Текст книги "Крещение"

Успокоенность Заварухин находил только в том, что в штабе фронта будет проситься в свою дивизию, где быстрее и правильно оценит всю сложную обстановку, предшествующую боям.

И еще вспомнилось. В Ельце, в заторе перед мостом через Сосну, встретил машину артмастерской из Камской дивизии. Мастер-оружейник сержант Канашкин, постаревший после ранения и ссутулившийся, обрадовался Заварухину и рассказал, что два полка их дивизии днюют сегодня в Жагарах. Полковник повеселел от этой вести и в приподнятом настроении явился в штаб фронта, почему-то совсем поверив, что воевать будет в родной дивизии. В этом же бодром настроении он, без сомнения, и выехал бы в свою часть, если бы не разговор с майором Ожеговым, который с безответственной легкостью посулил скорое и решительное наступление. «Рвать надо фашистскую оборону – это верно. Гнать и гнать их с нашей святой земли, – взволнованно думал полковник Заварухин, – но упаси господи от прежних ошибок, когда главной силой штурмующих войск оставались живые цепи. Нет же, нет же, каким бы скорым ни было такое наступление, оно не принесет нам победы…»

– Приехали, товарищ полковник, – сказал шофер, остановив машину перед закрытым, но неохраняемым шлагбаумом.

Заварухин поблагодарил сержанта, отпустил его и после спертой духоты закрытой машины не сразу надышался вольным полевым простором.

III

Не видя, у кого бы спросить дорогу к штабу аэродрома, Заварухин пошел свежей тропкой к зарослям кустарника, над которым поднимались изреженные дубы и березы. Стоял непривычный для мая в жаркой испарине день. На опушке, в солнечной благодати, уже высоко поднялась трава – была она, правда, редковата. А вот по непаханому полю плотно и прогонисто шел в рост пырей и осот, а в задичавших бороздах сновали скворцы, вероятно недоумевая, отчего это люди не поднимают пашню – время-то уходит.

Аэродром был пуст, и кругом стояла такая тишина, что из ближней деревни слышались петушиные распевы, и где-то в той же стороне заходно ревела корова. Самолеты и все аэродромные службы прятались по лесочкам, иссеченным во время зимних боев снарядами и минами, – не одна весна понадобится, чтоб затянулись раны на деревьях и податливом лесном черноземе. На одном из дубков с обрубленной вершиной слабо надувался и опадал ветроуказатель, и Заварухин пошел на него. У зарослей орешника и талины, из которых густо тянуло теплым болотом, его неожиданно над самым ухом окликнул боец и испугал. «Спал небось, – подумал Заварухин, – черт, будто с цепи сорвался». Боец действительно спал – свежо алели его припухшие во сне губы, на затекшей щеке лежала узорчатая печать примятой травы, а к пилотке прилип лесной сор, и по отвороту ее метался большой красный муравей.

– Земельку давишь?

– Так точно, товарищ полковник. Спасу нет, спится.

– Под трибунал тебя за сон на посту.

– Да я не на посту, товарищ полковник. Я отдыхаю. Это уж я по привычке. Вчера из кино, стыдно сказать, товарищ полковник, прямо выставили: через каждую минуту вскакивал и кричал: «Стой! Кто идет?» Вам ведь, товарищ полковник, начальство нужно?

– Нужно.

– Через пашню ступайте. Во-во, мимо тех берез. А можно и здесь, опушкой. Здесь-то дальше будет.

Заварухин не захотел идти по солнцу и, с хрустом ломая опавшие сучья и приминая прошлогоднюю траву, сразу запылил сапоги и обсыпал их желтым цветом рано выспевшей сурепки, пошел опушкой леса, огибавшего запущенное поле с кучкой берез на середине. Кругом что-то пилили, что-то ковали на своих наковаленках трудяги кузнечики, прямо над самой головой, забирая все вверх и вверх, с красивым замиранием поднималась жаворонкова песня, в светлой зелени дубов и кленов трещали недовольные дрозды и рассыпали тонкие серебряные кольца бесконечные певуньи пеночки – и вообще весь лес, еще по-весеннему сырой и не прогретый солнцем, начинал новую жизнь и потому гремел истово и нетерпеливо. Когда войдет в силу лето, когда нальются теплом леса и поля, тоже будут звенеть птичьи песни, но уже не будет в них той свежести, не будет той задорной молодой силы, какая бьется сейчас, после недавних весенних свадеб.

Генеральская машина была спрятана в тенистом подлеске, а шофер поджидал полковника Заварухина на опушке леса и, чтобы не сидеть без дела, перебирал запасное колесо. У шофера круглое и добродушное лицо с оплывшими веками и красная грудь, обожженная молодым солнцем. Увидев полковника, он поднялся над колесом и, убирая живот, обтянутый майкой, поздоровался:

– Здравия желаю, товарищ полковник. Мы поджидаем вас. Идите вот так. За машиной, на поляночке он. Отдыхает. Мы ведь ночью ехали, а дорожка из нырка в ухаб.

– Может, спит?

– Никак нет, товарищ полковник. Он велел сразу направить к нему.

– Я это оставлю, потом перенесешь в машину, – сказал Заварухин и поставил свой чемоданчик, а сверху положил на него шинель, которая в жаркий, погожий день казалась и неловко тяжелой, и совершенно лишней. Тут же нарвал в горсть травы и, скрутив ее жгутом, хотел смахнуть с сапог пыль, но шофер остановил его:

– Что вы, товарищ полковник, зачем травой-то…

Он сходил к машине, достал из кармашка на дверцах щетку, сапожный крем и прихватил даже бархатку, широкую, с петельками.

– Да тут, я вижу, для моей обувки будут настоящие именины.

– Генерал любит это, порядок, чистоту, – приговаривал шофер, открывая банку с пахучей ваксой. – Вот теперь можно и представляться, товарищ полковник. Счастливо.

Генерал, вероятно, услышал разговор полковника с шофером и, сидя на раскинутой шинели, натягивал сшитые фронтовым сапожником из плащ-палатки легкие сапоги.

Заварухин призадержался в кустиках, и, когда вышел на полянку, Березов был уже на ногах и в фуражке. А на траве лежали шинель, полевая сумка и книга с перочинным ножом в развороте. Был генерал высок, молод и смуглолиц, с бесстрастными монгольского типа глазами. Весь доклад Заварухина выслушал тоже бесстрастно, по-уставному.

– Ордена небось имеешь, полковник? Медали?

– Имею, товарищ генерал.

– Почему не носишь?

Заварухин хотел сослаться на дорогу, хотел сказать, что не то время, чтобы козырять наградами, но замялся и ничего не сказал, почувствовал в вопросе генерала явное недовольство.

– Надень, чтоб я видел, что ты за командир. Груздев!

– Я, товарищ генерал, – отозвался из-за кустов шофер и как-то уж чересчур скоро, вышколен должно быть, появился на полянке, вытягивая по швам не гнущиеся в локтях короткие обволосатевшие руки, по рабочей привычке крепко стиснутые в кулаки.

– Прибери все, – кивнул Березов на шинель, книгу и сумку, которая лежала вниз крышкой и, вероятно, заменяла генералу подушку, потому что на тыльной залощенной стороне ее была видна округлая вмятина. Оттого что генерал спал по-походному, с полевой сумкой в изголовье, Заварухину сделалось легче, он дружелюбно поглядел на сурового генерала; тот понял извиняющую мягкость полковника и уже по-свойски, хотя и грубовато, сказал ему: – Запомни, полковник, приказ по нашей армии – быть всегда при наградах. А то, скажи на милость, прибывают маршевики, командиры, политработники – и ни одной медали, ни единого ордена. Триста, пятьсот человек – ни единого. А награды есть. Есть награды, как вот у тебя. Мы, полковник, армия особенная и вид должны иметь соответствующий. Все должно быть взято под ружье. Да и сама обстановка велит иметь геройский вид. Может быть, у тебя, полковник, есть на этот счет свои соображения?

– Такие же, как и у вас, товарищ генерал.

– А награды в мешке носишь.

– Надену, товарищ генерал.

– Вот и надень, сделай милость.

Они проходили мимо машины, покрашенной в защитный цвет, с жестяными нафарниками. На передней левой дверце виднелась глубокая роспись осколка, тонкое железо, где отскочила краска, уже успело взяться ржавчиной. Шофер Груздев, поставив чистое оцинкованное ведро на бампер машины, наклонял его, лил себе в пригоршни воду и с фырканьем умывался. Увидев генерала и полковника, опустил по швам свои кулаки. С мокрого лица его капало на грудь, и походило на то, что подмокшая на вырезе красная майка его набухала кровью.

– Чайку, Груздев, не спроворишь?

– Как не спроворю, товарищ генерал!

– Ну-ну. А я еще наведаюсь к авиаторам. Куда же они нашего командующего завезли? Это ли не оказия.

– Мне разрешите остаться, товарищ генерал? – спросил Заварухин, когда они вышли на межу поля.

– А пройтись не желаешь?

– Я ходок завзятый, товарищ генерал.

– Тут за дубняком ручей течет – умоешься. А то у тебя и на козырьке пыль.

– Уж который день на колесах. Пропылился насквозь.

Генерал нес в руке свою фуражку и, защитившись ею от солнца, долго глядел на небо, такое пустынное и чистое, каким оно было, вероятно, только в ковыльно-седую старину. Так же держа фуражку за козырек, он тонкой нервной ладонью пригладил негустые, зачесанные прямо назад волосы и вдруг кивнул на полковничьи шпалы Заварухина:

– Давно в этом звании?

– Году нет, товарищ генерал.

– По званию-то посмелей бы надо быть, полковник. Робок, нахожу, не в меру. Небось из интеллигентов?

– Из крестьян, товарищ генерал.

– А кто будут по происхождению наши дети, полковник? – Генерал неожиданно улыбнулся, давая понять, что всерьез говорить об этом не намерен. – Кто же будут наши-то дети?

Притаил в усах улыбочку и полковник:

– Полагаю, не детьми крестьян, хотя мы с вами и пашем землю. И не из рабочих, хотя мы и работаем в горячем цехе. Прослойка мы, сиречь интеллигенция, товарищ генерал. А вообще-то все мы один класс трудящихся. Я вот схожу с ума, товарищ генерал, по другому поводу: где же классовое-то сознание германского пролетариата? Куда оно делось?

– Народ Германии, полковник, переживает неслыханную трагедию. Фашисты запугали его, обманули. Компартию разгромили, а кто ж пролетариату скажет правду, кроме коммунистов?

– Все это верно, товарищ генерал. Но ведь воюют-то они с каким остервенением! Откуда оно у немецкого солдата? Не поверите, товарищ генерал, в Мценске ефрейтор понтонного полка на глазах наших бойцов скосил из пулемета двенадцать своих солдат, когда те бросились отступать через мост. Бойцы оглушили его и притащили в нашу траншею. И что бы вы думали? Вернер, если не изменяет память, Любке, тридцати пяти лет от роду, грузчик торгового порта в Киле. Ну что это такое?

– Ты поговорил с ним? Фанатик небось. Сознательную часть пролетариата Гитлер истребил, а вот таких, как твой Любке, прикормил. Вот тебе и отпетый фашист.

– Нет, товарищ генерал, этот фашистом себя не считает. Крестоносец. Обвиняет нас в иудином грехе и грозится, что храм-де ваш иудейский будет разрушен дотла, камня на камне, говорит, не останется от ваших жилищ. Я и говорю этому оголтелому зверюге: как же, мол, ты спелся с фашистами, ведь они не особенно набожны? Слюной брызжет, подлец. Идем, говорит, мы под тем же крестом, только у рыцарей он был красным, а наш-де черный. Но вот омоем его вашей-де языческой кровью и вернем из Индии красным. Фашистская-то свастика, говорю ему, скорее походит на паука, чем на крест. Не смей! – орет. – Не смей думать. Крест в наших руках и наших душах. Крест. Вначале, с перепугу должно, кричал, зубами скрипел, а потом видит, что мы ни бить, ни стрелять его не собираемся, успокоился, обнаглел, заважничал, сволочь. Целую лекцию закатил. Когда-де все женщины, говорит, рожают простых детей, немки рожают гордых своею кровью воинов. Немцу-де не надо говорить о его призвании, он в утробе матери знает, что делать ему на этом свете. Господь Бог сам наставил его, и потому вроде нет на земле силы, способной остановить германскую армию, где каждый в груди несет его имя. И уж не так важно, кто ведет к цели немецкого солдата: Готфрид ли Бульонский, император ли Фридрих Барбаросса, а может, простой пастух Стефан. Или Адольф Гитлер, скажем. Это историческое предначертание, и не фашизм тому причина, как думаете вы, коммунисты. Но крестоносцев, – напомнил я, – кто их только не бил. А псов-рыцарей? Увернулся ведь, стервец, спрятался за Библию. «И будете ненавидимы всеми за имя Мое. Но и волос с головы вашей не упадет» – так-де учит Он. И его именем-де, слава Богу, стояла и будет вовеки стоять Германия. Мы-де не захватчики, а ревнители своей веры и отечества.

– Да. Зловещая фигура – крестоносец Любке. – Генерал насупился, опять из-под фуражки поглядел на небо. – Ведь это, полковник, извечная молитва германского бюргера – «Дранг нах Остен». А тут Гитлер пообещал ему на Востоке рабов, земли. Потом военные успехи в Европе да и у нас, в России, – все это не могло не вскружить пивную голову немецкого мещанина. М-да, столкнуты лбами два талантливых народа, а жить бы им да жить в вечном мире.

Они шли в теплой тени калины и орешника, светло просквоженных пристальным солнцем. Со стороны запущенного поля тянуло прогорклым и пыльным зноем – непаханная земля, видать, быстро обветрела и рано потеряла весеннюю свежесть. По полю, особенно с краю, уже густо заплелся молоденький хвощ, и со стороны казалось, что вся пашня, залощенная весенними дождями, зыбко курилась розоватым дымком. Ранний хвощ, еще без коленцев и черных зубчиков, был свеж и нежен, но Заварухин, зная, что хвощ никогда не цветет и не имеет листьев, с удовольствием наступал на него, если он попадался среди другой зелени на меже. «Спутник недородов и голода, – думал полковник о богатых всходах хвоща. – Тот же крестоносец… И как это нелепо, что мне уже пятый десяток, а я, можно сказать, ничего не знал об этих крестоносцах. Да. В школе говорили о них мало и тускло, как о чем-то давнем и невозвратном: откуда-то пришли, все разрушили, все погубили, а потом, проклятые, сгинули и сами, оставив о себе всего лишь несколько параграфов в учебнике по истории».

– Ну, что умолк, полковник? Думаешь небось о крестоносцах?

– Думаю, товарищ генерал.

– И я думаю. Думаю, треснем еще разок по пивным бюргерским головам фашистов, как сделали под Москвой, – и конец им. Определенный конец.

– Нет, товарищ генерал, одним ударом с фашистами нам не разделаться.

Генерал, щуря на полковника свои бесстрастные глаза, спросил:

– Не разделаться?

– Думаю, товарищ генерал, не разделаться.

– Смею заверить тебя, полковник, в ближайшее время мир будет потрясен нашими успехами. А он, понимаете, заладил: не разделаться да не разделаться. Мало будет одного удара, нанесем и два и три. – Генерал вдруг остановился, в спокойной раздумчивости очень плотно надел свою фуражку и выжидательно оглядел полковника с сапог до головы: – Ты говори, полковник. Говори прямо и до конца. И наперед знай, я недомолвок не люблю.

Полковник под взглядом спокойных, но пытливых глаз генерала смешался и, сознавая, что начнет смягчать определенно высказанное, осердился на себя и потому после трудной паузы заговорил с особой настойчивостью:

– Мне кажется, товарищ генерал, что мы еще слабы технически, а следовательно, не готовы к такому удару, о каком вы говорите. «У нас до сих пор мало автотранспорта для маневра живой силой, нет артиллерии нужных калибров. Люди утомлены и подавлены вражескими бомбежками. Вся эта ситуация напоминает мне лето прошлого года.

– А ты прошлое-то лето воевал, полковник?

– Нет, товарищ генерал. Но осени хватил.

– Так как же ты можешь сравнивать год прошлый с годом нынешним? Это мне, полковник, не нравится. Разве мы плохо воевали осенью? А зима? И снова собрались с силами.

– Радует все это, товарищ генерал. Но я иногда, понимаете, сознаю себя так, будто я – это и есть вся наша людская масса. И не просто, как говорят у нас, частица, крупиночка, нет, – цельное, нерасторжимое. И если что-то не могут русские люди, я знаю, что они не могут. А если в них что-то назревает, что-то складывается, я это чувствую – во мне тоже созревает и складывается… Мне кажется, товарищ генерал, сейчас нам нужно время, чтобы создать стальной кулак и на примере боев наглядно убедить войска в их несокрушимой технической мощи и на основе этого поднять тот наступательный порыв, которым действительно можно удивить мир. А люди, товарищ генерал, очень хорошо понимают свои задачи и выполнят их. На них смело можно положиться. Уж это я знаю по себе…

– Ты семейный, полковник? – вдруг перебил генерал.

– Жена, дочь. Мать живет в Кизеле, уроженка пермской чуди. – Полковник нарочно сказал об этой чуди и улыбнулся, чтобы смягчить вопрос генерала, похожий на допрос.

– Я сейчас, полковник, пойду к авиаторам и стану думать над твоими словами, а ты охладись из ручейка. Мне все-таки кажется, что тебе немного нажгло голову.

Генерал ушел, а Заварухин сел на подмытый вешней водой бережок ручья, вдохнул свежесть проточной воды, сырой глины и разопревшего осинника, недавно нарубленного и брошенного на мелкое дно поперек ручья. Кора на осиновых бревешках и ветках все еще молодо зеленела и отливала живым здоровым глянцем, а раскрывшиеся было почки одрябли, схватились пепельным налетом – они, вероятно, и источали запах сладкого тлена. Вниз по ручейку, на высохших заводях, стоял годами не кошенный, в рост человека, жухлый таволожник. На той стороне по истоптанному солдатскими сапогами и лошадиными копытами сухому бережку заботливо суетились две трясогузки, они вроде бы и не видели человека, подбегали совсем близко, но в торопливых шажках их угадывалось и недоверие, и настороженность. Гудели большие мухи, и когда садились на обогретые колени Заварухина, то сперва замирали под солнцем, а потом начинали чистить гибкими лапками сизо-вороненое брюшко. Из лесочка, куда ушел генерал, донеслись нечастые удары железа по железу, били будто бы потайно и почти не нарушали дневного знойного покоя. Как-то помимо своего желания Заварухин приник к звукам железа, перестал замечать, что делалось рядом, и в это самое время явственно услышал далекий голос кукушки. И вспомнилась ему последняя рыбалка на Каме: тогда тоже гулко кричала кукушка, и звоном звенел весь лес, который был знаком и близок, как старый отчий дом. «Всего лишь год прошел, а пережито – в десяток не уложишь, – подумал Заварухин. – И столько смертей перед глазами минуло, что, право, кажется, нету близко твоей смерти. Да и что она, смерть!» Заварухин, успокоенный мудростью тихого дня и своими сокровенными мыслями, вспомнил вдруг слова, высеченные на памятнике героям Плевны. Он давно читал их, еще юношей, и не обратил на них тогда никакого внимания, а понял много лет спустя, на фронте, и то не сразу, а когда устал бояться смерти. «Что ж смерть, – опять подумал Заварухин. – Умершее семя прорастает новыми всходами, а неумершее останется одно. Не смерть страшна. О честной и правильной жизни надо думать, чтобы не было лжи ни в едином слове, ни в едином шаге».

Заварухин поднялся, зашел на осиновые упругие бревешки, переждал, пока вода унесет поднятую со дна муть, и умылся.

Потом, привинчивая ордена к гимнастерке, подумал: «Немыслимо огромная дань принесена войне, чтобы не говорить того, о чем болит и чем гордится сердце».

Шофер, уже в гимнастерке, подпоясанный, с желтой нашивкой за тяжелое ранение, стоя в траве на коленях, подкачивал примус, на котором ярко блестел начищенный чайник из красной меди. Синее тугое пламя, шипя и перебиваясь, так широко выметывалось из форсунки, что чайник, казалось, сам горел и плавал в огне. По мере того как шофер накачивал примус, пламя опадало, становилось невидимым и гремучим. Заварухин взял свою шинель, кинул ее под березку и лег, накрыв лицо фуражкой. Шипение примуса мягко сливалось с шумом леса, и полковник быстро задремал. Сквозь дрему он слышал топот шоферских сапог, звон чайника и слышал даже голос генерала, но не поверил этому голосу и совсем уснул.

Разбудил полковника шофер, тихо постучав пальцем по подошве его сапога. Генерал сидел на вынутом из машины сиденье, а перед ним на газете лежали бутерброды с сыром, колбасой, масло и сало-шпик. Дымилась эмалированная кружка с чаем. Генерал подвинулся на сиденье, и полковник опустился рядом, принял из рук шофера такую же кружку с чаем. Спросонок Заварухина томила жажда, и от сильного запаха крепко заваренного чая показалось, что во рту окончательно все знойно высохло. Чай был горяч, но на открытом воздухе быстро остывал, и его можно было пить большими глотками. Заварухин выпил одну за другой две кружки, захмелел даже и взялся за еду.

– А я не хотел тебя будить, – говорил генерал, вылавливая из своей кружки какую-то травинку, а бесстрастные, замкнутые глаза его, походило, не видели ни травинки, ни кружки, ни еды, разложенной на бумаге. «Этот человек, судя по всему, таит в себе колоссальную волю», – подумал Заварухин о генерале. – Это вот Груздев разбудил тебя. Ехать и в самом деле пора. Самохина нет, и ждать его не станем. Начальник штаба фронта распорядился заехать к нему и отправляться домой. «Знамя», гляжу, у тебя. За что?

– Хасан, товарищ генерал.

– Командовал чем?

– Заместителем командира полка был. Командиру Героя дали.

– Не Сепунов?

– Нет, товарищ генерал, Караулов. Сепунов был нашим левым соседом при штурме Заозерной.

– А был, по-твоему, штурм?

– Да, товарищ генерал, был истинный штурм, отвечавший всем классическим канонам прошлых войн, словно военное искусство нашего времени и не располагало больше никакими тактическими приемами и маневрами.

Генерал жевал бутерброды, пил чай, задавал полковнику вопросы и слушал его, но все это делал как-то рассеянно, потому что был сосредоточен на своих мыслях, видимо угнетавших его. Как только кончили еду, генерал сразу заторопился:

– Груздев!

Шоферу было достаточно одного слова; он проворно собрал посуду, еду и, пока командиры мыли руки, запустил мотор.

Из Ельца выехали вечером. Низкое солнце дозревало в густом знойном мареве. Накаленная за день земля устало никла, и даже вороны сидели на расщепленных придорожных столбах с раскрытыми клювами. Иногда солнце так освещало лобовые стекла, что на них золотистой радугой вспыхивал налет пыли, и тогда дорогу перед машиной совсем нельзя было разглядеть. Шофер притормаживал и высовывал голову в боковое оконце.

Березов и Заварухин сидели сзади. Березов все время молчал, глаза у него были закрыты, но чувствовалось, что он не спал. Думал. Раза два он сказал Груздеву, чтобы тот поторапливался, пока не хлынули к ночи войска, которые займут всю дорогу и придорожье. Заварухин угадывал, что генерал встревожен и озабочен чем-то весьма важным, и с разговором не навязывался.

Перед деревней Верневой из глубокого оврага на большак вытягивался бесконечный обоз. На узеньком крестьянском мосточке через речушку сразу возник затор. А сверху давили упряжки, наседали одна на другую, и вся дорога перед мостом оказалась забитой. Груздев сделал несколько попыток вклиниться в поток, но ездовые не уступали ему дороги: пыльная, невзрачная машина не вызывала у них ни уважения, ни страха, тем более что за пыльными стеклами нельзя было разглядеть командиров.

– Пошел же, пошел, – все поторапливал генерал шофера, и тот решительно направил машину в небольшую прогалину, но усатый ездовой в черных изношенных обмотках и прямо нахлобученной до бровей великоватой пилотке подстегнул свою лошадь – и левая оглобля, зайдя за колесо соседней повозки, с треском изломалась. Ездовой в сердцах хлестнул свившимися веревочными вожжами по боковому стеклу машины и высадил его. Через выбитое оконце Заварухин увидел, как этот пожилой боец, горько изморщившись, захватил глаза большой ладонью, не отмытой от колесной мази. Молоденький, востроглазый ездовой, объезжавший и жалевший усатого, махал небольшим кулачком шоферу и стервенел:

– Катаешься! Ну катайсь, катайсь…

В это время из противоположной дверцы машины вылез генерал, востроглазый ездовой, увидев его, панически побелел лицом и нырнул за борт повозки. Упряжки окончательно смешались, сбились в канаву, и дорога освободилась.

От моста саженным махом прибежал капитан-обозник, второпях, длинный и худотелый, едва не налетел на генерала и остолбенел перед ним с сомкнутыми носками, чем еще больше рассердил Березова.

– Чей обоз?

– Двадцать седьмой гвардейской.

– Как ты его ведешь, капитан? Погляди. Где интервалы? Где регулировка?

– Это все у меня Олексиенко, – бросил капитан свирепый взгляд на усатого, прикусив нижнюю губу и раздувая ноздри.

– На передовую, капитан. Взводом командовать. Фамилия?

– Гвардии капитан Самоваров.

– Взводом командовать, Самоваров. Взводом.

– Батальоном командовал, товарищ генерал. Сейчас на поправке. – Капитан приподнял на правой руке обшлаг гимнастерки и обнажил изувеченное запястье, затянутое тонкой красноватой блестящей кожицей. Генерал не поглядел на руку капитана, но и не стал бранить его, сел в машину, и она тронулась.

Капитан бежал впереди нее, суетно махал руками, кричал на ездовых, но те и без него жались к обочине. «Унизительно ведет себя», – со стыдом за капитана подумал Заварухин.

За мостом войска и обозы стали попадаться все чаще и чаще, и Березов оживился:

– И все-таки, полковник, позволь тебе не поверить, что в войсках нет наступательного порыва. Ведь каждый из солдат видит эту силищу – она не может не влиять на него положительно и окрыляюще. Тут вот другое, полковник. – Генерал понизил голос: – Самолет, на котором летел генерал Самохин, пропал. Исчез. Потерян. А с генералом все директивы Ставки для нашего фронта на ближайшую операцию. Ведь это черт знает во что может вылиться.

– Как же так? – вырвалось у Заварухина.

– Уму непостижимо. Но факт остается фактом. Начальник штаба фронта вкратце познакомил меня с ближайшей и последующей задачами армии. Они вытекают из той обстановки, какая будет складываться на левом фланге нашего фронта между пятнадцатым и двадцатым мая. – Генерал из кармана на дверце достал большой планшет с картой и, развернув его на коленях, с профессиональной быстротой сориентировался: – Войска Юго-Западного фронта обтекают Харьков с юго-запада и с севера, из района Волчанска. Охватывающее положение наших войск, наше преимущество в живой силе и танках гарантирует нам несомненный успех. Задача нашей армии: используя успех левого соседа, на рубеже реки Тим прорвать оборону немцев и двигаться по оси Никитское, Свобода. Вашей дивизии сосредоточиться в селе Дедовском и наступать на правом фланге армии. Два полка Камской дивизии еще вчера ночью сдали свои участки обороны и сейчас в пути. Один полк будет выведен сегодня. То есть через три-четыре дня вся ваша дивизия должна быть в Дедовском, куда уже доставляются боеприпасы, продовольствие и фураж армейским транспортом. То, что совершенно вероятно будет тебе придано, тоже направляется в Дедовское. Я думаю, кто-то из твоих людей уже есть там. Сразу же бери все в жесткие руки и будь готов в любую минуту занять исходные рубежи для наступления. И еще особенно важно, полковник, сразу же активизируйте действия поисковых групп до выхода на исходную позицию. Надо хорошо изучить противника, чтобы не наступать вслепую. Я тебя довезу до Волового, а дальше уж ты доберешься сам. Там везут к тебе боеприпасы – подбросят. – Генерал свернул планшет и сказал шоферу: – Груздев, приглядывайся к указателям, не проскочить бы поворот на Воловое. Ну, полковник, буду прям с тобой: ты понравился мне как командир, мыслящий дальше того, что требует служба. Чего ж говорить, этому и учили нас. Насчет пессимистических выводов по итогам предстоящего наступления ты, думаю, поторопился. Доволен я, что между нами состоялся доверительный разговор. Признаюсь, не со всяким это бывает у меня. Высказываю свою надежду, что мы сработаемся.

– Я ведь тоже, товарищ генерал, вначале подумал о вас…

– То, что ты обо мне подумал, полковник, пусть останется при тебе. Знай одно: я люблю, чтоб подчиненные уважали мои приказы и точно исполняли их.

В сумерки подъехали к повороту на Воловое. У контрольно-пропускного пункта полковник вышел из машины. Вышел и генерал, видимо, пожелал размять затекшую спину и ноги – все-таки машина для рослого генерала была тесновата. К ним подошел начальник контрольно-пропускного пункта с завязанным горлом и шинелью внакидку. Увидев поближе большое начальство, локтями скинул с плеч шинель и простуженным голосом представился.

– На Дедовское машины идут? – спросил генерал.

– Идут, товарищ генерал. Ночью только. Большинство ночью.

– Старшина, с первой попуткой отправишь полковника. – Генерал взял Заварухина под руку, и они прошли немного вперед. – Хочу, полковник, еще раз напомнить, что дивизия твоя вливается в необычную армию – Ударную, и в ваших полках все должно быть поднято на самый высокий уровень.

– Слушаюсь. Будет сделано, товарищ генерал.

Генерал дал знак шоферу, и тот, объехав заварухинский чемодан с шинелью на нем, подкатил ближе. Березов, не подав руки полковнику, сел в машину и хлопнул дверцей.