Текст книги "Крещение"

Говоря о медальоне и бабке, майор Афанасьев все время улыбался повинной улыбкой, а когда все сказал, вдруг озаботился и погрустнел. Заторопился, и прощание было очень коротким, совсем без слов.

Ольга Коровина не все поняла из того, что сказал Афанасьев, но по-женски тонко почувствовала его горькую тоску, с которой он уходил, и ей самой сделалось горько, она не сдержала слез, расплакалась безудержно. Старший лейтенант Филипенко не усидел все-таки и вскоре после ухода майора убежал куда-то, со стоном натянув валенок на свою больную ногу. Охватов хотел идти за ним, но Филипенко цыкнул:

– Ишь ты какой! Погляди за ней.

Охватов долго стоял у порога комнаты, не зная, что сказать и что сделать для плачущей Ольги Максимовны. Уж только потом, когда увидел, что она вся дрожит, налил в кружку самогонки и упросил ее выпить. Она выпила трудными прерывистыми глоточками и схватилась за горло от подступившей тошноты, однако все обошлось. Она быстро стала согреваться: теплом одело ее плечи и колени, и к самому сердцу подступила та расслабляющая усталость, что бывает после большого нервного напряжения. Успокоившись совсем, она легла на кровать Афанасьева и уместилась вся под своей короткой шинелькой – только из-под краешка полы белели шерстяные, домашней вязки, носки на ее небольших ногах.

Уже вечерело, и Охватов собрался уходить, но Ольга остановила его:

– Ты посиди еще, Охватов. Куда же это ушел старший-то лейтенант? Ему бы лежать еще надо с его ранением. Ничего он не видит, ничего не замечает.

– Я печку, пожалуй, затоплю, – помолчав, отозвался Охватов.

– Вот и правильно, затопи. Веселей станет.

Он растопил печку и, сидя возле нее, курил. В комнате совсем стало темно, и только холодно-белыми косяками искрились застывшие стекла под светом молодой луны. Он ни разу не оглянулся на Ольгу, но знал, что она не спит, знал, что она думает о Филипенко и ждет его. За это Охватов ненавидел ее и все-таки готов был целовать ее ноги и плакать вместе с нею.

XV

Уже поздним вечером Филипенко добрался до штаба своего полка. Нашел полковника Заварухина и рассказал ему о том, что грозит майору Афанасьеву. Заварухин не мог отлучиться из полка, потому что шел бой на подступах к усадьбе Калитинской МТС, а телефоны командира и комиссара дивизии не отвечали. Так и выбыл комбат Афанасьев из Камской дивизии. В штабе армии, куда он попал, сочли ненужным раздувать его дело и послали командиром роты в только что прибывшую, необстрелянную дивизию, которая вводилась в бой под деревней Петухи, что севернее Новосиля.

Старший лейтенант Филипенко, отказавшийся вернуться обратно в медсанбат, в ту же ночь ушел на передовую, в свою роту, а через два дня принял второй батальон, которым командовал майор Афанасьев. Батальон к этому времени зарылся в землю по берегу оврага и приспособил к обороне строения МТС.

Три дня с раннего утра до поздней ночи немцы рвались в поселок и к МТС, намереваясь вернуть утраченные позиции в районе станции Ростаево, которые давали возможность держать под угрозой фланг крупной группировки советских войск, но в силу того, что сеть оврагов на том участке мешала широко применить танки, бойцы сравнительно легко отбивали атаки немцев. А к исходу последнего дня боев две роты второго батальона обошли атакующих немцев по оврагу и ударили им в спину: до роты фашистов, прорвавшихся на наш берег оврага, полегли под перекрестным огнем, а двадцать человек сдались в плен. К вечеру позиции замолкли, утихомирились.

Ночь выстаивалась ясная, морозная, и чутко цепенела над заснеженною землею такая необыкновенная тишина, что думалось: нету на белом свете ни боев, ни атак, ни убитых, ни раненых, а за оврагом, где притаились немцы, вот-вот залают собаки и о мирной усталости, о вековечном деревенском покое напомнят их незлые в ночи голоса.

Филипенко – он сам принимал участие в вылазке – набрался сил и побывал на позициях рот. Но когда вернулся на командный пункт, в котельную МТС, то едва не стонал от боли в ноге. Связной Абалкин с большим трудом стянул валенок с распухшей ноги комбата и, подправляя железным прутом костер, горевший на цементном полу, доверительно рассказывал своим мягким голосом:

– Я, товарищ старший лейтенант, плотник, и вот с вами говорю, а мне все чудится топорный стук. Это к чему бы, товарищ старший лейтенант?

– Устал ты просто, Абалкин. Отдохнуть бы тебе надо.

– Я молодой. И не ранен еще ни разу. Топор вот только стучит в башке, будь он проклят.

– Ты пойди поспи, надо будет – я разбужу. Иди давай.

– Дует отовсюду. В том углу всю стену вывалило. Черт его знает, чем он так засветил. Ну и мы ему врубили. Силенок бы нам, и опять бы мы пошли. Не тот немец. Не тот, товарищ старший лейтенант.

– Ты, Абалкин, иди спать. Я и без тебя знаю, что немец не тот. Иди.

– Да расхотелось уж, товарищ старший лейтенант. – Абалкин выкатил из костра головешку, далеко вытягивая губы с самокруткой, прикурил, сплюнул крошки махры, попавшие на язык, и задымил, будто овин подожгли. – Про немцев я начал, товарищ старший лейтенант. Идти нам надо до самой Германии и установить там, как у нас, советскую власть. Буржуазия до крайности испортила немца. И никакого мира с ними. Только советскую власть.

– А ты что, Абалкин, заговорил об этом?

– Как что? Тут слух прошел, немцам-де под Москвой так стебанули по рылу, что они запросили мира.

– Почему же я ничего не слышал?

– Вы же командир, товарищ старший лейтенант. А командиры, они всегда меньше бойцов знают, что делается вокруг. – Абалкин улыбнулся и, чтобы спрятать улыбку, закрыл рот ладошкой, а между пальцами дымился окурок, глаза у Абалкина на масле: не то смеются, не то от дыма щурятся.

– Я доложу, Абалкин, по команде о твоем мнении. Думаю, что его учтут, поскольку оно совершенно правильное. А теперь иди спать.

– У меня еще вопрос, товарищ старший лейтенант.

– Тебе что, «кругом» скомандовать?

– Только один вопросик, товарищ старший лейтенант. Вот вы, товарищ старший лейтенант, и другие тоже… Ранят, скажем, человека – ему бы лечиться, в тыл бы уехать, отдохнуть там и все такое прочее, мареху, может, полапать, а он на передовую рвется. Вот этого я не понимаю. Может, у меня мало патриотизма?

– Мало сознательности, Абалкин, – сказал политрук Савельев, комиссар батальона, вошедший в котельную в своих мягких, растоптанных валенках совсем бесшумно.

Абалкин с вызовом поглядел на политрука, на его всегда добродушное шершаво-коричневое, как обожженный кирпич, лицо.

– Вот это неправильное ваше слово, товарищ политрук. Моя сознательность на Магнитке росла. У меня до сих пор в голове топор стучит. Да.

Политрук Савельев сел рядом с Филипенко на железный ящик, снял кирзовую сумочку, стал разуваться и вытряхивать снег из валенок. От мокрых брюк и сырых портянок повалил пар; на ворсинках валенок, положенных подошвами к огню, затрепетали червонные капельки и стали падать на цементный пол, бесследно исчезая в пыли и золе.

Политрук Савельев сразу после боя ушел в штаб полка за вечерней сводкой, и Филипенко с минуты на минуту ждал его. Савельев знал это, знал, что новостями обрадует комбата, потому и не спешил выкладывать их, потому и играл комбатовским терпением. Снял шапку. Распахнул шинель навстречу теплу. И все молча.

Абалкин подкинул щепья в костер и, уловив загадочное молчание командиров, ушел в угол котельной, к телефонисту.

– Ты что тянешь, политрук?

– А ты разве не видишь, что у меня душа поет?

– Я вижу, что у тебя физиономия битым кирпичом натерта.

– Стужа, комбат, ветер – ноги совсем зашлись. – Политрук полез в свою сумочку. – А я нарочно помалкиваю, думаю, дай-ка я его потомлю.

– Абалкин что-то о мире трепался.

– Какой мир! – воскликнул Савельев. – Какой мир! Ты только послушай, что там фрицу наломали!

Пока политрук искал в сумочке опухшими с мороза пальцами нужную бумагу, к костру, на обрадованный голос комиссара, сбежались бойцы – связные, караульные, из резервной роты.

– Вот к этим вестям и стучал топор у меня, – суетился уже подоспевший Абалкин и лез вперед, чуть не на костер.

– «От Советского Информбюро. В последний час, – начал читать политрук Савельев, и бойцы замерли, дышать перестали. – За месяц наступательных боев на московском направлении войска Калининского, Западного и Брянского фронтов нанесли тяжелое поражение группе фашистских армий “Центр”, предназначенной главарями гитлеровской Германии для взятия Москвы. В ходе контрнаступления под Москвой Красная армия освободила от захватчиков одиннадцать тысяч населенных пунктов, в том числе крупные города Калинин, Калугу, Елец, и ликвидировала угрозу окружения Тулы. Советские войска отбросили врага от Москвы на 150–300 километров. Гитлеровцы за это время потеряли в общей сложности полмиллиона человек, 1300 танков, 2500 орудий, более 15 тысяч машин и много другой техники. Немецкая армия, ранее считавшаяся непобедимой, оказалась на грани уничтожения…»

На ноге политрука Савельева задымилась от перегрева ватная штанина – все видели, и никто не пошевелился. Уж когда чертова кожа на штанах стала чернеть, Абалкин бросился за снежком к двери. На него зашикали, начали тыкать его локтями, пока вылезал он из кружка. Почувствовал припек и сам Савельев, схватился за ногу – ткань рассыпалась под рукой, и едко запахла пригоревшая вата. Прибежал Абалкин со снегом и, полный радости, приговаривал:

– Топор в башке зря стучать не станет! Уж это я знал.

Бойцы восхищенно вздыхали, перемигивались, готовы были схватить политрука и качать его, и никто из них не догадывался, что сводка рассказала им о их же делах, о их подвигах.

Потом политрук читал менее торжественным голосом, и крался под шинели бойцов холодок.

– «Наши войска в городе Калинине после очищения его от немецких оккупантов обнаружили архив гестапо (немецкой охранки), который немцы не успели увезти. Среди многочисленных документов этого архива найден приказ командующего 6-й германской армией генерал-фельдмаршала фон Рейхенау от 10 октября 1941 года “О поведении войск на Востоке”. Приводим приказ:

“О поведении войск на Востоке.

По вопросу отношения войск к большевистской системе имеются еще во многих случаях неясные представления.

Основной целью похода против большевистской системы является полный разгром государственной мощи и искоренение азиатского влияния на европейскую культуру.

В связи с этим перед войсками возникают задачи, выходящие за рамки обычных обязанностей воина.

Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью.

Войска заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть использованы для стоянок воинских частей. Все остальное, являющееся символом бывшего господства большевиков, в том числе и здания, должно быть уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения.

Применять решительные и жестокие меры в отношении мужского населения с целью предотвращения возможных с его стороны покушений. С пассивными обращаться как с приверженцами советского строя. Страх!..

Не вдаваясь в политические соображения на будущее, солдат должен выполнять двоякую задачу:

1) полного уничтожения большевистской ереси, Советского государства и его вооруженной силы;

2) беспощадного искоренения вражеской хитрости и жестокости и тем самым обеспечения безопасности жизни вооруженных сил Германии в России.

Только таким путем мы можем выполнить свою историческую миссию по освобождению навсегда германского народа от азиато-еврейской опасности.

Главнокомандующий фон Рейхенау,

генерал-фельдмаршал”.

Немецкие захватчики хотели иметь истребительную войну – они ее получили. Гитлеровские бандиты хотели запугать советский народ – в ответ получили ненависть, презрение, неукротимую волю разгромить армию немецких захватчиков…»

В котельную по обледенелым ступенькам скатился боец и, ничего не видя белыми большими глазами, выдохнул:

– Немцы в овраге!

– По местам! – скомандовал Филипенко, хватая валенок, а когда бойцы разбежались от костра, ответил на немой вопрос политрука: – Трупы, наверно, собирают. Телефонист! Эй там, в углу! Приказ ротам – огонь по оврагу. Огонь! Из всех стволов.

– Пусть бы собрали, комбат.

– Политрук, черт тебя возьми, ведь погубит нас когда-нибудь это пресловутое русское всепрощение.

– Может, там и в самом деле ничего серьезного. – Политрук потянулся к валенкам.

– Сиди, я схожу сам. – Филипенко прихрамывая пошел к двери. – Телефонист? Эй там, связь?

– Передал уже, из всех стволов.

– Комбат! – крикнул вслед удаляющемуся Филипенко политрук Савельев. – Комбат, передай Охватову и Брянцеву – звание сержанта им присвоено. Я и угольнички принес. Завтра уже наденут.

– Ты, политрук, позвони-ка все-таки Заварухину, тут неспокойно-де, – уже с лестницы сказал еще Филипенко, и замелькали его большие валенки по ступенькам.

На улице круто перекипала стрельба.

XVI

Опытный штангист, вскинув на грудь штангу, уже знает, сделает ли он далее толчок двумя руками и возьмет ли новый барьер, и, если у него закрадывается сомнение или неуверенность в полном успехе, он непременно упустит штангу и сделает переоценку и веса, и своих сил, чтобы не подорвать их. В начале сорок второго года благоразумные из военного окружения Гитлера с чутьем опытного штангиста безошибочно определили, что Германия подняла на свою грудь непосильную тяжесть, и если не опустит эту тяжесть, то погибнет под нею. Но фюрер, взявший за правило никогда не уступать и никогда не капитулировать, начисто отмел всякие сомнения своих генералов и требовал от Восточного фронта только наступления.

Гитлеровская пропагандистская машина прокатила миллионными тиражами листовки-брошюры с выдержками из речей Гитлера и высказываниями Ницше, где немецкие солдаты льстиво сравнивались с гренадерами Фридриха Великого, где им внушалась мысль о том, что только непреклонная воля к победе и власти делает человека свободным и полноценным, что всякая добровольная уступка приводит к подчинению чужой воле, то есть порождает раба. Никаких уступок! Только вперед!

Весь январь и всю первую половину февраля на рубеже Мценск, Новосиль, Верховье, Труды шли изнурительные затяжные бои: в наступление рвались обе стороны, и обе стороны, относительно сравнявшись в боевых силах, не могли сколько-нибудь значительно продвинуться вперед. И командиры частей и подразделений начали все больше и больше проявлять заботу об организации жесткой обороны, противники настойчиво брались изучать друг друга, и для пехотинцев той и другой стороны наступил жуткий период: каждую ночь по передовой и даже по ближайшим тылам шастали поисковые группы, хватали уснувших и зазевавшихся, утаскивали к себе или резали, как баранов, острыми финскими ножами.

Днем, как правило, бойцы ходили в наступление или сами отбивали атаки немцев, а если перепадали часы затишья, ковыряли и ковыряли мерзлую землю, каждую ямку, всякую воронку приспосабливали к обороне. А в сумерки таскали на себе патронные ящики, еду, сколачивали и устанавливали макеты пулеметов, противотанковых пушек, разбрасывали мины, делали ловушки, натягивали колючую проволоку и обвешивали ее консервными банками, стреляными снарядными гильзами, чтобы выдало гремучее железо врага, когда он будет подходить к обороне. После тяжелого дня надо было на морозе бдительно нести ночную службу, чтобы не проглядеть противника или не попасть в руки лазутчиков. Последнее особенно пугало и нервировало бойцов. Пожилые и те, что послабее нервами, не могли отдыхать даже в положенные часы и вообще лишились покоя.

В конце января Камскую дивизию вывели из обороны под станцией Ростаево, на ходу пополнили маршевиками и спешно перебросили в район Мценска.

Позиции второго батальона старшего лейтенанта Филипенко от переднего края немцев отделял небольшой ложок. На правом фланге ложок был пошире и даже запахан, потому что на обдутых местах щетинился прошлогодним жнивьем. Далее пологие скаты его заросли коченеющим красноталом да молоденьким орешником; а слева две обороны сходились так близко, что в тихие вечера немцы слышали, как у русских гремят котелки, а русские слышали, как немцы играют на губных гармошках что-то похоронное и кричат:

– Рус, Сталин капут!

Бойцы рифмовали слово «капут» с матерщиной и смеялись, отвечая фашистам.

В широкой части ложка, ближе к немецким позициям, бил незамерзающий ключ, и в лютые морозы над ним струился парок, а близкие ветки краснотала гнулись под тяжестью куржака. В ясные дни была хорошо видна тропинка к роднику, отоптанный вокруг и примятый снег и даже палка на нем, с сучком, на который немцы подвешивали котелок, чтобы поднять воды. Как-то утром бойцы, осматривая вражеский берег, увидели возле родника невесть откуда взявшегося телка-полуторника рыжей шерсти, с белыми подпалинами по брюху. В этот же момент увидели его и немцы и сыпанули по нему из автоматов. Телок, на удивление сытый и резвый, брыкнул задними ногами, поставил трубой хвост и припустил к нашему берегу. Бойцы сразу поняли оплошность немцев и не стреляли, чтобы тишиной заманить телка на свою сторону. Но на середке ложка животину ухлопали, и бойцы начали примеривать, как завладеть тушей. Немцы, всегда щедрые на мины, совсем не стреляли по телку – значит тоже примеривались к нему. Быть в ложочке по темноте доброй потасовке! План захвата созрел сам по себе: в сумерки трое выбираются из окопов – двое огнем прикрывают третьего, который должен подползти к телку и заарканить его. Потом уж дюжие руки выволокут и тушу, и смельчака. Нашли метров двести кабеля, свили его вдвое. Вызвались и охотники в прикрытие, а вот того, кто должен был заарканить телка, не отыскалось.

День был спокойный, ясный и солнечный. Справа от обороны, неблизко, километрах в десяти – пятнадцати, шел крупный бой. Западный ветер сносил, то рассевая, то комкая, артиллерийско-минометную стукотню, и от этого походило, что фронт пятится, опасно обтекая правый фланг родной дивизии. В полдень над обороной пролетела немецкая «рама» – двухфюзеляжный самолет-корректировщик. Держался он на огромной высоте, и бойцы, долго наблюдавшие за ним, изумленно кричали:

– Остановился, холера!

– Ползет!

– А как есть остановился! Да стоит же, стоит, гля, гля!..

Над местом боя корректировщик снизился и долго парил в пустом небе. А часа через два этим же курсом прошло двенадцать немецких штурмовиков. Они летели так низко и так кучно, что давящее гудение моторов с характерным подвыванием навалилось на оборону внезапно и исчезло так же внезапно, как и сами самолеты.

– Наши-то где, в Христа, Богородицу, спасителя душу мать?! – кричал, видимо, пулеметчик, потому что тут же рассыпался в длинной очереди ручник и заплясал снежок на бруствере немецких окопов.

– Прекратить стрельбу! – раздалась команда, и ее охотно передали по окопам – кому неизвестно: немец – только заведи его – засыплет минами, паразит.

В эту пору по коленчатому овражку, забитому сметенным с полей снегом, верхом на рыжеватенькой кобылке приехал во второй батальон полковник Заварухин. Его сопровождали начальник штаба полка капитан Писарев и двое верховых с автоматами, на малорослых сибирских конягах. И полковник, и капитан – оба были в белых полушубках, с белыми начесанными из овчины воротниками, в ватных брюках и серых валенках. Оба одинакового роста, только Заварухин, было видно, пообсел, затяжелел в плечах, а Писарев – тот легок, и шапка у него набекрень. В глубоком овражке бойцы, несшие на березовом стежке моток колючей проволоки, указали на шалашик, приткнутый к крутому в этом месте берегу оврага.

– Тут и штаб, тут и командир.

Шалаш был сделан из круто поставленных тесин, потом завален снегом и облит водой. Вверху виднелся задымленный и обтаявший дымоход. Вход закрывался плотным настенным ковром, который бойцы, вероятно, вытащили из тайника, куда жители спрятали свой скарб, уходя с родных насиженных мест.

В шалаше было так дымно, что Заварухин, откинув ковер, поперхнулся и начал чихать, не решаясь входить внутрь.

– Закрывай, черт тебя возьми! – закричал Филипенко веселым криком. – Чего стал в проходе, у меня и без того усы заледенели.

– А ты носовым платком почаще пользуйся, – посоветовал Заварухин и, войдя в шалаш, ослеп от слезы. – Лишних выставь наружу. Здорово.

– Колька! Охватов!

– Я, товарищ старший лейтенант, – откуда-то с земли отозвался Охватов, служивший после медсанбата при Филипенко и связным, и ординарцем.

– Выдь.

– Есть.

– Вы пониже, товарищ полковник. Пониже. На соломку. Тут совсем хорошо.

– Душегубка, – кряхтел полковник и ощупью усаживался на солому. Головой в его спину тыкался Писарев. Ковер при входе перестал качаться, и дым ровно потек к дыре; шалаш осветился. – Дезкамера у тебя, Филипенко. Душегубка. Одно только и утешает, что копченая рыба не гниет. Охватов-то у тебя что, в ординарцах?

– При мне.

– Не портил бы ты такого доброго сержанта на этой холуйской службе.

– У меня не испортится. Я его шагу от себя не пускаю. Сегодня всю ночь по ротам ползали. Народ все новый, необстрелянный. В окопчик придешь – пусто. А они соберутся кучкой и от страха слова сказать не могут. Словом, всю ночь провели там, а утром докладывают, что перед обороной второй роты немцы за ночь противотанковых мин натыкали. Значит, под самым нашим носом были. А у соседа справа ухитрились насыпать листовок с советами, как себя вывести из строя, чтобы медики не обнаружили.

– Предприимчиво воюют, сволочи. С выдумкой.

– Ну, выдумка здесь, скажем, и невелика, товарищ полковник.

– Здесь-то и в самом деле невелика. Кто говорит. Я к тому, что тороват фриц на выдумки. Вообще. Нас он не перехитрит, но поучиться у него уму-разуму не помешает. Тем и возьмем, что с умом воевать станем. А то ведь мы с тобой, Филипенко, как делаем? Увидели немца – в лоб на него, а он нам по лбу. И-эх, лобовая тактика! А у тебя, Филипенко, вроде жарковато.

– Может, и жарко, товарищ полковник. Я перемерз за ночь, до сих пор не отойду. А вы разденьтесь.

Заварухин расстегнул полушубок, снял шапку. И Филипенко увидел, что у командира полка волос редок и крепко взят сединой; с волос перекинулся глазом на усы, удивился перемене: усы объежели, окоротились, и не было в них прежней красы, когда волосок лежал к волоску.

– Капитан Писарев, давай сюрприз, – распорядился Заварухин и, поглядывая на начальника штаба, на его руки, расстегивавшие полевую сумку, говорил, вкрадчиво улыбаясь: – За командованием, Филипенко, служба не пропадет. Ты один из немногих в нашем полку… Вот, значит, поздравляю, и дай-то бог, чтобы это не последняя.

Заварухин взял у Писарева красную коробочку, достал из нее круглую белую медаль «За отвагу» и приколол к филипенковской груди. Потом они молча улыбались, жали друг другу руки и наконец, не сговариваясь, встали на колени и обнялись.

– И это еще не все, Филипенко. Приказом по армии тебе присвоено воинское звание капитана. Не ждал?

– Ждать не ждал, но не откажусь.

– Возвеличили тебя, Филипенко, считаю, по заслугам. Но собою, личностью своею не гордись, Филипенко. Сколько ты ходил в старших? Два месяца. А я, брат Филипенко, три года рубал до шпалы. Изо дня в день три годика.

– Другие времена были, товарищ полковник.

– Верно, Филипенко, времена были другие, однако тоже не мед была службица: сапожки в обтяжку, шинелька по талии, а в сопках стужа до сорока. Ветер как пойдет, бывало, с Сучана – все лицо снегом в кровь иссечет. Вот и думалось, что те годы были для меня испытанием категории высшей трудности. М-да. Но после того, что я увидел здесь, жизнь в сопках за рай почитаю. Там знал, что после похода или учений отогреешься, отоспишься, в баню тебя сводят, кино покажут. А здесь что ни возьми, то и не под силу, то и не в меру. И все же, Филипенко, война со всеми ее трудностями выкует нового человека, появится и новый командир, для которого условия этой войны если не станут нормальными, то, во всяком случае, будут посильными. Как, скажем, для меня была сучанская жизнь. Вот почему, Филипенко, ты и ходил в старших лейтенантах всего два месяца, а не три года, как я. И в добром смысле скажу, что скоро – и дай бог скорее – командиры-скороспелки, подобные тебе, будут командовать не только ротами и батальонами, а полками и дивизиями. Не все и у них пойдет по маслу, но жизнь они будут мерить новым аршином. На прошлой неделе к нам в полк прибыла группа командиров, и среди них старший лейтенант из морской пехоты Нижник. Из госпиталя. Так этот Нижник рассказал нам забавную и печальную историю. Командующий Ленинградским фронтом сам водил в атаку на Красное Село бригаду морской пехоты. Саблю наголо – и айда на ура. Метод испытанный и когда-то верный… Сам командующий, конечно, на первой же сотне шагов выдохся и упал, а потом бил себя по седой голове, понял, стало быть, что по-другому следует воевать. Так ведь и верно, всем этим старым, испытанным методам грош цена нынче. Как и тем хваленым тачанкам, от которых остались конские шкуры да изломанные оглобли. Ну ладно, капитан Филипенко, все это была присказка, а теперь сказка.

Филипенко приладил к петлицам своей гимнастерки жестяные, покрашенные в защитный цвет капитанские шпалы, которые привез ему Писарев, и, обгоревшей палкой поправив костер, громко позвал Охватова, чтоб тот принес и подкинул дров.

– Ушедши он, – отозвался с улицы часовой и крикнул, тая голос: – Охватова к комбату!

– Ты, Филипенко, думал над тем, что нам надо выходить к Зуше?

– Думал, товарищ полковник.

– И что придумал?

– А вот мой план, товарищ полковник. – Филипенко встал на колени и, в крытой шубной безрукавке, большой, грудастый, повеселел: видимо, говорил о продуманном и близком: – Надо отбить у немцев Благовку, и мы враз убьем двух зайцев: лишим немцев опорного оборонительного узла, а сами прикроемся рекой. Вы поглядите, как она, Благовка-то, стоит…

Филипенко откуда-то из-за спины достал планшет и хотел показать на карте местоположение занимаемой немцами деревни, но Заварухин перебил его:

– Дерзко рассудил, Филипенко, и не столько дерзко, сколько в жилу, и потому одобряю и даю неделю сроку на подготовку твоей операции. Не больше: немец, он тоже не дурак и сложа руки не сидит. Укрепится – ничем его не возьмешь. Писарев останется у тебя, с ним обговорите все в деталях. Рассчитывай на мою помощь, а может, и дивизия что-нибудь подкинет, потому как со взятием Благовки вся наша оборона по Зуше упрочится. А теперь дай мне провожатого, я заеду в первый батальон. Там, докладывали, комбата Семенова ранило ночью. Не слышал? Вот так-то вот, что ни ночь, то и сюрприз.

Командиры один за другим вылезли наружу и только тут, глубоко вдохнув свежего воздуха, поняли, как дымно и душно там, в шалаше. Рядом с часовым, близко к стене берега, в заветрии стоял Охватов с автоматом за спиной и тяжело дышал, вероятно только что прибежал. Заварухин сразу узнал его и протянул ему руку. Поздоровались, присматриваясь друг к другу.

– Давно я не видел тебя, Охватов.

– С Ростаева, товарищ полковник.

– Да, Филипенко, ведь вот-вот был набор на курсы младших лейтенантов. Чего ты его не направил?

– Он сам не пожелал, товарищ полковник.

– Как не пожелал? Да ты что, Охватов?

– Какой из меня командир, товарищ полковник, я семь-то классов едва одолел.

– Что же ты так, Охватов? Парень вроде боевой, смышленый.

– Причины всякие, товарищ полковник, а главная – дури в башке было много.

Полковник кожаной на меху перчаткой подправил усы, протяжно вздохнул и повернулся к Филипенко:

– Ты провожатого дашь?

– А вот он, Охватов, вас и проведет. В первый батальон товарища полковника. Только, слышишь, Охватов, дальним коленом ступайте – там реже обстреливают. А у подбитого танка повернете вправо. Да он знает, товарищ полковник.

Охватов ловким движением повернул автомат из-за спины на грудь и пошел следом за полковником.