Текст книги "Крещение"

– К счастью – с полными ведрами, – объявил Абалкин. – Давай, дорогуша…

А что «давай», Абалкин и сам не знал, скаля осмоленные куревом зубы.

– Уж вы погодите, я пройду перед вами.

– Это уж само собой.

– А может, напоила бы.

– Так что ж, – согласилась женщина и хотела поставить ведра, но солдаты подхватили их, сняли с коромысла. Она расправила плечи и с молодым румянцем в лице неробко оглядела солдат.

– У вас тут все такие лебедушки?

– Все поуходили в тыл, а у меня дочурка вот хворала.

– К тебе, поди, с ночевкой можно?

– Дверь отперта, да только вашего брата, пожалуй, что на вешалке не висят. Сама в борозде сплю.

– А позвольте, какая грядка по счету?

– Скажи так-то, а вы возьмете да все заявитесь. Что я с вами-то стану делать? – сказав это, она засмущалась, начала искать вокруг себя девочку и вдруг опять открыто заулыбалась, увидев ее на руках у сутулого. Рукосуев почти спрятал девочку в своих больших и бережных ладонях, а она и пугливо, и радостно, и вопросительно глядела на мать, готовая и засмеяться, и заплакать.

– Гляди-к, устроилась. Нейдешь ведь к чужим-то, а тут пошла. – Мать обращалась к дочери, а смотрела на сутулого. «Ты вот самый-то ласковый и есть! – говорили ее глаза. – Кто о чем, а этот к дитю».

Ведра переходили из рук в руки, а некоторые по второму и даже третьему разу припадали к воде и все не могли залить распаленного нутра.

– Вода-то у нас студеная, не опейтесь.

– Дома давно бы сдох, – отпыхивался Абалкин, вытирая рукавом мокрые губы и залитую гимнастерку. – Запоганили тебе ведра-то. Все, что ли?

Абалкин схватил ведра, выплеснул из них остатки воды и побежал по ступенькам вниз.

– Да я бы сама… Право, какие вы. Жалко-то вас! Всех бы, кажется, приютила, приголубила.

– Ну их к черту, всех-то. Меня лучше.

– Да остальные чем же хуже?

– А во, глянь: просил кожи на две рожи, а напялил на одну.

Все засмеялись, а Тонька стояла в стороне, забытая, чужая, и вспоминала, бывало ли с нею когда, чтобы солдатня возле нее вот так же была весела, добра и внимательна. И могла ли бы она сказать им, что всех бы их приютила и приласкала? Да идите вы!.. Тонька пристально разглядывала босоногую женщину в ситцевой линялой кофтенке, с прибранными под гребенку волосами, понимала ее обаяние, заключенное в этом простеньком наряде, в манере ее неробко говорить и вместе с тем совестливо смущаться. Какая-то тесная и давняя связь вдруг проглянула между женщиной и солдатами. Но связи никакой не было, она всего лишь показалась Тоньке, и Тонька враз возненавидела и женщину, и солдат, и себя, насквозь просоленную потом. Однако, увидев, как сутулый боец Рукосуев достал из своего мешка обмятую пачку киселя и чересчур долго устраивал ее в робких ручонках девочки, Тонька улыбнулась горькой завистливой улыбкой.

Приловчив коромысло с ведрами на одном плече, женщина собралась было переходить дорогу и увидела в сторонке Тоньку.

– Да с вами и девушка?

– Есть зубы – дают и кость.

– Что ж вы ее-то не напоили?

– Она не из робких…

Тонька и раньше слышала грубый солдатский юмор об армейских девушках. Но злые шутки мало трогали Тоньку, потому что она знала и то, что завтра в бою эти шутники будут целовать ей руки, будут плакать и молить ее о помощи, иные от боли и потерянной крови сделаются как дети. И страдания каждого сделаются ее страданиями, она забудет о своих обидах, о своем страхе, о смерти, ею будет руководить уже какая-то высшая идея братства, когда она самоотверженно полюбит всех и вдруг сама поверит, что способна всем помочь. В спокойной обстановке Тонька не замечала у себя ни малейшего желания жертвовать собою ради кого-либо. Она только тем и была занята, что делила беспрерывно окружающих ее солдат на симпатичных и несимпатичных, все время к кому-то примеривалась, кого-то искала, ждала… Лишь рядом с Охватовым у нее исчезала эта постоянная потребность делить людей, и хотелось быть с ним откровенной, чтобы иметь с ним общую тайну. И вот сегодня произошел доверительный разговор, и то, что медленно накапливалось и вызревало в душе Тоньки, Охватов высказал ей в совершенно определенной форме. «Конечно, – думала остаток дороги Тонька, идя следом за разведчиками и все отставая и отставая от них. – Конечно, война войной, а жизнь жизнью. Я же не могу так сказать: всех бы приласкала, всех приголубила. А она сказала, хоть и постарше меня всего года на три. Сказала, потому что мать. А я что? Война кончится, и что я?»

На развилке дорог солдаты повернули по главной улице, а Тонька пошла прямо и скоро опять вышла в степь, поднялась на увал и легла в придорожный бурьян, пропитанный теплой пылью и молодой горечью еще сизой, неперестоявшей полыни.

VII

В штабе дивизии проходило какое-то совещание, и никто из командиров не встретил разведчиков. Зато их досыта накормили из штабной кухни горошницей, а посыльный отвел к приготовленному ночлегу, в пустовавший сарай в яблоневом саду, недалеко от штабной хаты. Хозяйка сарая, снимая замок с ветхой двери, озабоченно вздыхала и спрашивала посыльного:

– Эти самые, что ли?

– Эти, эти.

– Царица небесная, Мария Криворукая, да ведь они всю ноченьку будут табак жечь, а я смотри, чтоб не заронили.

– Не бойсь, не бойсь, бабка. Они курить станут на воле. А то и совсем запретить можно.

– Уж ты распорядись над ними. Да нешто они кого послухают.

Бабка уходила в хату и опять возвращалась к сараю, хотя было уже совсем темно и разведчики спали не в мышином сарае, а на улице.

Охватов, устроившись с Пряжкиным под яблоней не далеко от тропы, всякий раз просыпался и слышал шаги старухи, а потом осердился и почти закричал на нее:

– Чего ты, бабка, все снуешь тут?

– Эко оглашенный, испугал всю. Сейчас уйду. Эко ты, с лесу ровно упал.

– Съели мы твой сарай. Гляди – ничего не осталось.

– Да нешто сарай!.. Тот, какой пригнал-то вас, сказывал, будто вы германцев живьем таскать налаживаетесь. Это неуж правда? Это неуж такие вы люди?

– Такие, такие, – усмехнулся Охватов, укладываясь на шинели.

– Отчаянные головушки! – всхлипнула вдруг бабка и засморкалась, зашмыгала носом. – Отчаянные головушки, и где-то матери у вас есть. Покойнички живые. Да это какое же сердце-то у вас, окаянные души, завтра пойдете к германцам – и спать могете, как зарезанные. Хожу да думаю, хоть пожалеть нито как, хоть словечком утешить. Думала, душу-то свою в табаке извели. А от них ни огонька, ни словечка. Да вы это кто?

Бабка ушла к хате и тем же голосом тихого, но великого изумления, со слезами и вздохами говорила с кем-то. Охватов не стал вслушиваться и хотел сразу уснуть, но бабкины вздохи неожиданно глубоко вошли в него и подняли со дна души что-то забытое, но властное и предательски беспокойное. Этого расслабления воли Охватов давно не испытывал и боялся, вместе с ним – уж он знал – приходили робость и темные предчувствия. Так оно и случилось.

Поиск, или вылазки на передний край обороны противника, преследует только одну-единственную цель – украсть живого, и только живого, вражеского солдата. Редкая вылазка обходится без жертв, потому-то в поисковые группы охотников всегда бывает мало. Уж на что есть бесстрашные в бою, а и те сторонятся поиска, и никто их за это не осуждает – сюда берут только добровольцев.

На войне солдаты сражаются в массовых боях и в одиночных схватках, воюют на земле, на воде, в воздухе, под водой, закованные в броню, снабженные автоматическим оружием, оружием ближнего и дальнего боя, орудиями неслыханной разрушительной силы, – и везде от человека требуется мужество, воля, ясный рассудок. Но никакой бой, никакая схватка нейдут в счет перед пехотным поиском. Позиционная оборона, откуда чаще всего надо добыть «языка» и откуда наиболее трудно добыть его, – это сложнейшая система оборонительных сооружений, организованного огня, наблюдения, охраны, средств обнаружения и предупреждения. Поисковая группа разведчиков должна скрытно одолеть нейтральную полосу, начиненную минами-сюрпризами, опутанную колючей проволокой, с шумовыми и световыми сигналами. Затем надо подобраться к передней траншее, из которой неусыпно глядят глаза наблюдателей и дозорных, дула автоматов и пулеметов, пристрелянных днем и взявших под перекрестный огонь каждый лоскуток земли. Если разведчики одним неосторожным движением выдадут себя хотя бы в пяти шагах от траншеи, они пропали: немцы изрешетят их… Но вот и бруствер – мягко просела под локтями и коленями неслежавшаяся супесь, а из траншеи обдало вечной окопной сыростью, застойной кислятиной нечистого мужского жилья, и даже чудится теплый запах чужого потного тела. Где-то тут рядом, за коленом ломаной траншеи, зазевался немец или вздремнул, а может, притаился с гранатой в руках – и все равно его надо втихомолку накрыть, не дать ему ни вскрикнуть, ни выстрелить, ни охнуть, иначе ощетинится вся чуткая оборона. Но взять «языка» без потасовки и шума почти нельзя, и тут уж разведчики действуют в открытую: двое или трое обламывают жертву, а другие отбиваются от наседающих. Отбиться надо любой ценой, и мало отбиться – надо прикрыть группу захвата, чтобы она беспрепятственно улизнула на нейтральную полосу. Потом уж начинается отход прикрытия, и здесь разведчики больше всего теряют своих товарищей и не имеют права возвращаться домой, не взяв с собой раненых или убитых…

Охватов шаг за шагом вспоминал свой первый поиск под Благовкой и дивился своему тогдашнему ухарству. Странно немного, но шел он за «языком» легко, бездумно, с лихой и даже веселой решимостью, заботясь только о том, как, вернувшись из поиска, он должен будет вести себя, зная, что разведчики-поисковики всегда, даже в бесстрашной солдатской массе, окружены ореолом отпетых; уж как в пору недоеда заносчивы повара, но и они перед поисковиками снимают шапки. То ли не знал тогда Охватов всей меры риска, то ли на ребят и старшину Пушкарева надежно полагался, только не было в душе его никаких сомнений. Помнит всего лишь, что, когда вылез из своего окопа и когда кто-то из оставшихся солдат погладил в напутствие его сапог, на него вдруг навалилась такая слабость, что он взмок от пота на первом же десятке метров.

Сейчас Охватов остро сознавал, что он не сможет с прежней легкостью отправиться в поиск, и пожалел, что не отказался сразу от предложения полковника Заварухина. «Вот так мы всегда, храбримся перед начальством, на любое дело согласны, чтоб начальник поглядел на тебя ласково да похвально. Доверяет и все такое…» «Я не неволю, Охватов, разведка есть разведка», – сказал Заварухин, и это его «не неволю», совсем некомандирский тон подстегнули младшего лейтенанта сильней приказа. Вот почему и согласился, а теперь пожалел. Да не только теперь, сразу – полковник, наверно, из оврага еще не успел подняться – сердце у Охватова затосковало. Потом забылся немного, не до того было: сборы да беготня. Пряжкина с Недокуром уговаривал, а по дороге в Частиху Тонька со своими бедами объявилась.

– Не спишь, Коля? – спросил Пряжкин.

Охватов хотел затаиться, но почему-то сказал:

– Бабка запричитала, и я вроде со стороны сам на себя взглянул. Живыми покойничками назвала.

– Да мы давно в этой роли.

– Давно-то давно, а все не привыкнешь.

– Я вот потому, Коля, и решился в разведчики: пройду через самое страшное, и вся война потом пойдет за игрушку. Я, когда издали видел настоящих разведчиков, тоже удивлялся, как эта бабка: из чего они, думал, сделаны, эти смельчаки. А вот поработал в штабе полка да подружился с ними: люди как люди. Один суеверный был, другой крыс в землянке боялся, а третий очень походил на нашего сутулого Рукосуева, тоже длиннорукий, лицо в наплывах, нижние веки отвисли. И силы был прямо нечеловеческой. И смерть у него была невероятная: фрица принес на себе и только спустился в наш окоп – умер. От сердца. Кинулись, а у него нижняя челюсть совсем выбита и кровь под ногтями запеклась. И немец мертв. У немца, поверишь, кулаки больше двухпудовок. Надо полагать, как они схлестнулись!.. Ничего народ, – каким-то слабеющим голосом закончил Пряжкин и глубоко вздохнул, а через полминуты захрапел. Видимо, тоже маялся раскаянием, что пошел в разведчики, но вот выговорился, снял тяжесть с души и уснул.

VIII

После упорных тренировок и натаскивания в глинистых буераках за околицей Частихи утром четвертого дня Охватов увел разведчиков на передовую. Место для поиска было выбрано на участке лейтенанта Корнюшкина, рота которого, как и весь 91-й полк, заняла оборону минувшей ночью и вела себя смирно, потому что бойцы осматривались и прислушивались к поведению немцев.

Разделял две вражеские обороны неглубокий овраг, склоны которого были очищены от зарослей. Дубки, орешник, ивняк и черемуху на той стороне вырубили немцы, на этой – наши. При вырубке были оставлены высокие пни, и между ними те и другие намотали проволоки, насовали мин, наставили всяческих ловушек, как на зверей.

На вражеском берегу, более высоком, когда-то стояла деревня; немцы разобрали ее и всю закопали в землю: досками облицевали траншеи и блиндажи, а бревна пустили в накатник. На месте домов и хат остались кучи мусора, битого кирпича и стекла – в осколках его плавилось и играло солнце. Бойцы обмирали при виде этих блесток, принимая их за оптические стекла вражеских снайперов, которые редкими, но верными выстрелами за одно утро ухлопали в роте четверых.

За передней траншеей, чуть в тылу нашей обороны, валялся исстеганный осколками и пулями комбайн. С него сняли, открутили и отломили все, что поддавалось человеческой руке, даже колеса укатили и небось приспособили куда-нибудь для окопной необходимости, осталось одно громоздкое железо в ржавых потеках и зазубринах.

На сохранившейся обшивке красовались державные буквы, подсвеченные золотистой краской, – «Сталинец», а ниже, это уж у земли совсем, вероятно, артиллерийский наблюдатель сделал красным карандашом какие-то вычисления и тут же крупно написал:

 
Ночь порвет наболевшие нити,
Вряд ли я дотяну до утра.
И прошу об одном – напишите:
Мне бы жизнь начинать пора.
 

Под этой грудой лома был вырыт окопчик, откуда и велось неусыпное наблюдение за противником. Однако начальник полковой разведки капитан Тонких к приходу Охватова располагал весьма скудными сведениями о противнике, и, по существу, объект для нападения все еще не был четко определен.

Обычным глазом вражескую оборону можно часами рассматривать и не обнаружить ни малейшего движения, никаких признаков присутствия человека: немец любит дисциплину, по природе своей аккуратен, и если ему приказали затаиться, он умер. У них глубокие траншеи, затянутые маскировочной сеткой, вероятно, так же глубоки и ходы сообщения, потому-то в журнале, который вел капитан Тонких и наблюдатели, Охватов прочитал немногое.

«За передним краем, в глубине обороны, на обратном скате желтого взлобка, что в створе вершины высоты 140,4, вырыт блиндаж. Возле него каждое утро в девять часов хлопают одеяла, и с этих пор сетка над ходом сообщения у самого блиндажа почти все время покачивается. Над блиндажом иногда виден дымок. Ход сообщения до блиндажа сплошь закрыт сеткой – значит промежуточных постов в нем нет. Там, где стоят ночные наблюдатели, сетка разводится и каждое утро в этих местах бывает стянута по-разному. На стыке хода сообщения с передней траншеей – пулемет, не убирается и на день. Справа и слева постов не замечено».

– Негусто, – вздохнул Охватов и небрежно захлопнул мятую тетрадку из жесткой синей бумаги.

– Выводы надо уметь делать, товарищ младший лейтенант, – спокойно сказал, не отрываясь от бинокля, капитан Тонких, тугощекий, с мягкими подбритыми височками.

– Выводы? Да из чего ж выводы-то? – Охватов явно лез на ссору: ему с утра было тоскливо и хотелось стычки. – Самим бы не оказаться в «языках» у немцев. Выводы.

Тонких был молод, в разведке неопытен, потому излишне горячился, сердито отшвырнув бинокль, он возмутился:

– Ты как разговариваешь, младший лейтенант! Что за тон?

– Виноват, товарищ капитан. Дело для меня новое, яснее бы хотелось все видеть.

– Может, трясение в конечностях? А? Трясение? Так ты вот заруби себе на носу: без «языка» не возвращайся! – Глаза у капитана налились непроницаемым антрацитным блеском. – Вот что прочитал в журнале – каждое слово обдумай и предложения мне подготовь. Понял? А теперь пошел с моих глаз и не отсвечивай. Надо будет – позову.

Охватов через узкую земляную щель вылез из-под комбайна, по длинному, местами обвалившемуся ходу сообщения выбрался в низинку, где находились ротные тылы. В мелких ровиках для батальонных минометов, которые, видимо, перебросили куда-то на другой участок, сидели и лежали разведчики. На грязном днище патронного ящика, поплевывая на пальцы, раскидывал сальную и разбухшую колоду карт Рукосуев. На кромке ящика дымилась его отложенная в неспешном деле самокрутка, а сам он, в расстегнутой гимнастерке и простоволосый, был тих и размягчен.

– Шестатка бубен, – сказал он, и напарники его разобрали карты. Рукосуев свои карты вроде бы и не держал совсем – они сами льнули к его рукам, сами развернулись веером, при скупом шевелении толстых скрюченных пальцев сами менялись местами и наконец сами же смачно шлепались в подкидную кучу. Отбитую стопку он, щурясь от дымной самокрутки в зубах, не глядя выравнивал одной рукой, потом плевал в щепоть и балагурил: – Одиножды один – шел господин. Одиножды два – шла его жена. Хлап пикей.

Охватов поглядел на занятых игрою разведчиков и впервые остро почувствовал себя одиноким, сознавая, что между ним, командиром, и его солдатами возникла большая оторванность. Он все время был с ними – вместе спал и ел, вместе вышагивал, одни версты, но думал не о себе, как они, а о чем-то общем, о чем-то таком, что заслоняло собою и его, Николая Охватова, жизнь, и жизнь его подчиненных, не давая ему ни одной минуты покоя. Озабоченный поиском, как задачей опасной и трудной, он начал сомневаться в согласованности действий своей группы и наперед знал, что в предстоящем необычном бою не пожалеет ни себя, ни людей, и мучился этим. Ему даже казалось, что если его убьют, то он, мертвый, будет за что-то болеть и терзаться. «А они думают каждый о себе и за себя и потому вот так честно спокойны, – завидовал Охватов разведчикам. – Бог знает, что бы я отдал за это бодрое спокойствие».

Стычка с капитаном и последние горячечные мысли совершенно убеждали младшего лейтенанта, что он нервничает и только из-за одного этого может провалить всю вылазку. «Уснуть бы, что ли? Ведь я совсем плохо сплю последние ночи».

Кто-то подошел к Охватову и остановился. Охватов, занятый своими мыслями, не сразу понял, кто перед ним, а поняв, обрадовался как мог.

– Козырев?

– Я тут без тебя, Коля, совсем заскучал. Вот право.

– Мне тоже не особенно светит. Пойдем присядем.

– На минутку разве. Мы за патронами. – Они сели на теплый бугорок, и Козырев начал разуваться и перематывать портянки, трудно вздыхая: – Ну разве можно было предположить, что страдать придется не от ран, а от простой потливости ног. Фельдшер вот такие глаза сделал, когда я попросил какой-нибудь присыпки, словно у него, по крайней мере, духов «Красная Москва» потребовали. Черт возьми, а я буквально гнию. Заживо гнию. Даже переда сапог взмокли. Не просыхают.

«Вот и этот только о себе. Ноги у него, видите ли…» – как-то хмуро подумал Охватов, и Козырев наметанным глазом поймал его мысль.

– Коля, ты извини. Тебе не до меня сейчас. Ни пуха тебе, ни пера, как говорят студенты.

И Козырев ушел, смущенный, без вины виноватый перед своим товарищем. А Охватов прилег на обогретую травку и незаметно для себя задремал.

– Младшего лейтенанта к капитану Тонких! – передали из хода сообщения, и Рукосуев, после картежной игры гревший голое тело на солнце, подошел к Охватову, разбудил его:

– К капитану Тонких.

– А я при чем? – еще не совсем проснулся Охватов.

– Да тебя капитан Тонких…

– Фу, пропасть, а мне показалось – Тоньку.

– Тоньку-то надо бы. – Рукосуев хлопнул ладошками и жарко потер их. – Девка ничего. Ах, ничего девка. В поре. – Он покряхтывая лег опять на свое место и, подставив солнцу грудь, густо, до синевы расписанную наколками, продолжал говорить, ни к кому не обращаясь: – И нас, скажи, такая орава охламонов, и, ну-ко, язвить-переязвить, ни один к ней не приснастился.

– А о другом можешь поговорить? – спросил Охватов, проходя мимо Рукосуева, который вдруг изобразил стыдливость, ладонями прикрыл свои расплющенные в редком волосе соски и завозился на траве.

– Пардон, мон шер.

Охватов хотел пнуть Рукосуева, и тот понял намерение младшего лейтенанта, насторожился весь, готовый вскочить, но Охватов удержал себя на последней грани, только мотнул налившейся шеей в тугом воротнике и прошел мимо.

– Ты, Рукосуев, достукаешься: взводный приспособит кулак к твоей будке, – сказал Абалкин, когда Охватов спустился в ход сообщения. – Гляди, младший лейтенант фронтовой выпечки, за ним не заржавеет.

– Это кто выразился? – Рукосуев лениво поднялся на локтях, оглядел разведчиков, сидевших и лежавших на минометной позиции, и по-актерски воскликнул: – Гробовое молчание ответило ему! Верно, нишкни при мне. А я должен знать, кто нас поведет. Жи́док он, на мой глаз. Вот так, господа присяжные заседатели.

– Он тебя образует, дурак.

Когда Охватов из хода сообщения спустился в окоп под комбайном, капитан Тонких сидел на корточках и окровавленным платком суетно вытирал лицо, волосы и одежду, забрызганные кровью. У ног его лежал солдат-наблюдатель с разнесенной головой. В окопчике нехорошо пахло, и тот солдат, что ходил за Охватовым, зажимал рукой рот. Сам капитан был бледен как полотно, а с тугих морщин его низкого лба можно было горстью собирать пот. Только на мягких височках бился румянец и наплывал на скулы нездоровыми пятнами. Вялые синюшные губы его шевелились с трудом, но капитан бодрился и хотел взять себя в руки.

– Завяжи ему гимнастерку на голове и вынеси, – говорил он блевавшему солдату. – Тут же негде повернуться. Ну что как девчонка! Разрывной пулей – будто по горшку со щами… Картина теперь ясна, и я введу тебя в курс дела, – дружелюбно обратился капитан к Охватову, продолжая тыкать скомканным платочком в кровяные пятна на гимнастерке. Ему хотелось скорее заговорить о деле, чтобы совсем успокоиться, но только что пережитое мешало ему думать, и капитан все сбивался с делового разговора: – В двадцать четыре часа по немецкой обороне и по тылам… Хм. Щелкнуло, и весь окопчик забрызгало. И только-только он встал на мое место. Ведь я весь день торчал тут. Ну ладно. Так вот, в двадцать четыре по обороне противника будет дан огневой налет. Под эту музыку и отвалите. Минные и проволочные заграждения разрушит наша артиллерия… Тяни его, тяни, чего еще! Да не высовывайся сам-то. Брызнуло, черт возьми, ни к чему не прикоснись. И – боже мой!

Солдат волоком вытащил убитого, но капитан все равно уже не мог, видимо, оставаться в окопчике, где все было окроплено кровью и тяжело пахло, казалось, самой смертью.

– Пойдем, у нас тут еще запасная позиция есть. Здесь немец все равно не даст высунуться. Разрывными жарит второй день.

Капитан все еще не мог избавиться от растерянности и недоумения.

В сумерки Охватов собрал своих разведчиков там же, на минометной позиции, еще раз объяснил общую задачу, покурили последний раз и направились в переднюю траншею.

Пока солдаты втягивались в ход сообщения, Охватов придержал за рукав Рукосуева и сказал:

– Будешь, Рукосуев, неотступно возле меня.

– Вроде оруженосца?

– Вроди Володи.

– А неуж, младший лейтенант, ты бы ударил меня сегодня?

– Надо бы.

– А побоялся? Ну скажи, скажи: побоялся ведь?

– Я хочу поглядеть, каков ты будешь в деле. И не бояться мне охота, а уважать тебя. Пусть уж немцы тебя боятся. И конец этому разговору! – едва не скрипнул зубами Охватов и круто повернулся от Рукосуева к проходившим мимо бойцам. Пристроившись к последнему, скомандовал: – Шире шаг!

Рукосуев считал Охватова робким, трусоватым, потому сразу невзлюбил его и не хотел замечать, а в поиск идти с ним даже немного побаивался: заведет куда-нибудь в западню – на это ума много не надо – и растеряется. Правда, солдаты, давно знавшие младшего лейтенанта, относились к нему с видимым доверием и даже почтением. «Такие же небось зайцы, под стать своему командиру», – рассудил Рукосуев. Но вот произошел последний разговор, и Охватов своим властным, непререкаемым тоном, своей затаенной силой, которая выявилась вдруг во всей его собранной фигуре, так осадил Рукосуева и так подействовал на него, будто заслонил перед ним весь белый свет. «Этот прихлопнет не моргнув глазом», – определил Рукосуев и, шагая за Охватовым, подступающе чувствовал возле сердца какой-то студеный провал.

Над землею густели и смыкались тени. Ночь быстро шла с востока, и весь горизонт за нашей обороной затек, отемнел, а впереди, в лучах угаснувшей зари, затрепетала неяркая, но живая звезда. Да и вверху, в темнеющем небе, вспыхивали и разгорались богатые замети. С юга слабо тянуло теплом, знойной землей и скудными вечерними росами, которых только и хватило, чтоб остудить притомившиеся травы. Легким дуновением обносило лицо, и когда с потоками тепла наплывала поднятая с трав прохлада, как-то убедительно чувствовалось, что вокруг лежит беспредельная ширь, а в заманчивой прелести весенней ночи затаилась суровая недосказанность. Охота было выскочить из земляной норы, закричать на всю вселенную, запеть, засмеяться или зарыдать от тоски и бессилия. Но слабый ветерок шевелил ресницы, и веки устало смыкались, и самым доступным было уснуть под хрупкую тишину, чтобы забыть и не знать, как страшна наступающая минута.

Охватов жадно глядел в звездное небо, будто никогда раньше не видел его. Он с детства любил ночное небо, но таких смятенных мыслей, какими сейчас была полна его душа, он не переживал еще ни разу. Небо вдруг удивило его своим спокойным величием, и не верилось, что под этим огромным звездным покоем люди могут страдать, убивать и с головы до ног быть забрызганы кровью. «Раз есть этот великий мир, – думал Охватов, – значит, где-то должна быть и такая мудрая сила, которая помогла бы людям выпутаться из кровавых губительных тенет…»

– Товарищ младший лейтенант.

Охватов вздрогнул и не сразу отозвался на неузнанный шелестящий голос Рукосуева.

– Чего ты?

– Вы меня, товарищ младший лейтенант, с собой не берите. Я не могу с вами. Ну, не могу, значит. Ослаб я весь. Вот уж как хотите. Хоть пулю в горло. Я с первого дня храбрился. Вы все какими-то потерянными показались мне, тихонькими психопатами, и я перед вами в самом деле почувствовал себя храбрым, сильным, а теперь вижу, тряпка я среди вас. Я подведу вас… Я не в себе, вы это поймите…

Прибежал запыхавшийся, остро пахнущий папиросным дымом капитан Тонких, выслушал Охватова, затосковал, запричмокивал:

– Брать его, конечно, нельзя. Под трибунал я его, под тройку.

– Пойду под трибунал, – оживился Рукосуев, поняв, что увернулся из-под власти Охватова, который почему-то внушал ему безотчетный страх.

– Видишь, младший лейтенант, как они у тебя поговаривают. Это что, порядок, да? Может, еще такие есть?

– В душу каждому не залезешь.

– Надо учиться…

– Учимся.

Охватов все время неприятно чувствовал, что у него сильно потеют руки, то и дело брал с бруствера сухого песка, растирал его в кулаках и процеживал сквозь пальцы.

Где-то невдалеке дважды крикнул удод: «дуду!» И, помолчав, опять: «дуду!».

– Будто в пустую бутыль дунул кто-то, – веселым шепотом сказал Недокур. Все обрадованно насторожились: уж как-то очень по-домашнему, совсем как на покосе, объявилась луговая пустошка.

Вдруг тишину на широком участке фронта раскололи десятки орудий, над головами засвистели снаряды, и на той стороне оврага, где хищно припала немецкая оборона, всплеснулись взрывы: они густо расцветали, сливались от частоты, забивали друг друга, словно сеятель бросал их, заботясь, чтобы всходы были неизреженными. В ночи взрывы казались близкими, и необстрелянные бойцы в обороне гнулись ко дну окопа.

– С нами крестная сила, – шутливо скомандовал Охватов и первым вылез на бруствер. – Пошли, ребята. Пошли.

Следом поднялись и другие.

Те, что остались в траншее, с замиранием сердца всматривались, вслушивались в темноту и ровным счетом ничего не могли обнаружить – разведчики словно канули сквозь землю. Уползли. Капитан Тонких, впервые вот так – к врагу – отправлявший людей, мучился тем, что поиск, казалось ему, был подготовлен и начат со множеством нарушений устава и, конечно, не принесет успеха. Молодого начальника полковой разведки в одно и то же время и знобило и бросало в жар.

Саперы, сопровождавшие разведчиков, хорошо провели их через наши минные участки, через колючую проволоку и остались сторожить проходы. Далее начинались вражеские заграждения, куда все еще с остервенением и жгучим хаканием падали снаряды наших пушек. Осколки от них уже доставали бойцов, но все почему-то верили, что в такую минуту они не тронут – свои! Слушая, как гудит и корчится земля, как скрежещет и воет воздух, как горит что-то над немецкими окопами, разведчики чувствовали себя заодно с губительным огнем и пока находили в нем защиту.

Едва умолкла наша артиллерия, разведчики выползли на немецкое минное поле, которое было основательно взрыто воронками, вспахано, встряхнуто взрывами и засыпано насвежо выброшенной землей, дымившейся гнилостью взрывчатки, горелым железом. Под руками то и дело оказывались осколки, остро изъязвленные, в заусеницах, совсем мелкие и крупные, в ладонь, – о них предательски ударялось оружие.

Ощупывая перед собой каждый вершок земли, разведчики ни на минуту не замедляли движения, чтобы не прислушиваться и не мучить себя подозрениями.

Впереди, в группе захвата, ползли четверо: Недокур, Пряжкин, Абалкин и Охватов. Правее их, чуть позади, своим следом кралась группа обеспечения. Уже чувствовалась близость немецкой передней траншеи, когда Недокур, а за ним и остальные увидели черный бугорок – был он явно похож на притаившегося человека. Немец. Но почему он не окопался? Он тоже бы должен увидеть русских, но почему он лежит без движения? Провокация? Ловушка? Множество неясных и пугающих мыслей пронеслось в голове каждого, но каждый знал: как бы ни вел себя противник, надо с ним сблизиться и захватить его. На ночных занятиях разыгрывались десятки вариантов, и ко всему было готово сердце разведчиков, и все-таки от неожиданности и неизвестности замешкались бойцы. Да и взводный оторопел, не зная, что предпринять, загорелся лютой злостью на медлительность Недокура, который ближе всех был к немцу и что-то выжидал. «Сволочь, сволота! – заругался Охватов в душе, в одно и то же время умоляя и трясясь от гнева: – Да миленький, родненький… Мерзавец…» Охватов разволновался вконец, будто оступился в яму, чувствуя потребность вскочить на ноги, стегнуть из автомата и по Недокуру, и по немцу, сознавая, что все загублено и все пропало. «Вот ты какой. Вот ты какой!» – выкрикнул кто-то Охватову филипенковские слова, и взводный встряхнулся, будто трезвея, во все глаза поглядел на ползущего вперед Недокура, уже не сердясь, а надеясь и любя его. А боец и в самом деле подполз совсем близко к немцу и слился с его тенью. «Значит, убитый, – определил Охватов. – А я в горячке погубил бы все».