Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 11
Каннельярви

От Киры, которую он знал, не осталось ничего, ни внешне, ни внутренне. Все, что происходило с ними в последнее время, – было какой-то гнилой мелодрамой с анатомическими подробностями. Ни малейшего влечения к этому человеку Федор больше не испытывал, Кира стала для него балластом, этаким мешком с тухлой картошкой, который он почему-то должен был таскать на себе. Спать Федор ложился под утро, когда Кира уже окончательно проваливалась в глубокий сон. Общая постель была не милее могилы, до тела той, что раньше была Казюлиной, не хотелось дотрагиваться. Каждую ночь он либо читал с экрана фантастику, либо играл в компьютерные игры. Иногда, если она брюзжала по поводу поздних посиделок или света от экрана, он брал сборник научной фантастики советских времен и уходил с ним в ванну или на кухню. Кира переживала, демонстративно стелила себе постель на полу, но это, казалось, не пронимало Федора, и все повторялось вновь. Особенно его раздражало в это время то, что Кира стала покладистей, споры с ней почти прекратились, и, казалось, души в нем она не чаяла. Но это только еще больше растравляло его неприязнь. Ее болезнь накладывала на него какие-то неписаные обязательства: больше внимания, больше заботы, больше времени. Ее, словно стеклянного человека, теперь опасно было задеть, расстроить. Федор устал от повсеместных разговоров о Кире и ее болезни, от постоянных путешествий на химию. Со всех сторон наваливались на него проблемы: мама, жалующаяся на Толю и требующая его участия в воспитании брата, институт, требующий времени и средств, нехватка денег и полное отсутствие свободы. Все заживо растаскивали его по кускам, не оставляя от него ничего. Чтобы попытаться изменить ситуацию хотя бы с Кирой, он решил съездить с ней на дачу.

Май был холодным. Лес напоминал в это время торт с верхней и нижней зелеными прослойками: мхи и лишайники снизу и верхушки корабельной сосны высоко над головой. Кира и Федор гуляли по лесу с одним велосипедом на двоих, вдыхали дурманящие запахи вереска и хвои.

Где-то невдалеке послышалась кукушка. Кира мгновенно отозвалась:

– Раз, два…

– Не считай, – спокойно и страшно, не смотря на нее, сказал Федор и удивился сам себе: «Чего бояться: того, что слишком мало или слишком много накукует?»

Кира с недоумением обернулась в его сторону. «Почему все ходят с траурными лицами? Я еще жива, а они уже расстроились – и Федор, и мама. Говорят, что все будет хорошо, а сами думают обратное».

Сама она в будущее не заглядывала. Что уж тут планировать, если земля из-под ног уходит, да еще с такой скоростью, что потом удивляешься тому, что все еще живая? Из-за какого-то написанного на бланке термина, из-за какой-то мелочи, едва заметной ей самой, приходится отказываться от учебы, научной карьеры, семьи и всего того, что было дорого и важно. Даже от своего внешнего вида приходится отказаться. И торг неуместен. И некому сказать: «А, может быть, есть какие-то другие варианты? Хотелось бы с ними тоже ознакомиться». Есть только диктат предательского тела, которое постоянно болит и заставляет мозг думать только об этой боли, тела, недооцененного когда-то. Теперь оно, как недолюбленный ребенок, берет реванш за то, что его долгое время игнорировали, и заставляет обратить на себя внимание.

– Опа! А это кто тут у нас? – Федор остановился и смотрел вниз на что-то светлое, распростёртое на земле.

– Что там у тебя? – отозвалась Кира, подошла к нему ближе.

– Сова мертвая. Вроде как белая.

– Разве они не исчезли?

– Теперь, может, и исчезли. Я тоже их только на картинках видел.

– Надо закопать ее, – предложила она.

Федор с сомнением покосился на Киру, но удержался от комментария.

– Съезди за лопатой, пожалуйста. И вино тоже возьми. Я тебя здесь подожду.

Федор пожал плечами, сел на велосипед и уехал.

Вернулся он минут через двадцать. Помимо лопаты, вина и сыра, привез пару плавающих свечей.

– Дай, я, – Кира взяла инструмент и принялась копать.

Федор курил неподалеку, смотря как она изо всех сил роет яму. То ли скелет, то ли одуванчик – ходячий анатомический макет с призрачным пушком на черепе. Руки слабые настолько, что ложку с трудом держит, а тут – лопата с дерном.

Но энтузиазма хватило ненадолго. Устала, запыхалась. По лицу побежали красно-белые пятна.

– Дай, у меня быстрей получится. Вечереет, надо уже к дому идти, – он продолжил рыть яму, вгрызся на сорок сантиметров и остановился.

– Все. Теперь лучше отойди, я ее лопатой в яму подвину. Отойди-отойди – там уже колония новых организмов на ней. И лучше отвернись.

Но Кира не стала отворачиваться. Сова вместе с кишащими под ней насекомыми была упокоена в земле. Федор в несколько взмахов лопаты соорудил над ней холм из дерна и торфа, а Кира водрузила сверху палку с наскоро привязанной к ней табличкой из коры, на которой нацарапала: «Здесь покоится белая сова». Зажженные свечи в лесных сумерках выглядели таинственно.

Кира посмотрела на них и сказала:

– Когда я умру, сожгите меня в кургане из книг – мы будем дивно гореть, я и мои друзья-демоны.

Федор отстраненно молчал.

– Да, ладно тебе! Смешно же! Можешь предварительно забрать все, что тебе нужно. Конечно, не надо сжигать меня на Гегеле. Но вот поэтические антологии спали́ непременно – никогда они мне не нравились.

– Пойдем к дому, – он глотнул вина из бутылки, передал ее Кире и, перекинув через плечо лопату, пошел к тропинке.

– А ты давно писал стихи? – невпопад спросила она.

– Давненько. А что?

– Я ничего нормального не писала уже около года. А тут прорвало. Пока тебя нет, я захлебываюсь словами. Вчера написала «Реквием». Послушай, – она прокашлялась и, пытаясь совладать с дыханием, начала спокойно, без интонации не читать, не декламировать – констатировать текст.

Приходите в гости, друзья.

Будем – прощаться.

Сегодня – я,

Завтра – здесь ветру клацать.

Ветру стоглавому в пасти

Себя по кускам

Раздам.

Вам – всех благ

И счастья.

Всем – по делам!

Скоро свершится

мое причастие —

вечности!

Вышел срок

Карцера черепного.

Кончено – за порог!

Вон из своей конечности!

Якобы человечности…

Из праха – в дух,

Земля мне – пух!

Вычитаю себя из вас,

Вычитаю себя на раз.

Приходите в гости, друзья.

Будем – смеяться.

Вчера – я.

Живая была. Кажется.

Закончив, она пыталась отдышаться. Федор прервал молчание нескоро. Пнул шишку, раскрошил в пальцах кусочек коры, повертел засохшую веточку.

– Оно отвратительно.

– Знаешь, на этот раз мне даже не обидно. Я просто знаю, что оно хорошее. Я в этом уверена.

Он смотрел под ноги, вглядывался в узоры коры на стволах, рассматривал небо – взгляд его был направлен на все, что угодно, кроме Киры. То, что этот чужой человек ему не нравился, было еще не так плохо. Хуже всего было то, что, привыкнув к саморефлексии, он наблюдал все это со стороны, и ему не нравился он сам. Хотелось быть великодушным, бесстрашным героем романтического произведения, который взвешенно и спокойно решает любые вопросы, которому под силу любые испытания. Но он приглядывался к себе и замечал, что любовь уходит, уступая место затяжному долгу, требованию не обмануть ожидания близких и далеких. Маскарад утомил. Хотелось послать всех к черту и безоглядно начать все заново.

Глава 12
Время кочевать

Проигнорировав последний шанс подготовиться к экзамену по латыни, Федор, пользуясь неожиданно теплой погодой, вместо занятий выгуливал Киру по разогретому Среднему проспекту. Их отражение в витринах резало ему глаза каждый раз, когда взгляд утыкался в ее одуванчиковую голову с прозрачным пухом пробивающихся волос.

– Что делать будем? Напросимся к кому-нибудь в гости или пойдем на набережку побродим?

– Может, домой? Я квелая уже, а тебе надо еще к латыни готовиться.

Федор скорчил недовольную гримасу.

– Даже думать не смей закосить экзамен! У тебя и так уже долгов накопилось на все лето. Пойдем готовить тебя.

– Щас, мамана наберу, все равно рядом, – он позвонил Вере Анатольевне, но та оказалась занята, и особой радости идея чаепития с гостями у нее не вызвала. – Ну, тогда в другой раз, – подытожил Федор.

Они добрались до дома. Федор посадил себя за подготовку, завалив стол словарями, тетрадями, печеньем и кружками с чаем. Дело начинало потихоньку продвигаться. Кира, как мышь, забилась в гнездо из пледа и не подавала признаков жизни, чтобы не мешать и не отвлекать его от работы.

Зазвонил телефон.

Федор, отложив словарь в сторону, ответил.

– До завтра подождать не может? Мы только пришли, я же тебе звонил недавно, – он помолчал, сжав зубы выслушал контраргументы. – Да, хорошо, щас приеду.

– Ты куда? – встрепенулась Кира.

– Да у маман проблемы опять, надо метнуться к ней ненадолго. Толяна утихомирить – он там снова устроил.

– Тебе же завтра сдаваться! Не успеешь же ничего – придется снова курс проходить. Все заново. Оно того стоит? Может, она уже как-то сама справится со своими проблемами?

– Это и мои проблемы. Все, скоро вернусь, – Федор выкатил велосипед из прихожей и уехал.

Кира закрыла за ним дверь, не находя себе места быстро прошлась по всей квартире, бесцельно и раздраженно. Бабушка спросила, куда делся Федор, Кира, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, ответила, что не знает, закрылась от дополнительных вопросов в комнате, и тут снова зазвонил мобильный Федора. Забытый телефон надрывался, вибрируя, на краешке стола. Кира посмотрела на экран и с нескрываемым удовольствием ответила на звонок.

– Да, Вера Анатольевна, как я рада Вас слышать!

– А, он уже уехал? Хорошо, – собеседница ровно и удовлетворенно подытожила Кирин ответ.

– Нет, не хорошо! Вам не кажется, что Федору нужно свои проблемы решать? Вот сегодня у него последний день на подготовку к экзамену, а Вы его дергаете. Вы же ему мешаете. Вы понимаете, что его отчислят?

– А ты прежде, чем говорить, не подумала, какое ты имеешь право вмешиваться в наши дела? Ты нам кто такая?

– А сына Вам не жалко? – ответа Кира не получила. Вера Анатольевна по традиции бросила трубку.

Киру бил озноб. Высказано было далеко не все, что накипело за время знакомства с Верой Анатольевной, но то, что растравляло ее с тех пор, как она стала «звенящей медью», наконец поползло наружу.

В Тучковом Вера Анатольевна встретила сына на грани истерики и с полной окурков пепельницей в руке.

– Федор! Что она себе позволяет? Кто она такая, чтобы мне выговаривать? Я сейчас звонила, она взяла трубку и такого мне наговорила! Почему ты ей это позволяешь? Мать у тебя всегда будет одна, в отличие от этих…

– Где Толян? – он заглянул в комнату: брат в наушниках сидел перед монитором и, злобно ругаясь, убивал кого-то в виртуальной реальности.

– Постой, Кира…

– Хватит! Сколько можно меня перетягивать? – Федор встал в коридоре перед Верой Анатольевной. – Жалуетесь друг на друга изо дня в день. Надоели обе.

– Сын! Ты что такое говоришь?

– Не будет она тебе больше выговаривать. Довольна? Поехал я.

Вера Анатольевна обиженно—нервно затягивалась, поджав подбородок. Пепел падал на зашарканный пол. Федор, не прощаясь, вышел, сел на велосипед и погнал домой. Ярость должна была выплеснуться молочной кислотой в мышцы, но, увы, дистанция оказалась слишком мала, и чуда не произошло.

Кира стояла у окна, сковыривая лак с ногтей, и всматривалась во двор. По тому, как Федор перепрыгивал через поребрики и оттормаживался, она поняла, что сейчас что-то будет. Как только Федор вошел, стало ясно, что интуиция не подвела.

– Ты зачем с маманом говорила?

– Затем, что я устала от всего этого. Она все время тебя дергает, каждый раз, когда ты нужен мне или у тебя есть что-то важное свое, ей необходимо что-то делать твоими руками. Мной она хочет мыть посуду и пришивать пуговицы, тобой двигать мебель и спасать не пойми кого… А потом она заявляет, что я никто и права голоса не имею.

– Я же терплю. Мария Николаевна, думаешь, меня не утомила своими претензиями и разговорами про армию и зону. Ей бы приятней было, если бы я в армии или на зоне оттягивался, это бы совпало с ее представлениями о мужестве.

– Что за бред? Незачем из нее лепить поклонницу шансона. Не про нее это.

Федор хмыкнул и прошел в комнату.

Кира, преследуя его, выдохнув, продолжила:

– Хорошо, давай съедем в коммуналку, на выселки – куда угодно, но только так, чтоб ни твои, ни мои родители больше, чем на километр, не приближались. Достало это все уже! Достали бесконечные поручения, нотации, комментарии и пожелания!

Федор начал кружить по комнате.

– Я последние четыре года живу с тобой из чувства долга. И последние четыре года пытаюсь тебе об этом сказать.

Кира проглотила какой-то огромный комок воздуха, задохнулась, замерла и снова вздохнула полными легкими.

– Что же тебе мешало это сделать?

Он сделал еще один маленький быстрый круг по комнате.

– Мама не велела.

Кира в молчаливом отчаянии взметнула на него взгляд.

– Мама меня так воспитывала: если взялся – делай. Мне с детства внушали, что любовь – это решение, – он сделал паузу. – Ну неправильно я решил! Селяви!

Кира умерла в этот миг. В ушах шумнуло, будто воздух рассекли мечом. Сознание выключилось и снова вернулось. Изменившимся, глухим голосом она спросила:

– А почему ты Кириллу меня не сплавил? Был же шанс избавиться.

Федор вскипел. Жестко обозначились скулы и надбровные дуги, нервные крылья носа будто сковало.

– А ты думаешь, мне нравилось это ваше общение с Кириллом? Думаешь, я не устал отвечать на маманские вопросы: «А не ревную ли я?» Гляди! Я играю в компьютерные игры, не учусь, не работаю, курю гашиш, да-да, курю! Сколько ты еще будешь делать вид, что не видишь?

– Что, нельзя было уйти, не доводя до этого вот всего?! – продолжала Кира.

– Знаешь, я вернусь за тобой, когда будет куда тебя отсюда забрать.

– Не за кем будет возвращаться. Я не собака, которой можно скомандовать: «ждать». Хватит уже, забирай свои вещи и уходи.

– Вот, вот оно. Да, боялся я уйти! Боялся. Потому что страшно, что суициднешься. С совестью договориться сложно.

Кира глухо засмеялась, скинув со щек сухие слезы.

– Зря боялся.

Федор побросал в рюкзак то, что первым подвернулось под руку, и вывел велосипед в общественный коридор. Тишину нарушал только звук велосипедной трещотки. Оба не произнесли ни слова. Он дождался грузового лифта и в последний раз оказался в этой парадной, увешенной почтовыми ящиками и объявлениями.

Федор пересек двор, все быстрее и быстрее разгоняя велосипед, промчался вдоль пожарной станции с памятником советскому Лаокоону, запутавшемуся в брандспойтах, вильнул в сторону Среднего проспекта и выскочил на набережную Макарова. Сердце болезненно колотилось, он гнал по городу, нервно тормозя, пропуская пешеходов, процеживая между зубами беззвучную ругань. Несколько раз, выехав на проезжую часть, чуть не попал под машину и оказался на Петроградской стороне.

Все закончилось. Сложно поверить, что свой привычный – каким бы он ни был – мир можно уничтожить вот так быстро. Но можно. Все было поганым: пыль в глазах, суета города, гудки, крики. На этот раз не случилось чуда синхронизма, город не стал заманивать в калейдоскоп воспоминаний. В голове Федора все еще крутились монологи обвинения и оправдания. Не так все закончилось, как он предполагал. Но разве кто-то планирует подобное? И Кира права в одном – единственное, в чем возможна свобода, единственное значимое событие, которое можно срежиссировать – собственная смерть. Остальное же – неведомая человеку судьба и увивающаяся за ней череда причинно-следственных связей.

Отец готовил ужин.

– Федор, привет. Ты надолго?

– Не знаю. Поживу пока у тебя.

– Не вопрос. Нормально все?

– С Кирой разошлись.

Отец ничего не спросил, не сказал ни слова. И это дало возможность говорить Федору.

– Сделал так, что она меня выгнала. С маманом у них терки вечные, вокруг Киры мир вертится, а она реквиемы себе пишет, раздает указания, как ее сжечь. И, знаешь, что самое странное? Она будто упивается тем, что смерть рядом, нет никакого героического пафоса. Нет сопротивления, борьбы, только какое-то сосредоточенное упоение трагедией. Будто она уже с другой стороны все воспринимает, будто она уже умерла. Я, если подумать, был ей по жизни не особо полезен. Теперь хоть будет меня ненавидеть, может, из вредности захочет выжить. В последнее время, знаешь, химия так знатно ее кроет, что уже думаешь, что не стоит мучать. Как у Ницше: «Падающего – толкни». Может, поможет. А я – в поле. Завтра Максу напишу, он обещал экспеду крутую, поближе к Эстонии.

– Надолго? – отец раскладывал пельмени по тарелкам, протирал стол.

– Не знаю, какая разница? «Мы Карьяла, нам Похъяла». В вуз не вернусь. Ничего не держит. Настало время кочевать.

Этим же вечером Мария Николаевна, вернувшись с дачи, колдовала над букетом из первых тюльпанов и нарциссов. Бабушка, не зная, что произошло на самом деле, уже успела доложить обстановку.

– Так понимаю, вы с Федором поругались. Этот мерзавец, вместо того, чтобы тебя поберечь, опять взбудоражил и сбежал. Так и не научился себя вести как мужик. Когда вернется-то?

Кира стояла на кухне, спиной к Марии Николаевне и наливала воду в бокал. Голос ее казался острым, на грани дрожи – Кира старалась не допустить позорного срыва.

– Не вернется. Можешь быть довольна – Федор здесь больше не появится.

Кира не стала дожидаться реакции на свои слова. По правде говоря, мнение мамы ее перестало интересовать уже давно, а в этот момент в голове бурлило продолжение диалога с Федором. Мария Николаевна доказала свою правоту и неумело прятала ликование.

– Не расстраивайся, он того не стоит.

Кира молча взяла кружку и ушла.

Через несколько дней Федор заехал в Тучков, чтобы взять вещи, необходимые для экспедиции.

– Надолго уезжаешь? – Вера Анатольевна была в курсе последних новостей.

– На месяц точно, дальше поглядим. Толяна хочу с собой взять. Ему на пользу.

– Уверен? Мешать не будет он там? И как к этому отнесутся?

– Говорю, что беру, значит беру. Это уже наше дело. Хоть с людьми нормальными пообщается, может, мозги на место встанут.

Вера Анатольевна доставала из шкафа какую-то одежду и складывала в стопки на краю дивана.

– Господи, впервые за десять лет я смогу пожить без Толяна. Смогу дописать роман.

– Вот и славно. Рад служить. Собери его: полотенце там, зубная щетка, пенка, спальник Витин, одежда на смену – все, что нужно. Я завтра за ним заеду.

Федор вышел на улицу, пока Вера Анатольевна не опомнилась и не попыталась поговорить о Кире. Впервые за долгое время грудь разрывало свободой. Не должен никому и ничего. Принадлежишь только себе, на шее не висит груз обязательств и требований, нет необходимости соответствовать ожиданиям.

Эйфория сопровождала его все время до отъезда в поле, и казалось, все закончилось раз и навсегда. Экспедиция – не место для меланхолии.

Глава 13
Позвони мне осенью

Спустя несколько недель после разрыва Кира стала выходить гулять в город. Сначала одна, будто крадучись, по задворкам Острова, боясь наткнуться на Федора или его матушку или оказаться в городе, развороченном воспоминаниями, словно войной; потом – в компании друзей. Оказалось, они у нее были. Но за фигурой Федора их было не видно. Боль не зарастала, но город потихоньку начинал заполнять пустоту.

Теперь появилось время. В Кире начинал проклевываться интерес к людям, она будто заново училась жить, просеивая прошлое и оставляя только то, что было по-настоящему ценным.

Телефон докучливо пищал. Кира, не поднимая лица от подушки, нашарила трубку. Надежды на то, что это Федор или, на худой конец, его матушка, она уже не испытывала. Эта шальная мысль дернулась где-то в голове, заставив сердце замереть, но мозг уже был готов к разочарованию.

– Алло.

– Привет. Давно тебя не слышал и сразу узнал, – голос Паши звучал бодро.

– Ах, не судьба мне долго жить! – с тюзовской интонацией отозвалась Кира, мгновенно взбодрившись. – Как дела?

– Прекрасно! Записали два альбома, поменяли ударника, батя съехал из дома, и моя мечта сбылась – теперь здесь толпа металлистов и каких-то панков репетирует и устраивает дебош. Живем в сплошном угаре. Подумываю устроить дома студию звукозаписи.

– Хорошая новость.

– Хорошая новость в том, что после записи последнего альбома со мной связался чувак, занимающийся раскруткой металл-групп, пригласил на фестиваль и хотел заделаться нашим продюссером.

– Серьезно? Поздравляю! – Кира была приятно удивлена услышанным.

– Не с чем, я же не ради денег это делаю. Когда он начал выдвигать свои условия, я его послал.

– Как обычно: «Вы опоздали»? – Кира засмеялась. – Вижу, держишь марку.

Паша довольно хмыкнул:

– Еще бы, – и, помедлив, уже серьезно, спросил: – Как ты?

– Лучше всех.

– Ты мне снишься часто. В последнем сне у тебя вместо головы был глобус, ты постоянно раскручивала его – искала точку, в которую нужно попасть. Глобус, внутри которого микросхемы, как в процессоре. Ты искала точку, найдя которую тут же оказалась бы в ней самой. Такая вот матрица.

– Ух ты, какая дивная метафора того, что со мной происходит. Я пытаюсь лечить онкологию, и моя голова сейчас вправду похожа на глобус – такая же круглая и гладкая. И в этой голове я тоже ищу точку, только… только… не для этого, и я не могу тебе объяснить, для чего.

– Онкологию? Ты умрешь? – голос Паши не дрогнул, только интонация стала более заинтересованной.

Кира обрадовалась, что не последовало осточертевшей реакции, тягостного молчания собеседника, которого застали врасплох, судорожно перебирающим в голове реплики из фильмов про рак.

– Ну, вообще-то, ключевое слово здесь – «лечу». Это лотерея, вроде, пятьдесят на пятьдесят.

– А ты думала, что будет, если? …ну, ты понимаешь…

– Не поверишь, но жизнь здесь и сейчас никогда еще не вызывала во мне такого интереса. И еще – впервые, когда логичнее всего было бы задуматься о суициде, не дожидаясь, пока жизнь в теле станет совсем унизительной, впервые мне это даже не приходит в голову! – помедлив и выдохнув, Кира продолжила. – Но такая близость к смерти, конечно, заставляет о ней беспрестанно думать. Вот родственники, некоторые друзья и знакомые ходят в церковь, молятся за меня, а мне это кажется лишним. Сам-то ты что об этом думаешь?

– Думаю, нет никакого бога. А ад попы придумали, чтобы им крестьяне молоко да лук носили. Я – настоящий сатанист, без этих детских маскарадов на кладбищах с черными козлами и кошками, – Паша зловеще хихикнул. – Лично я планирую после смерти исчезнуть. Ты же знаешь, я считаю человека самым убогим компьютером из всех, потому что он постоянно лагает. И думаю, я с моей концепцией, даже если кто-то-что-то там и есть, не особо нужен.

– Так, значит, все по Булгакову: «Каждому будет дано по вере его»? Что ж, это не так плохо, как я думала.

– А во что ты веришь?

– Это сложно. Я религиовед, ни во что не верю и в голове у меня каша. Но в последнее время я все чаще думаю о…

– Боге? Помню, ты собиралась с попами учиться…

– Нет, не перебивай. Я отвлекаюсь и имена с названиями вспоминаются еще тяжелее. О Вернадском!

– Ты ненормальная, – восхищенно произнес Паша.

– Почему?

– Спроси у соседей по палате в онкоцентре, о чем они думают. Уверен, никто не скажет, что думает о Вернадском. За это я тебя и люблю. Ты сумасшедшая.

Кира досадливо поморщилась и продолжила:

– У него было учение о ноосфере как некой разумной оболочке планеты. Но я думаю, все не совсем так буквально, как он об этом писал. То есть, я хочу сказать, что мне близок буддизм с его идеей сознания. Думаю, оно-то и есть то, что ноосферой обозначил Вернадский. Сознание вечно, в этом я убеждена. Мы же с первого взгляда видим «своих» людей, даже не видим, а предчувствуем. Помнишь, ты говорил, что знал меня задолго до нашей встречи? Где-то глубоко внутри твоего сознания я уже была, и где-то в моем сознании был ты, были другие важные для нас люди. Мы чувствуем друг друга, потому что в нашем сознании есть оттиск того, что нам важно, того, что мы вынесли из…

– Из прошлой жизни? Ну нет, на такую хрень я не подписывался. Я против реинкарнации.

– А я тебе не про нее. Я про то, что сознание твое вечно, а не про то, что ты когда-то был горным козлом или камушком у дороги.

– Или того хуже – женщиной.

– Да-да, например. Так вот, сознание. Думаю, после смерти отделяется никакая не душа, а сознание, и оно-то становится частью ноосферы. И получается, смерти нет, есть только вечное сознание, а сознание – это почти свобода, оно не ограничено нашим временным телом, и поэтому там мы либо соединяемся с теми, кого нам не хватает и с кем достигли одного уровня, либо ждем сами, либо ждут нас. Неважно – где, все равно – когда, но в итоге встречаемся. В конце концов мы получаем то, к чему стремились. Жить – это как пазл собирать из того, что дорого и ценно.

– А если я стремился только ко злу и деградации?

– Значит, сознание не сможет подняться над телом. Будет отправлено на пересдачу. По крайней мере, у буддистов так. Знаешь, я как-то раз на первом курсе не сдала экзамен по древнегреческой философии, – Кира захлебнулась смехом, вспоминая свой первый провал: то что тогда было трагедией, теперь казалось шуткой. – Даже не так было дело. Я сдала на «четыре», но хотела «отлично». И, чтобы пересдать, попросила «двойку». А когда осенью пришла на пересдачу, оказалось, что профессор выше «четверки» не ставит, если сдаешь не с первого раза. Представляешь, как глупо?

– Да уж. Ты сейчас улыбаешься, я слышу по голосу. Мне всегда до безумия нравилось смотреть на тебя, когда ты улыбалась. Жаль, что со мной тебе нечасто хотелось это делать.

– Сейчас тебе бы это не очень понравилось – выгляжу я так себе. Так вот, пересдача. Подстава, конечно, если с сознанием так же, как с экзаменом. Но, думаю, тут надо надеяться на лучшее. И да, мы непременно встретимся. И, возможно, в другой раз все будет намного лучше, потому что мы же не дурнее паровоза и вынесли какой-то урок отсюда. Что-то важное мы все-таки поняли. Встретимся непременно, вылечат меня сейчас или нет – но все еще будет. И, знаешь, может быть, потому все самое главное происходит с нами в юности, оттого что сознание еще не замусорено бытом. Умирая в старости, может быть, сложнее сориентироваться: память успевает замылить то, что впивалось в сознание в настоящем моменте, то, что стало зацепкой, ключевыми точками. Как-то я путано изъясняюсь. Короче, не переживай. Когда-нибудь и у нас с тобой будет все гармонично и красиво.

– Никак не могу понять, кого из нас ты пытаешься ободрить и успокоить.

– Себя, конечно. Ты там был и знаешь, как оно.

– Ничего я не знаю, кроме того, что суицид – это какое-то отклонение от маршрута, за которое сразу дисквалифицируют. Это все, что я успел понять. И то – только со второго раза.

Они замолчали. В голове Киры гремели какие-то монологи-откровения о жизни, смерти, любви и комментарии к уже сказанному Паше и Пашей, но, почти физически почувствовав его близость, так, как это происходило между ними когда-то давным-давно, в какой-то, теперь уже прошлой, жизни, она снова прервала молчание и спокойно и ровно сказала:

– Когда-то ты очень меня раздражал, временами я тебя терпеть не могла, иногда хотелось сбежать, умереть – все что угодно сделать, лишь бы от тебя избавиться. Иногда я тобой восхищалась и почти всегда считала тебя более нормальным, чем большую часть нашего общества. Но равнодушия между нами не водилось. И теперь я благодарна тебе за то, что чувствовала. И я рада тебя слышать.

– Это ты прощаешься? – хмыкнул Паша.

– На сегодня точно да. Очень устала и хочу спать. Позвони мне осенью. У меня каждую осень жизнь заново начинается. Вот и посмотрим, что в этот раз получится. Договорились?

– Я все думаю, почему твоя мать сказала о заболевании. Ведь его не было, а когда она сказала об этом, я был готов к чему-то такому. Короче, я не удивился. Ни тогда, ни сейчас. У тебя всегда была эта обреченность, трагедия, ты будто ждала, когда тебе что-то упадет на голову: кирпич, СПИД, гильотина.

– Гильотина падает на шею. Да и я не Мария-Антуанетта. Так ты позвонишь осенью? – Кира старалась проигнорировать Пашины замечания, не дать спугнуть ее невесть откуда взявшуюся тихую радость.

– Позвоню.