом детей и заставить их общаться. Но младшего не интересовало ничего, кроме компьютерных игр, а старшему меньше всего хотелось проводить время в компании брата и мамы. Всю прошлую ночь Федор собирал конструктор икеевской кухни, радуя мать своим присутствием. Утром Вера Анатольевна застала сына нависающим над ноутбуком. Федор, хмурый и озабоченный, с шумом поглощал чай и стучал по клавишам.

– Федеря, ты чего так рано встал? – потягиваясь спросила она.

– Дык, «ВКонтакте» говорит, что у Киры день рождения сегодня, кумекаю, что подарить.

– А что же ты заранее не сказал? Что-нибудь бы придумали.

– Забыл. Говорю же, если б не интернет, то и не вспомнил бы.

– Эх вы, мужчины! Ничего-то не помните! Чем у вас только голова забита? – Вера Николаевна насмешливо покачала головой и ушла.

Федор искал вдохновения в интернете, но ноутбук был плохим советчиком. Федор не понимал, что он ищет, но точно знал, что его интересовать не может. Хотелось подарить что-то особенное, а не просто полезное, нужное, красивое. Чем дольше он искал варианты в сети, тем мрачнее становился.

В кухню вернулась Вера Анатольевна.

– Ну как? Придумал? – она хитро улыбалась, будто знала что-то такое, чего Федор не знает.

– Неа. Хурма какая-то. Не то все! – Федор захлопнул крышку ноутбука. – Пойду в Академкнигу, может, там собрание Бродского найдется или Цветаевой.

– Федеря! Сын! Как можно так не чувствовать женскую душу?! Ну какой Бродский?! Хочешь что-то особенное сделать, так сделай это сам. Обойдись уж как-нибудь без классиков. Подарок же от тебя, а не от Бродского, вот и подари что-то символичное, что говорило бы о твоих чувствах, о ваших отношениях. Покажи ты ей, что она тебе дорога!

Федор прокашлялся и пробасил:

– А дарить-то что?

– Господи, какие же мужчины бестолковые, когда дело до выражения чувств доходит! Кольцо подари, Федеря, кольцо.

Федор недоверчиво посмотрел на маму.

– Ты размер ее знаешь? – Вера Анатольевна не давала ему опомниться.

– Нет, конечно. Пальцы тонкие, тоньше, чем у меня мизинец.

Вера Анатольевна вытянула перед собой руки, растопырив пальцы, прищурилась:

– Бери шестнадцать. Размер шестнадцатый, а не колец шестнадцать.

– Да уж догадался бы как-нибудь, – усмехнулся Федор.

– …само собой, золото, – продолжила мать.

– Дык, она, вроде, серебро носит, – попытался вставить Федор.

– Сын! Речь идет о символе и чувствах, а не повседневном украшении, а ты про серебро. Давай вместе сходим.

– Не, я сам, – Федор, щелкнув замком, вышел.

Кирино утро началось с телефонных звонков, сообщений и родительских поздравлений. На кухне бабушка уже вовсю что-то готовила, мама то и дело убегала в магазин, чтобы купить то, что забыли в прошлый раз. Кира в пижаме слонялась по квартире, пытаясь делать уборку, но отвлекалась на все подряд. Федор позвонил неожиданно рано и сказал, что зайдет через полчаса. Это известие подействовало на Киру как волшебный пендель, придающий расторопности и энтузиазма. Она переоделась, собрала диван и даже выцыганила у бабушки немного теста для пирога по лишь ей известному рецепту, но как только она приступила к лепке, в дверь позвонили. На пороге стоял Федор с букетом из белых фрейзий и осоки.

– Привет, Казюлина. Поздравляю! – он обнял ее, чмокнул в щеку и вручил цветы.

– Спасибо! – Кира просияла – Боже мой, как они пахнут! – Она убежала мыть руки и ставить цветы в вазу.

Федор тем временем разулся и прошел в комнату. Киры не было довольно долго. Маховик волнения начинал в нем раскручиваться все сильнее. Наконец, скрипнув дверью, вошла Кира с букетом в одной руке и с чаем в другой.

– Минут через сорок можно будет поесть. Ты голоден? – она сдвигала с письменного стола конспекты и книги, чтобы найти место для букета и кружки.

– Неа, – Федор помотал головой и обнял ее одной рукой. – Ууу-уу-у… – свободной рукой он что-то пытался найти в заднем кармане джинсов. – Держи.

Он чуть отодвинулся и протянул ей гриппер с кольцом.

– Вот. Это, конечно, мещанство, но пусть будет, – он с интересом и волнением следил за ее реакцией. Проигрывая этот момент в голове, по пути к ее дому, он думал, что делать, если кольцо не подойдет. И как правильно его подарить? Надевать его ей на палец должен он или она справится сама? Это не ЗАГС, да и ничего подобного он не имел в виду. Получалось, что маман снова втянула его в какой-то странный сюжет.

Легкая растерянность пробежала по лицу Киры. Но она быстро, смешав смущение и восторг, раскрыла пакет и надела кольцо на средний палец – для безымянного оно оказалось чересчур большим.

Кое-где на пальцах у нее остались налипшие частички теста, и она, стесняясь своих рук, чтобы не показывать их в таком виде Федору, снова его обняла.

– Как тебе? – спросил Федор.

– Здорово. Мне нравится, – она посмотрела на кольцо, которое даже не успела рассмотреть.

– Мне оно показалось забавным. В нем либо глаз читается, либо ладья. Смотря какой стороной носить.

Кира пристально вгляделась в кольцо и улыбнулась.

– Глаз Го́ра и ладья Осириса. Религиовед во мне ликует. Спасибо.

Мелодрама не состоялась, и Федор облегченно вздохнул.

Глава 6
Жена декабриста

В конце летней сессии Федор засобирался в археологическую экспедицию под Кингисеппом. Нужно было заработать денег на учебу и заодно сменить обстановку. Последнюю ночь перед отъездом он провел у Киры, у которой, как всегда, с наступлением лета родители мигрировали на дачу. Наутро они вдвоем поехали на Балтийский вокзал. Федора отчаянно радовала предстоящая экспедиция: кочевник внутри него начинал ерзать и требовал перемены мест. Хотелось куда-нибудь мчаться, что-то искать, искать не только в метафизическом плане, но и в физическом: копать, вгрызаться лопатой в слои времени, дотрагиваться до жизней других людей, узнавать их по тому, что от них осталось, и через это узнавать себя самого. Почему-то в связи с этим ему вспомнилось, как Кира пересказывала ему статью о Бродском, где поэта упрекали в том, что ему косточка от персика милее самого персика. Мол, из-за своих несовершенств жизнь менее прекрасна, чем смерть в ее идеальной статичности. Федору же, в отличие от Бродского и Киры, персик был интереснее косточки.

Раньше он полагал, что миф о Пигмалионе не до конца рассказан. На самом деле, Афродита, оживив статую, но не наполнив ее содержанием, только сделала мертвенную красоту движущейся, а поняв, что Галатея – та же статуя, идеальная, но безжизненная, Пигмалион разочаровался в ней и оставил ее. Или даже наложил на себя руки: бросился в пропасть, добровольно сошел в Аид или иным традиционным для этой культуры способом прекратил свое несчастливое существование. Однако, увы, греки верили, что казаться и быть – одно и то же. Наивные греки. Но вот он и сам стал ценить статику, поначалу как источник информации, а потом и как нечто самодостаточное. Отношение Федора к вещам постепенно менялось, предметы начинали обрастать своей судьбой и характером. Особенно, если они были на пару-тройку столетий старше его самого.

В световом зале вокзала, залитом утренним солнцем, в воздухе мерцала пыль. Гулкое эхо играло голосами, подбрасывая их к потолку.

Федор спешил на электричку до Кингисеппа, откуда уже на машине нужно было добираться до места раскопок. Он нетерпеливо поправлял огромный походный рюкзак за спиной, подбрасывая его плечами. Купил билет, сверил часы на мобильнике с расписанием на табло – все это время Кира, как тень, находилась рядом. Сонная, поеживаясь от утренней прохлады и недосыпа, она старалась вписывать себя в солнечные пятна, чтобы согреться.

– Будет связь – позвоню. – сказал он. – Если нет, то недели через две заеду.

– Пока. —ответила Кира, повиснув у него на шее. – Удачи!

Они разошлись в разные стороны: он к электричке, а она в метро, чтобы, досыпая в вагоне, подхватывать скатывающуюся в ничто голову, ударяясь затылком о стекло, а затем, спотыкаясь о прохожих, на автопилоте вести себя домой. Стремление Федора участвовать в раскопках ее огорчало и пугало, как любая разлука, но она старалась успокаивать себя тем, что это на время, и тем, что личную свободу нужно чем-то подкармливать.

Оказавшись в военно-полевых условиях экспедиции, Федор был очарован походной романтикой. Одно дело – выбираться с палатками и рюкзаками с отцом на природу, а другое – стать настоящей частью стаи, будто молодой охотник, проходить инициацию: жить вне презренного мещанского комфорта и проверять себя на прочность, находя свое место под солнцем. Раскопки по десять часов, в остальное время – песни у костра, алкоголь и иные, запрещенные вещества и любые доступные виды активного досуга. Но главное – люди. Наконец-то можно было перестать подстраивать себя под вечные женские требования – маман, преподавателей, девиц – и почувствовать себя мужчиной, искать одобрения среди себе подобных, а не инопланетян, привыкших обижаться за любое несоответствие их ожиданиям.

Археология стала глотком свежего воздуха в, как оказалось, весьма затхлой жизни, лишенной свободы. Федор вполне мог бы стать самоотверженным воином или путешественником, совершать подвиги, жертвовать собой и решать наисложнейшие, невозможные задачи, но увы, войны не было, на карте не осталось белых пятен, революционный пыл затухал при виде кокарды и унылых лиц, не разделяющих энтузиазма, и экспедиция становилась единственным шансом проявить себя.

Случай выдавил Федора из идиллической жизни, как воздушный пузырь из воды. Рука с ножом неудачно сорвалась во время строительства обеденного шатра, распорола кисть. Не то чтобы ранение было не совместимо с жизнью, но незадачливого неофита отправили в город. Врачи заштопали рану, обмотали бинтом, велели держаться подальше от нагрузок и антисанитарии. Без звонков и предупреждений Федор оказался на Кирином пороге. Кира ликовала и в то же время боялась дышать в сторону покалеченной руки, вертелась вокруг Федора, будто он совершил подвиг.

– Поехали, Казюля, со мной. Там хорошо. Народец дюже любопытный, познакомлю тебя с ребятами. Да и объект интересный обещали, как раз сейчас под Кингисеппом все закончат без меня уже, и можно будет в Борницы перебираться – там курганы шестнадцатого века обещали. Как так – непонятно пока, небось, синкретизм1515
  Синкретизм – соединение разнородных вероучительных и культовых положений в процессе взаимовлияния религий в их историческом развитии.


[Закрыть] ваш религиоведческий. Интересно тебе будет. Кстати, и оплата приличная.

– А давай. Когда-то же в детстве хотелось курганы копать. Да и обучение было бы неплохо самостоятельно оплачивать.

За пару недель без Федора Кира истосковалась по нему так, что готова была ехать за ним куда-угодно. А его восторженные рассказы о начальнице местного раскопа будили в Кире ревность. Отпускать возлюбленного обратно одного очень не хотелось.

Через пару недель перевязки закончились, и Федор с Кирой уехали в лагерь. И сразу же стали поводом для шуток: мол, жена декабриста приехала в ссылку. Для Киры, трудно сходящейся с людьми и не вписывающейся ни в один коллектив, экспедиция стала настоящим испытанием на прочность. Но, как ни странно, поначалу ей этот опыт понравился. Раскоп оказался воплощением детской мечты: курганы с множеством битой керамики, медитативная зачистка камушков вдоль бровки1616
  Бровка – полоска нетронутой земли между квадратами или более крупными участками раскопа, оставленная для того, чтобы лучше проследить стратиграфию памятника.


[Закрыть] – все это радовало, и рабочий день продолжительностью в десять часов казался чем-то вроде забавы. Но почти сразу начали проявляться и другие стороны жизни в коммуне. Веселые и задорные ежевечерние попойки, после которых лишь половина людей, живущих в лагере выходила на раскоп, довольно быстро стали утомлять. Когда на тридцать пьяных мужчин приходится три-четыре женщины, то рано или поздно начинается бытовой терроризм со стороны первых, и совладать с ним невозможно. Традиция пития горячительных напитков в этой экспедиции была главным скрепляющим фактором – пили тут до потери сознания. Первые несколько дней Кира отказывалась от алкоголя, вызывая всеобщее порицание, а потом и просто становясь прозрачной для тех, кто собирался за столом. Но стоило только начать пьянствовать со всеми, и коммуникация начинала налаживаться.

Однако проблемой с общением Киру трудно было удивить, в отличие от того, как вел себя Федор. Кое-как установив палатку только что не в лужу, поскольку было отчаянно лень заниматься обустройством, он почти сразу включился во всеобщую пьяную вакханалию и мог часами просиживать за столом, впитывая рассказы матерых археологов, стараясь стать частью коллектива. Кира наблюдала это со стороны, будучи предоставленной самой себе, и не понимала, зачем она здесь, для чего он повез ее сюда, если для него на первом месте эти странные люди, чье уважение он так рьяно стремится заслужить. Она смотрела на него и не узнавала: этому человеку больше всего хотелось добиться одобрения этих чужих, чаще всего нетрезвых мужчин. Зачем? Для того, чтобы почувствовать себя взрослым? «Настоящим»?

Федор же был рад тому, что единственный из всех, после перерыва вернулся не один, а с девушкой. Теперь никто не мог усомниться, в том, что он состоялся как мужчина, и что девушка у него не какая-то обычная, случайно подвернувшаяся, а «жена декабриста», поехавшая за ним в экспедицию.

День рождения Федора отмечали в поле. К тому моменту уже несколько дней никто не выходил на раскоп – бойцы начинали уходить: кто в запой, кто в неизвестность. Во время очередного пьяного спора один из ребят, обидевшийся на то, что кто-то не разделял его мнения о Pink Floyd, «лучшей команде в мире», заявил, что ему не о чем говорить с этими людьми и пообещал уйти в Англию. Пешком. А дальше, мужик сказал – мужик сделал. Ушел той же перегарной ночью. Через четыре дня его привезли местные, пояснив, что нашли в тридцати километрах отсюда, в канаве, труп. Спустя несколько часов труп начал оживать.

В такой же труп после дня рождения превратился Федор. В ходе празднования Кира потеряла его и впотьмах, натыкаясь на расползающихся во всех направлениях, словно зомби, копателей, пыталась понять, куда делся Федя. Не на шутку перепугавшись, она металась по лагерю, спрашивая у тех, кто еще был в состоянии говорить, не видели ли они Федора.

– Тюю… Может, я на что сгожусь? Забудь ты про Федьку! – кто-то из археологов, неразличимый в общем хаосе, заплетающимся языком, путая буквы, изрыгал из себя потоки пьяного бреда.

Кира нашла Федора без сознания в паре метров от палатки. Он распластался в мокрой траве как витязь, сраженный половецкой стрелой.

– Федя, ты живой? Вставай, замерзнешь! Пойдем в палатку!

Кира подползла под его тяжелую, неподатливую руку. Поднять его, проволочь на себе даже несколько метров, хрупкой девушке было не по силам. И так и этак пыталась она сдвинуть с места Федора, но без результата. Боялась сделать больно, неаккуратно дернуть за руку, ненароком покалечить. В кромешной тьме, в холодной ночной слякоти, хлюпающей под босыми ногами, Кира хрипела и чертыхалась, но сказочным героем возник главный поэт-песенник экспедиции. Возня Киры рядом с его палаткой заставила Александра выглянуть наружу. Бывшего геолога-геодезиста, переметнувшегося в археологию, трудно было чем-то удивить. Не особо вникая в цель Кириных стараний, он приподнял Федора, пару раз хорошенько встряхнул, и «витязь» начал подавать признаки жизни. Совместными усилиями, в четыре руки, Федора упаковали в палатку, где его сразу же стошнило. Кира обтерла ему лицо салфеткой, обняла и весь остаток ночи пыталась согревать его собой. На следующее утро они с Федором уезжали в город, так как пришла пора отмечать День рождения с родственниками. Александр, едва ли не единственный, кто был на ногах и сохранил человеческий облик, пожал ей руку и сказал:

– Ты героическая женщина. Я бы с тобой пошел в разведку. Но, знаешь, ехала бы ты лучше в Карелию копать. Тут пьянка, дискредитирующая археологию, а не экспедиция. Обычно все совсем не так. Если останешься – всю охоту копать отобьют.

Кира устало улыбнулась и попрощалась. На Федора ей смотреть не хотелось.

Следующие несколько дней они провели в городе, последняя совместная ночь закончилась для нее температурой под сорок, рудниковым кашлем и всеми сопутствующими простуде симптомами. Решили, что в лагерь Федор вернется один. Он уехал, Кира осталась под одеялом, с градусником под мышкой. Иррациональная ревность, тревога за Федора – все это толкало ее вилами в бок, не давало возможности думать ни о чем другом, кроме экспедиции. За пару дней она как могла привела себя в порядок, не совладав разве что с кашлем и, после телефонного разговора с Федором, невзирая на уговоры матушки, рванула обратно. Встречать ее на вокзал Федор не приехал. Кое-как, не понимая, куда направляться, на попутках, она добралась до лагеря, где будто ничего не поменялось, кроме того, что в преддверии Дня археолога начинали съезжаться люди хотя бы отдаленно имеющие отношение к этому празднику.

Первую ночь Кира кашлем каторжанина мешала спать всему лагерю. Кто-то из сердобольных взрослых археологов предложил вызвать ей скорую, полагая, что так будет лучше для всех, но она отказалась, решив, что все пройдет. Кашель – еще полбеды, намного неприятнее было то, что у нее болели почки, спина не давала спокойно ни сидеть, ни стоять, ни даже лежать, особенно если учесть, что лежать приходилось в вечно влажном и холодном спальном мешке, поскольку погода «радовала» почти непрекращающимися дождями, а палатка по-прежнему находилась в низине и под ней постоянно стояла вода.

На следующий день стало еще хуже. С трудом проснувшись, Кира, не успев позавтракать, поскольку проспала подъем, а Федор ее не разбудил, всунула ноги в мокрые кеды, взяла лопату, ведро и мастерок и отправилась на раскоп. В священный праздник работа длилась лишь до обеда, и Кира, подогнув колени к животу и примостившись на кусочке полусгнившего бревна, зачищала корни дерева, растущего на вершине кургана. На соседнем холме царем горы была начальница раскопа, вокруг которой, собрались послушать об истории гатчинских земель, отлынивающие от работы. В том числе и Федор, поглощенный рассказом настолько, что, когда Кира подошла к нему и села рядом, тот ее даже не заметил. Это стало последней каплей.

Прозвучал отбой, и все хлынули в лагерь, но, в отличие от остальных, Кира отправилась не на обед, а собирать вещи. Обида, ревность, боль и голод – все это вместе дошло до критической массы, и теперь в одно мгновение взорвало остатки терпения. Она кое-как комкала вещи и запихивала их в сумку и рюкзак, ежесекундно забывая, что уже убрала, а что еще предстоит отыскать среди разбросанного скарба в мокрой палатке. Хотелось просто испариться из всего этого кошмара и забыть все, как страшный сон. Наконец появился Федор, которого почему-то не смутило отсутствие Киры во время обеда.

– Ты что тут делаешь? – как ни в чем не бывало спросил он, тем самым нажав на спусковой крючок.

Кира в ярости подняла к нему зареванное, распухшее, все в красных пятнах, лицо, но ничего не ответив, продолжила распихивать по карманам рюкзака мелочи.

– Так, что происходит? Тебе кто-то что-то сказал? – Федор подумал, что кто-то из нетрезвых археологов обидел ее неосторожной репликой, но эти предположения оказались слишком наивными.

– Мне плохо, я уезжаю. Счастливого Дня археолога.

– Давай, ты подождешь до завтра, и я тебя провожу, – Федор был в приподнятом настроении и ее истерика была крайне некстати. Да и пропускать праздник не хотелось.

Рядом с их палаткой была разбита палатка Александра, который стал невольным свидетелем этой сцены. Кира отряхнула рубашку, надела рюкзак, перебросила через плечо спортивную сумку чуть не тяжелее, чем она сама, и пошла к выходу из лагеря. Единственный, с кем она попрощалась, был Александр, и то, только потому, что столкнулась с ним в упор. Тот мрачно и устало посмотрел на нее и плетущегося следом Федора, попрощался и пошел к накрываемым в поле столам.

– Дай сумку до остановки донесу, – Федор попытался снять с ее плеча лямку, но она с такой силой рванула ремень, что он оставил попытки проявить галантность.

– Сама справлюсь. Не трогай.

Федору было стыдно за ее слезы, за то, что привез ее сюда, – выводить на люди истеричку было не лучшей идеей. Да и к тому же очень хотелось как можно скорее присоединиться ко всеобщему веселью, участвовать в подготовке праздника, почувствовать себя частью стаи, занять, наконец, свое заслуженное место.

Они стояли на остановке автобуса, и Федор жадно вглядывался в сторону лагеря, боясь упустить что-то важное: все его внимание было там, с остальными. Кира сквозь слезы, напряженно смотрела воспаленными невидящими глазами на размотанное по холмам шоссе в ожидании автобуса, но тут в поле ее зрения попал профиль Федора. Тоскующий по коллективу взгляд выражал досаду: «что я тут с тобой время теряю? Наши уже на стол накрывают…»

Спасительный для обоих автобус наконец притормозил на остановке. Кира, не прощаясь, зашла внутрь, теряя равновесие, прошла по пахнущему бензином грязному салону и забилась к окну, поставив рядом с собой сумку. Спустя пару часов она оказалась в городе. На станции Московская, куда ее привез автобус, все кишело в броуновском движении: чемоданы, сумки, рюкзаки в упаковочной пленке – все это разом навалилось на Киру, оглохшую от слез. Свирепея от температуры, кашля и головной боли пополам со сдавленной истерикой, она пыталась лавировать между людьми. Спустилась в метро и, бросив под ноги поклажу, облокотилась на дверь. Сознание накрыло пеленой – объявления станций слились в общий фон, ничем не отзывающийся в мозгу. Кира чувствовала себя брошенной и преданной Федором, обида разрасталась. Сказка рушилась: прекрасный принц предпочел принцессе пирушку, не стал совершать подвиг и безнадежно испортил сценарий, оказавшись самозванцем, обычным живым человеком.

Еще неделю Кира пролежала в бреду с зашкаливающей температурой, потом постепенно все стало налаживаться, и только почки, казалось, она оставила в палатке под Гатчиной, там же, где и все иллюзии в отношении Федора. Но это было еще не самым неприятным моментом, потому как по всем признакам, Кира была беременна.