Текст книги "Крещение"

Деньги считать Ире мешали ее собственные мысли, сбивчивые, о лейтенанте Костикове, у которого странное имя Серафим – она прочитала на письме. И это какое-то мудреное имя, и его с горбинкой нос, и его холодные как лед, показалось ей, всю ее обнявшие руки решили за Иру все.

Было уже часов восемь, когда Ира с рук на руки передала магазин деду Мохрину и пошла домой, но опять-таки окольной дорогой, мимо школы, еще надеясь, что в самый последний момент передумает встречаться с Костиковым.

Стоял слабый морозец, и в теплых белесых сумерках совсем не хрустел снежок, а на отвалах у электростанции вагонетки, опрокидывая огненный шлак, звякали задавленно, мягко.

У старинной чугунной ограды школы Ира, волнуясь, замедлила шаг и, как утром, услышала, что ее окликнули. Думала, показалось, и оглядываться не хотела, да оглянулась.

– Ира. Добрый вечер. Я уж думал… – И радость, и тоска ожидания в голосе Костикова отозвались в душе Иры тоже приятным облегчением. – Родненькая, тут за углом калитка – она, оказывается, не заперта. – Он заскрипел костылями по ту сторону ограды, и Ира вернулась к углу, вошла в калитку. Встретились. Он признательно поглядел на белый сверток в ее руках и, качнувшись к ней на одном костыле, дохнул в щеку здоровым табачным теплом: – Мы тут прогуливаемся, а иногда сидим в санитарных машинах…

– Вы не близко, не близко.

– Родненькая, вы идите за мной – я должен где-то сесть, – сказал он, тоже переходя на «вы». – Я долго ждал вас. – Он тронул ее плечом, приглашая идти с ним, но она опять отстранилась:

– Да не близко-то, не близко.

– Да что вы! Мне, Ира, сесть бы надо. – И он, не ожидая ее и не зная, идет ли она за ним, пошел, волоча левую забинтованную ногу, обвисая на костылях. Она постояла в нерешительности и пошла за ним, приятно вспоминая его табачное тепло на своей щеке.

А Костиков подошел к санитарной машине, сел на железную ступеньку перед кабиной, костыли прислонил к гнутому крылу. Ира отказалась сесть с ним и даже близко к машине не подошла.

Теперь они не знали, о чем говорить.

– Вы бы о письме спросили. Может, я его выбросила.

– Вы хорошая. Разве я мог другой доверить?

– Откуда-то и хорошая.

– Ирочка, родненькая, ну подойдите поближе. Родненькая. Ну!

– Я и так слышу.

– Костыли эти проклятые…

То, что он назвал ее хорошей, взволновало ее, и она хотела, чтобы он еще сказал что-то такое же.

– Как же вы могли мне доверить?

– Боже мой, Ирочка, да я человека на пушечный выстрел различаю. Мне тут в госпитале ни одна сестричка не нравится… Йодом да хлоркой ото всех пахнет, а вы другая.

– Чем же я другая-то? Врете вы все.

– Да ведь мы с вами встретились и разошлись, зачем же мне врать. Говорю, что есть. Прошли вы мимо, и не мог я вас не приметить. – Говорил лейтенант искренне, и она чувствовала это.

– Мне уже пора идти.

– Дайте хоть руку – холодно ведь вам.

– Мне уже пора идти, – слово в слово повторила она.

– А что бы вам не сказать прямо, что противны вам мои костыли? Конечно. Только не надо лгать. И жалеть тоже. У меня, может, и ногу к черту отпилят да привяжут полено. Тогда вы небось уж совсем не подойдете. Конечно…

– Да что это вы? – растерялась вдруг Ира, прижала свои рукавички к груди и сделала шаг к машине, но тут же отступила: от здания школы кто-то валко шел, направляясь к калитке, и еще издали начал ругаться не то женским, не то мужским сиплым голосом.

– Калитку опять отчинили.

И только тут лейтенант вспомнил, что калитка осталась распахнутой настежь, стал подниматься, взял костыли и не сразу приловчился к ним воспаленными подмышками. Ира успела выйти за калитку и стояла по ту сторону ограды, отвернувшись, а хромой, нестроевой службы боец возился с ржавым замком и ворчал простуженным голосом:

– Ходют здеся, а ну как сам Марк Павлович: разнесет – вот и вся любовя.

Лейтенант торопился, боялся, что Ира уйдет не дождавшись; но она не ушла, отуманенная обидно-горькой и по-молодому обнадеживающей слезой.

У него с непривычки болели плечи, да и ногу он, видимо, потревожил; налег грудью на узоры ограды, отдышался сперва.

– Вы на меня обиделись? Родненькая, я не хотел обидеть вас. Конечно, спасибо, что пришли. А мы увидимся еще? – спросил он и, разглядев ее открытые навстречу глаза, мокрые от слез, проникся к ней признательной лаской, заговорил горячо, совсем не понимая своих слов: – А вы завтра придете опять? Придите пораньше…

– Раньше-то я не могу, – в тон ему сказала она и подошла к ограде. Лейтенант по ее варежке скользнул пальцами в Ирин узкий рукав, обжег ей холодом всю руку, а по плечу и спине у нее хлынул зябкий жар. Она опять испугалась и отняла свою руку, жалея лейтенанта и чувствуя вдруг перед ним какую-то неосознанную вину.

– Я приду завтра. Может, и пораньше. А теперь уж мне некогда.

Он жестко и памятно сдавил ей пальцы и забыл о боли в своей ноге. Но когда ковылял к школе, то чувствовал себя совсем разбитым, а в тамбуре почти лег на стертые ступеньки, далеко разбросав костыли по цементному полу. Хромой боец, обрубавший топором наледь в дверях, осудил его:

– Рано ты, молодец удалый, на обнюх-то вышел. И ждать жданки съедены. Эхма!

Но на другой день Ира часа полтора прогуливалась вдоль ограды и не встретилась с лейтенантом. Не было его и в следующие дни, а недели через полторы высторожила хромого бойца, и тот сказал ей, что дела у Костикова плохи и его отправили в Свердловск на повторную операцию.

Все события жизни вкованы одно в другое, как звенья одной бесконечной цепи. После разговора с хромым бойцом Ира не спала всю долгую ночь, кусала в отчаянии пальцы, что не запомнила домашний адрес лейтенанта, утверждалась в намерении съездить к нему в Свердловск, но где она будет искать его там?

Почти на час позднее прибежала на работу. Возчик хлеба Тимофей Косарев даже с головки саней не слез возле запертого магазина. Остановился, правда, черешком хлыстика пощелкал по голенищам обснеженных валенок и под ругань баб, собравшихся на крыльце, тронул лошадь. В щели зеленого фанерного ящика валил хлебный пар; на карнизиках гнутой крышки оседала белая изморозь.

Бабы готовы были наброситься на Иру у пустых прилавков, если бы не татарин Садыков. Гафару Садыкову перевалило за призывной возраст, но он крепок, бодр, не курит, не пьет водки и всем этим гордится перед бабами. На мягком, с жирной кожей лице его не растет борода, и, как бы скрывая свой мужской изъян, Садыков вечно таит улыбку в пухлых растянутых губах, будто обо всех знает что-то неловкое, тоже изъянное. Он пришел в вытертой заячьей шапке и в черном оборчатом полушубке с низкой талией, протиснулся в магазин, нашел в запутанной очереди последнего и взгромоздился на прилавок, как-то расплывшись по нему весь.

– Сиди, толстомясый, пока Охватова не турнула, – сказали бабы незлобиво и позавидовали его жене Кариме, которой легко живется за спиной мужа, потому она и беременеет каждый год, хотя ей уж за сорок.

Гафар не охоч до работы и будет сидеть хоть полдня или весь день, опревая в меховой своей одежине. Направляясь в магазин, он достал из почтового ящика, прибитого к воротам, газету «Уральский рабочий» и сунул ее в карман. В городе с нехваткой электроэнергии радиоузел работал с большими перебоями, и люди повсеместно ловили каждую весточку с фронта. Гафар со значительной медлительностью развернул газету и, увидев важное сообщение, заерзал по прилавку, даже шапку сдернул с низколобой плоской головы. Но перед тем как читать, хорошо сознавая, что все внимание людей принадлежит ему, сказал с осуждающей улыбкой:

– Больше всего женщину старит злость и ругань. – Татарин насупился, совсем заважничал: – Нехорошо, бабы. Любить надо дыруг дыруга.

– Хватит учить-то. Слез бы с прилавка-то. Вымостился.

– Читай-ка, Гафарушка. Читай. Ну ее к лешему, она тут всем надоела.

Садыков снисходительно улыбнулся и стал читать сводку, сильно и твердо сжимая слова:

– «От Советского Информбюро. Из вечернего Сообщения. В районе города Сталинграда наши войска вели наступательные бои и продолжали уничтожать окруженную группировку противника. Попытки фашистов вырваться из котла полностью провалились. Северо-западнее Сталинграда наши войска продвигались вперед и заняли десятки населенных пунктов.

За время наступления под Сталинградом и на Центральном фронте наши войска взяли в плен 174 тысячи солдат и офицеров противника и уничтожили 169 тысяч».

Гафар Садыков почти спустил с плеч жаркую шубу. На груди и плечах черная сатиновая рубаха лоснилась от пота.

В другое время Елена Охватова потурила бы его, расплывшегося по прилавку в своей одежонке, – черт знает где его не носило, – но на этот раз плаксивыми глазами глядела на плоскую голову мужика, на его маленькие желтые ручки, державшие газету. А Гафар Садыков читал дальше, значительно подняв побитые брови:

 
В непогоду серою шинелью,
В дождь и в бурю укрываюсь я.
На привале мягкою постелью
Служит мне походная моя…
 

Бабы слезно засморкались, зашмыгали носами. Притихли. Елена Охватова будто уж в тумане совсем увидела, как задрожали реснички у Иры Турковой, которая, казалось, была всегда равнодушна ко всему, что творилось по ту сторону прилавка. «Милая ты моя, – всхлипнула Охватова, вспомнив своего Николая, потом Шуру Мурзину, сторожа Михея: редкого не осиротила война, а в горе человек мягче, беседливей. – Теперь все станут добрее друг к другу. Горя-то, батюшки, на сто лет вперед зажито. Милая ты моя», – думала Охватова, все глядя на Иру и чувствуя в груди какую-то теплоту.

А вечером в каморку к Елене ни с того ни с сего пришла сама Ира. С порога, не сняв даже рукавичек, приминая розовым подбородком длинный мех лисы-огневки, радостью облила хозяйку:

– По пятницам – уж такой, видать, поезд – всегда много приезжает раненых. Я пойду завтра к поезду и погляжу Николая.

– Ай ретивое, Ира, что сказало?

– Тебя жалко, тетка Елена, может, я вещунья.

И убежала. Елена до прихода Иры вязала носки из пряжи, в замешательстве сунула рукоделье куда-то. Дивясь над собой и поругиваясь, искала его, а в душе все шептало и шептало затвержденное: «Милая ты моя. Милая ты моя».

Потом вдруг спохватилась: да как же она, девчушечка, узнает его, Николая-то? Ведь она же его ни разу не видела. Хоть одевайся да беги за ней. «Узнает, узнает, он приметный из себя, кто его не узнает, – вдруг обнадежилась Елена и даже занеслась: – Его всякий узнает – мой ведь он».

Обмануло Иру сердце-вещун: не приехал Николай ни в пятницу, ни в субботу.

…Поезда окончательно выбились из графика. Пассажирский на Конду стал опаздывать уже не на минуты, а на часы. Наверстывая время, не стоял у занесенного перрона и трех минут, но паровоз, казалось, трудно, исходя паром, отдирал потом вагоны от стальных рельсов. На обледенелых ступеньках и скользких просквоженных поручнях повисали безбилетники, на ходу забивая просквоженные тамбуры.

Острый морозный воздух быстро выхватывал у приехавших прокуренное тепло запертых вагонов. Люди торопились к вокзалу.

Ира прошлась по опустевшему перрону, постояла, подышала на щепотку замерзших пальцев. Прострелил мороз и валенки. Она уж совсем собралась бежать домой, когда увидела, что из темноты мимо багажного сарая неуверенным шагом прошел рослый военный и, опираясь на палочку, скрылся в вокзале. «Он! – плеснулось Ирино сердце, и жаром окатило ее щеки, руки, колени. – Это он». Ира уже не сомневалась и, обежав вокзал, вошла в него с другой стороны. Того, с палочкой, в зале ожидания не было: видимо, завернул в буфет, больше деться некуда. Ира потопталась у буфетных дверей, надеясь, что он скоро выйдет, однако в буфет входили и выходили люди, скрипел блок, по изглоданному косяку взлетало и падало железо, а Николая все не было.

Чья-то воля заставила ее все-таки перешагнуть порог буфета.

Николай сидел за столом возле самого входа, а у ног его лежал мешок, на мешке – палка и шапка. Шинель была полурасстегнута. Лицом он был совсем бледен, и только вершинки щек слегка прихватил румянец. Ира так долго и неотрывно внимательно разглядывала его, что он тоже стал глядеть на нее, догадываясь, что она его знает.

– Ты! – толкнул он спавшего на соседнем стуле ремесленника в тонкой холодной шапке. – Ты пойди погуляй. Покури, говорю, сходи.

Ремесленник шало спросонья поглядел на лейтенанта и безропотно встал, утирая рукавом шинельки натекшую слюну.

– Садись, землячка. Не узнаю что-то.

– А я узнала. – Ира села, продолжая с каким-то детским ненасытным любопытством разглядывать Николая. У него синие материнские глаза, редкие, как у Елены, зубы. – Вот и дождались мы тебя.

«Как в шутке-припевке, – усмехнулся Николай. – Без меня меня женили».

– Да ты хоть кто?

– Я-то? С мамкой твоей вместе работаю. Ведь ты Охватов Николай?

– Да как ты меня узнала?

– Узнала. Вон и зубы, и глаза, да и лоб – все материно.

– Гляди-ка ты, а я-то думал, что меня всего перекроили.

– Домой которые приезжают, бегут с поезда не знай как. А ты сидишь.

– Сижу вот, да. Посидеть надо. Ведь я уж и не думал, что посижу здесь… – Николай споткнулся на слове: не рассказывать же о том, как, подъезжая к дому, выбросил из вагона костыли, как первый раз шагнул без них и едва не упал на перроне – от боли и слабости кровь из носа хлынула. Едва унял снегом. Но не раскаивался – домой надо было во что бы то ни стало явиться без костылей. Уезжал вот с этого вокзала незрячим кутенком, но на своих двоих, а вернулся, сам чувствовал, новым, поднявшимся человеком – и вдруг на костылях.

– Что же умолк-то?

– Тебя как зовут?

– Ирой.

– Так вот, Ирочка, когда нас провожали, здесь играл духовой оркестр. И как тебе объяснить, милая ты моя… Многое забылось, выветрилось, а марш «Прощание славянки», который я услышал тогда своим надорванным сердцем, и до сих пор стоит в ушах. И боль, и тоска, и материно благословение… Я и потом часто думал над этим, как над какой-то мучительной загадкой. Что же это такое, «Прощание славянки»? Терпеливое согласие с судьбой? Решимость на подвиг, на самую большую жертву? Не знаю, не знаю. – Николай заглянул в Ирины глаза и увидел в них то же прежнее детское любопытство – и ничего больше; понял: неинтересны ей его воспоминания, свернул разговор на другое: – Что же ты мне, Ира, ничего не рассказываешь о матушке, о новостях, о житье-бытье?

Ира будто ждала этого, зашевелила плечиками, рукавичкой стала мести перед собой уголок стола:

– Матушка у тебя славная. Вот работаем с нею. Тебя ждем. Раненых на базаре много. Может, и твои дружки есть. А одна тут в положении вернулась. Мурзина Шура… Да всех новостей не перескажешь.

Даже бровью не шевельнул Николай: не поверил Ире. Однако говорить дальше с нею вдруг стало не о чем, будто погасло что-то в груди, стемнело.

Ира засмеялась, так и так примеривая свой кулачок к руке Николая, но весело ей было не от этого, а от своего, потаенного, захлестнувшего с головой.

– Ты, Ира, беги! Скажи матушке, что я приехал. А то испугаем старуху.

– Да не из пужливых она.

– Но все-таки. Лучше все-таки предупредить. А я потихонечку пойду, мне же за тобой все равно не угнаться.

– Да я бы помогла. Вместе уж.

– Нет, нет, Ира, как хочешь, но матушку надо известить, – настаивал он, желая остаться в одиночестве.

И девушка уступила. Она от самого вокзального крыльца всю дорогу бежала бегом, вспотела и только возле будки деда Михея Мохрина опамятовалась, засмеялась над собой легким смехом: «Ну скажи, ум есть? Как собачонка».

Ошеломленная радостью, Елена стала собираться, и чего бы ни хватилась, то и не знала, где взять.

Пока собирались да выходили, Николай доковылял до ворот Гафара Садыкова и сел на лавочку между воротными столбами. По бледному лицу его катился крупный холодный пот; ноги горели огнем, и, когда прибежали Ира и мать, он не мог обрадоваться, а только гладил мать по узкой сгорбленной спине и молчал.

После дороги под тихие материнские шаги, под нечаянный звяк посуды спал трое суток.

По госпитальной привычке Николай все время спал на спине, и белый костистый лоб его, и темные глазницы, и остро заточенный нос напоминали Елене мужа, лежавшего в гробу. Она боялась оставлять сына одного и, когда надо было убирать и топить магазин, просила посидеть с ним Иру. Судя по всему, Ире хотелось быть возле Николая: она и хлебные талоны стала подклеивать здесь, и выручку считать, и готовить кассу, а то и просто без всякого дела могла сидеть у его кровати.

Первая неделя для Николая была связана с живыми впечатлениями госпиталя, дороги и встречи с матерью. Но, постепенно обживаясь дома и привыкая, начинал вспоминать фронтовую жизнь; все перебирал одного за другим погибших старшину Пушкарева, рядового Абалкина, Петьку Малкова, Глушкова, Минакова и многих убитых, чьих имен просто не знал, и чувствовал себя виноватым перед ними, потому что остался жить, в свое время не сделал для них что-то самое главное, из-за чего они погибли. Это была и жалость, и вина живого перед мертвыми.

Но всегда по-иному Охватов думал об Ольге Коровиной и Тоньке, страшно испуганной ранением, когда она, видимо, осознала свою смерть. Он вспомнил их одинаково некрасивыми и страдал от того, что не знал, как определить свое угнетенное состояние. Встречи с Ольгой Коровиной и Тонькой в той трудной жизни пробудили в чуткой душе Охватова много нового и мучительно-прекрасного, и ему было больно за свой неоплатный долг перед ними.

Он исподтишка приглядывался к Ире и сознавал, что она никогда не станет ему так же близка.

Когда ему становилось совсем горько, он думал о Шуре. Она для него все еще была где-то немыслимо далеко, той еще, его Шурой, которую он любил, жалел не переставая и имел право ненавидеть. Ее жизнь на фронте, ее нынешнее положение не заслоняли ее самое от Николая, и он все настойчивее стал ждать встречи с нею. Может, не будет прежнего счастья – кто скажет, может, все повернется в сердце при новой встрече, но он знал твердо, что в душе его нет озлобления, а есть желание добра и прощения.

Пришло утро. Николай поднялся с бодрой, свежей жизнью в глазах и сразу огорошил мать:

– Пойду к жене.

– Ой ты! – Елену будто подстрелили: руки уронила, а потом заискала что-то на отворотах кофты – не то булавку, не то иголку. – И впрямь?

– Да вот сделаю себе клюшку и на трех ногах… – с улыбочкой разъяснил Николай, и Елена не знала, верить ли ему. Смешной стал.

А Николай до обеда выстругивал себе березовую клюшку, потом обжег ее, окомлил и приноравливался к ней, ходя по комнате и увесисто стукая в половицы.

Ушел он надолго. Веселая, как и все последнее время, прибежала Ира, а узнав, что Николай пошел к жене, вдруг расплакалась и плакала исходно, навзрыд какими-то несегодняшними слезами: значит, ей, этой зеленой девчушке, ведомо было больше всех, как жестоко обездолен людской мир.

1965–1975