Текст книги "Крещение"

– Конец всем, хоть пулемет спасти! – задохнулся Недокур, глаза у него полезли на лоб, но пререкаться не посмел.

– Разворачивай! Режь всех! – командовал Охватов. – Режь всех! – Пулеметчики развернули свою машину, замялись: под дулом – и егеря и свои. – Огонь! – ревел Охватов и грозил кулаком бегущим на него бойцам: – Ложись! Ложись!

Пулемет резанул по бегущим и подкосил их: кто-то штопором ввинтился в землю, кто-то ткнулся в борозду, будто в прятки играл, а живые выползали, выкатывались за линию пулемета. Егеря, словно на стену наткнулись, шарахнулись и начали отходить назад. Пулемет Недокура сек их до самых окопов, и в его секторе совсем немногие нырнули в траншею.

И снова поднялись бойцы, дружней на этот раз, пошли опять на окопы, залязгали затворами, навалились на фашистскую оборону, подмяли ее. В узких, облицованных досками траншеях, блиндажах и ходах сообщения завязалась кровавая потасовка. Люди сталкивались, убивали друг друга, свои мешали своим, было, что и свой подрывал своего. Боец Абалкин при бегстве от окопов подвернул ногу и обратно приковылял последним, а спускаться в траншею вообще не стал: побоялся, что не вылезет быстро при необходимости. Он видел, как поднялись правофланговые роты и скат низины весь ожил, потек к немецкой обороне. Появились люди на шоссе, по ту сторону его, наплывая и охватывая город.

Недокур выхватил свой пулемет на самую бровку, уж хотел полоснуть вдоль окопов, но, увидев Абалкина, пожалел; пришлось выскочить вперед пулемета, дать бойцу по уху:

– Не зевай, не на базаре.

Воспользовавшись фланкирующим огнем станковых пулеметов, легче вырвался в атаку весь второй батальон, и на верху окопов, от шоссе до недокуровского пулемета, завязался рукопашный бой. Резали, били, кололи, душили друг друга, и все-таки финские егеря опрокинули первую цепь атакующих, но вторая налетела на них с такой силой и яростью, что фашисты не выдержали, побежали к флангу и почти все полегли под огнем атакующих.

XXX

Правое крыло Камской дивизии так и не смогло накопиться на рубеже атаки и к вечеру с большим уроном было выведено в окопы нашей обороны. Испугавшись потерь, полковник Пятов допустил непоправимую ошибку, не попытав еще счастья прорваться к городу. Левый фланг, ценой половинного состава овладевший краем немецкой обороны, оказался в одиночестве. Бойцы до вечера отбили четыре вражеские атаки, а взвод Охватова даже ворвался в школу, маленькое одноэтажное здание с заделанными кирпичами окнами.

На закате из лучей вечернего солнца и потому незамеченные появились немецкие штурмовики. Они низко прошли над крышами домов, над обороной и низиной, а на той стороне, где-то уже за совхозом, набрали высоту и двумя колесами – в одном тринадцать, в другом четырнадцать самолетов – выкатились на наши войска, принялись обрабатывать беззащитных бойцов. Больше всего досталось отходящему крылу Камской дивизии и минометчикам в овражке – у них уцелел только один миномет, а из обслуги и на один расчет не осталось. Отбитые у немцев позиции самолеты почему-то только обстреляли из пулеметов.

С восточной стороны дул мягкий, но резвый ветер, пропахший гарью, дымом бомбежки. Небо вдруг помрачнело, и быстро загустились сумерки. За оврагом, в полосе 771-й стрелковой дивизии, шел бой: судя по всему, немецкая оборона держалась. Правый фланг армии тоже вклинился в оборону немцев, и там ни на минуту не умолкала артиллерийская дуэль. А под городом было тихо, тихо было в темнеющем городе, и тишина эта готовила новое, зловеще-загадочное.

Школу от близлежащих домиков отделял широкий противотанковый ров, залитый талой водой. На осыпавшихся скосах его валялись бумага, пустые консервные банки, тускло блестевшие в последнем вечернем свете, трупы и старый колесный трактор брюхом кверху.

Командир роты лейтенант Корюшкин приказал Охватову держать школу, и Охватов, увидев на свалке жестяные банки, подумал, что если придется тут сидеть и завтра, то надо развесить эти банки вокруг, и ни одна душа не минует их втихую. «А в ходы сообщения надо навалить их сегодня же», – хозяйственно рассудил Охватов и, нырнув из хода сообщения в подвал, по шаткой лестнице поднялся в коридор школы. Внутри немцы за зиму сожгли все: перегородки, двери и даже косяки. Со стороны города окна была заделаны только наполовину, и бойцы – их тут было восемь человек – укрылись за простенками. Они разжились где-то куском свиного сала, разрезали его финским штыком на ломти и ели, сладко чавкая. Ели без хлеба. Охватов позавидовал им и осердился:

– Недокур, вы чего ж немца-то из коридора не выбросите?

– Не марать же рук до еды. Там еще трое или четверо, – сказал Недокур, подходя к Охватову. – Один даже газетой рыло себе накрыл: культурно, так сказать, умер. Покушайте, товарищ младший лейтенант. Только оно керосином отдает.

Охватов все еще испытывал неловкость и краснел, оттого что Недокур, сослуживец и товарищ, непривычно называет его на «вы» и навеличивает по званию. Благо, что темно. Охватов взял сало.

– Вот здесь еще консервированный горох, целые стручки. Ничего на гарнир к мясному, – говорит Козырев и подает открытую банку взводному.

Охватов ест сало и забивает рот горохом, пьет из банки противную солоновато-сладкую жидкость.

Недокур размышляет вслух:

– Отрежет нас здесь немец – будьте уверены, залезли мы ему под шкуру.

– Да, аппендикс классический, – поддерживает его Козырев.

– Уйти бы нам отсюда, товарищ младший лейтенант, – предлагает Недокур.

– Сегодня уйти, а завтра снова брать кровью?

– Тоже вариант не из лучших, – заключает Козырев.

– Вот-вот, – соглашается Недокур, – куда ни кинь – везде клин. «Катюш» бы сюда да танков – расчихвостили бы мы этот городишко в пух и прах.

В подвале раздаются голоса, а вскоре и шаги по коридору – в большую половину входят Алланазаров и Абалкин. Они принесли по ящику гранат и патронов. Запыхались. Абалкин поставил свой ящик на ребро к простенку и сел.

– Там заместитель командира полка капитан Филипенко интересовался нашими делами.

Слова Абалкина никого не коснулись.

– А насчет жратвы не порадуешь? – спросил Недокур.

– Писарь Пряжкин сказал, что нашему взводу принесет сам.

– Вот это хорошо. Толковый ты человек, Абалкин. Надо и впредь посылать тебя за боеприпасами.

Абалкин всячески отбрыкивался, чтобы не ходить за патронами, и подтрунивание Недокура рассердило его, но он не знает, что сказать.

– Псиной у вас тут пахнет.

– До тебя вроде ничем не пахло.

Охватов взял с собой Козырева, и они спустились в ход сообщения, повернули налево и вышли в противотанковый ров, по скосу которого была протоптана неширокая тропа – по ней можно было выйти в тыл немецкой обороны. Но там, где-то у шоссе, тропа, конечно, перекрыта нашими и немецкими пулеметами, нашими и немецкими постами. У самой воды, в нише, спрятался боец Рафил Кулиджан. Утомленный тяжелыми сутками, он, вероятно, дремал и, услышав близко от себя шаги, закричал чересчур громко:

– Кто ходит?

– Ты же спал, Рафил Кулиджан.

– Спал не спал, товарищ командир. – Кулиджан поправил на голове свою серую смушковую шапку, которую сохранил из дому и очень дорожил ею, умолк виновато.

– Если ты, Кулиджан, еще уснешь, я застрелю тебя. Понял или не понял?

– Как не понял, – покорно ответил боец, и Охватов, приглядевшись к нему, заметил, как испуганно хлопали его ресницы.

Они проверили все посты, а на обратном пути насобирали пустых банок и раскидали их по тропе и при входе в траншею. Когда проходили мимо Кулиджана, боец попросил:

– Ходи часто, товарищ командир. Часто ходи.

В голосе Кулиджана ясно звенела слеза, и Охватову стало не по себе оттого, что пригрозил уставшему бойцу. Чтобы как-то смягчить свои слова, взводный решил посидеть наверху, у школы, и сказал об этом Кулиджану. Они поднялись по земляным ступенькам и сели в тени под стеною на старые автомобильные шины. У самых ног начинался ров, и тянуло из него холодной сыростью. Небо на северо-западе высоким и светлым столбом поднималось над землей. В нем не было никаких красок, и только по самому низу теплилась алая полоска – след далеко ушедшей зари. На южном небосклоне, яркая, горела звезда, горела трепетно, беспокойно, и была невесела и ненужна совсем ее тревожная красота.

Через выбитые, только наполовину заделанные окна был слышен громкий храп и легкое постукивание. Охватов уже знал, что постукивает помощник наводчика Рахмат Надыров, набивая и выравнивая пулеметные ленты, а храпит Недокур. «Сачок тот еще», – подумал Охватов, а Козыреву сказал:

– Место высокое – для обороны лучше и не подобрать. И обзор.

– Я гляжу, ты мыслишь категориями заправского военного, – тихонько отозвался Козырев и вздохнул: – А я вот гляжу на этот город и совсем о другом думаю. Ведь Мценск, Коля, редкостный город. Уж я не говорю, что это сама русская старина. Тут жили, связали как-то свою судьбу с городом Тургенев, Фет, Лесков, Толстой и Бунин бывали. Боже мой, ведь именно по этой земле ходили Рудин, Базаров, Лаврецкий… Наталья Ласунская, – после паузы досказал Козырев и зябко пошевелил плечами. – Мороз подирает по коже. У нас за Волгой нет, пожалуй, таких названий, как здесь: Спасское-Лутовиново, Ливенка, Бежин луг. Или Красивая Меча. Когда мы шли к фронту, то видели, на доске написано название села «Судбищи», а самого села как не бывало. Вот тебе и Судбищи. Ты, Коля, «Леди Макбет Мценского уезда» не читал, конечно? Не читал. Прочтешь. Ты молодой, и вся жизнь у тебя впереди. Вот потом обязательно прочитаешь. Потом уже нельзя будет тебе не знать, какие славные и умные люди жили в тех местах, за какие ты воевал.

– Я вообще мало читал. Семь лет учился – по нынешним временам это и за образование не берется. А ведь, как подумать, семь лет – много. Но вот много-то много, а знать ровным счетом ничего не знаю.

– Что-то, наверно, и знаешь…

С темной земли из-за рва прыснуло вдруг огнем, и загудела железная крыша на школе. Охватов и Козырев скатились в траншею. По рву и по школе немцы ударили из нескольких минометов: видимо, заметили на нашей стороне что-то подозрительное. Пережидая обстрел, залезли в одну нишу, и Охватов неприятно почувствовал, как дрожит Козырев.

– Ты не дрожи, не дрожи. Сейчас они все равно не полезут. А утром дадим им прикурить. Не дрожи, говорю.

– Я креплюсь.

– Вот и крепись. О другом думай. О леди своей, что ли. – Охватов вылез из ниши и побежал к ходу сообщения, ведущему под школу. Козырев сунулся было за ним, но не хватило духу, осел глубже. Мины рвались густо, и было слышно, как осколки стегают по стенам траншеи, осыпают на дно ее комья земли, молотят и без того иссеченную кровлю школы.

Охватов в подвале, на лестнице уже, столкнулся с кем-то, сбегавшим вниз.

– Кто это? Валишься как мешок.

– Я это, Пряжкин, товарищ младший лейтенант. Ужин принес. А хлеба опять нетути. Вот вам пара сухариков. А сахар вместе со всеми.

– Там кто еще?

– Она сама скажет… – Пряжкин оступился и загремел по ступенькам. А Охватов полез наверх, подхватил Тоньку на руки и вынес в коридор. Поставил на пол. Она была легкая, маленькая, как ребенок, и все сердце Охватова утонуло в жалости к ней.

– Зачем ты здесь? Кто просил тебя? – спрашивал он ее, не выпуская из рук.

Она откинулась на его руках и теплыми ладошками своими погладила его щеки.

– Вот таким ты мне нравишься.

– Изломаю ведь я тебя, Тонька. Переломлю как былинку.

– Изломай возьми. Была бы я парнем, я бы на самом деле ломала нашего брата.

– Тонька, я прошу тебя: уйди сейчас же от нас. Умоляю. Любить буду. Ты пойми, Тонька, нам, мужикам, все простится, только не простятся женские смерти.

– Я уйду, Коля. Через добро я послушная. – Она взяла его за уши и, больно придавив их острыми ноготками, наклонила его и поцеловала торопливым и неточным поцелуем. – Пряжкин! – позвала она, спускаясь по лестнице.

Тот быстро отозвался, видимо поджидал ее. Обстрел уже прекратился, и было слышно, как они о чем-то переговорили и ушли.

Охватов еще не знал своих чувств к Тоньке, но думал о ней с приятной заботой: как она дошла до прежней обороны? Устроившись в углу на каком-то тряпье, пахнущем карболкой, он быстро задремал, и в чуткой дремоте кто-то допытывался у него: «Ну вот скажи, зачем она приходила? Зачем?» Он знал, как ответить на этот вопрос, но не отвечал и улыбался.

На исходе ночи капитан Филипенко привел в отбитые немецкие окопы первый батальон для флангового удара, и Охватова вызвали в траншею. Он быстро, как заводной, вскочил на ноги и пошел за связным, а сам спрашивал спящим голосом:

– Обабки высыпал? Обабки высыпал?

– Да капитан Филипенко вызывает, – уточнил связной.

– Я и иду.

– Ты помоги разместить два противотанковых орудия для прямой наводки, – сказал Филипенко Охватову. – Они будут поддерживать тебя. Командир дивизии велел благодарность передать и приказ его: стоять насмерть. Полковник Заварухин звонил, спрашивал, кто в школе. Я сказал. Он, Заварухин-то, возможно, обратно к нам в дивизию придет.

– Что так?

– Пятова ранило. Часа полтора тому.

– Как же это? Вроде по тылам-то и стрельбы не было.

– Для человека и одного выстрела достаточно. Вот пришел командир батареи – расскажи ему, что к чему. Покажи. А через час чтоб все твои орлы были на ногах.

Через час по всей немецкой обороне и по городу ударили сотни минометов и орудий – началась артподготовка, и бойцы перед броском в атаку прижались к нетеплой земельке, и была она для них родней родной матери.

Часть третья

I

Дивизии, осаждавшие город, под покровом ночи втихомолку отошли на линию зимней обороны. Полуобвалившиеся окопы встретили бойцов плесневелым запустением. По тишине и молчанию орудий, по тому, как мертво лежали позиции в ночи, бойцы с радостью угадали, что их активный участок фронта стал теперь второстепенным. Что бы уж ни случилось далее, а они, бойцы, ждали этой минуты, минуты отдыха.

Утром догадки солдат подтвердились. В дубовом мелколесье, в изломанном и раздавленном кустарнике по берегам оврагов пустовали артиллерийские и минометные позиции; в ровиках и на площадках осиротело валялись задымленные гильзы, ящики, иссеченное тряпье, старое обмундирование, втолченный в грязь хворост, мотки бинтов и рваного кабеля. Вокруг язвенно зияли воронки с отстоявшейся в них водой, а на вывернутой, скаленной земле уже покрылась молодой ржавчиной густая осколочная россыпь.

Траншеи, блиндажи, землянки, дзоты – все эти спасительные норы залила талая вода, из них ушел и без того нестойкий дух жилья и оседло вселилась холодная сырость. Стены и потолки сочились влагой, сладковато пахло отмокшей корой, потому что накаты и перекрытия взялись первым легким тленом.

Бойцы с большой неохотой спускались в траншеи, копали отстойные ямы и вычерпывали из них воду котелками, касками, цинками. Саперы ночами восстанавливали проволочные заборы и минировали подступы к переднему краю. На участке обороны взвода Охватова полковые химики закопали стационарный огнемет – стальной баллон с адской смесью: все испепелит и оплавит на добрую сотню шагов.

По данным наблюдений, тем же были заняты и немцы, вероятно не прекращавшие окопных работ даже днем, потому что над брустверами у них нет-нет да блеснет отшлифованная в сырой супеси лопата. А над землей до полудня стояли уже согретые розовые туманы, днем пригревало и баюкало солнце; южный ветер, принося теплое волнующее дыхание древних степей, сушил губы, оставляя на них привкус зацветающего чабреца.

Во взводе Охватова осталось семь человек, но каждый день оборону укрепляли бойцами из полковых и дивизионных тылов. Это были сапожники, ездовые, писаря, санитары и даже ружейные мастера. Взвод засел на опушке лесочка в сплошной, местами перекрытой траншее, хорошо сохранившейся от вод, потому что была она выкопана на скате высотки и имела, кроме того, спуск к мокрому болоту, где по вечерам в старой осоке предательски посвистывал погоныш.

Уже вечером, обычно в сумерках, Охватов обходил оборону и знакомился с вновь прибывшими, среди которых на этот раз оказался и Минаков. Боец сутулясь стоял в стрелковой ячейке и через бруствер напряженно вглядывался в нейтральную полосу, прошитую золотыми стежками трассирующих пуль. Охватова он узнал не сразу, а узнав, оживился, обрадовался ему как гостю:

– Вот и свиделись опять. Может, вот так и после войны свидимся. А чего мудреного – возьмем да и свидимся.

– Может, кто-то и свидится, – невесело отозвался Охватов, и Минаков враз потускнел, смущенный своей, по всему судить, ненужной радостью.

– Стоишь, Минаков, на фланге, дальше болотина – гляди. В оба гляди.

– Да ведь гляжу. Гляжу, да только – извини на слове – ни хрена не вижу. Слепой ведь я. В середку бы меня куда.

– Стой давай, Минаков. Ночь не глазами щупают, а на слух. Стой, говорю. Гранаты есть у тебя?

– Три штуки.

– Мало, Минаков. Десяток надо иметь. Не меньше. Я скажу – принесут. Ужинал?

– Не до еды вовсе.

– А это не твое дело. – Охватов постоял немного с Минаковым, уж так надо, и вяло пошел по траншее обратно. Минаков не вытерпел, сказал ему вслед:

– Ты какой-то не такой, Коля. А? Может, прихворнул?

Охватов вернулся, притулился плечом к плечу Минакова и, облокотившись на кромку окопа, постоял молча.

– Нездоровится?

– Я, Минаков, со дня наступления не спал. Тебя вижу, говорю с тобой, а душа-то у меня спит. Будто я – это и не я.

– Ты приляг вон в нише на ящики. Я покараулю. Вздремнешь часок и – опять вперед. Днем-то что же не соснул?

– Сам комдив приезжал, всем нам дал деру: оборона, а ни запасных, ни отсечных, ни ложных позиций.

– Да, Коля, милый ты мой, полк же только-только пришел сюда!

– Мы стоим – мы и в ответе. И в самом деле, немец двинет – за что зацепимся? Те, что перед нами здесь стояли, много ли они могли сделать по мерзлоте? И мы пришли, тоже не особенно охочи до лопаты. Сколько вас пришло во взвод?

– Я пятый.

– На пятерых принесли одну лопату. А ты вот идешь в оборону, на самое, сказать, острие, и взял с собой всего три гранаты. Дальше-то тебя ведь ни одной своей души.

– Обстоимся вот. Обглядимся. Зарываться станем. Копать землю, Коленька, не в наступление ходить. Был бы харч. – Говорил Минаков раздумчиво, спокойно вздыхая, будто речь шла о запашке перелогов где-нибудь на пустошах, которые надо постепенно прибрать к рукам. – Приляг, чего уж. Я покараулю. Да и набили ему морду – не сунется. Пока. Уж мне верь. Меня, бывало, сам полковник слушался. Нет-нет да и спросит, бывало: как думаешь, Минаков?

Последние слова Минакова повлияли на Охватова решительно: он нырнул в нишу и согнулся на ящиках в три погибели, натянув на лицо воротник шинели. Хотел сказать еще, чтоб Минаков разбудил его минут через тридцать, но не успел – уснул. А у Минакова сразу стало веселее на душе, надежнее, и чужеватая полоска земли, называемая нейтральной, и болото, дышавшее сырой свежестью, тоже сделались вдруг надежными и родными.

На противоположных высотах, невидимая в ночи, таилась немецкая оборона, будто ужасающе вымерла. Только где-то далеко на правом фланге одна за другой вспыхивали блеклым букетом серийные разноцветные ракеты; южнее города, во вражеском тылу, зенитные снаряды тянули в небо огненные нити, вязали густую мережку, залавливая в нее залетевшего «кукурузника».

После огней земля совсем одевалась в неодолимый мрак, и надвигались из темноты к самой траншее живые тени. Минаков, и без того плохо видевший, плотно закрывал глаза, начинал спокойно слушать темноту и улавливал какие-то зловещие шорохи, но чувство надежности от того, что он не один, не оставляло его. Над самым окопом со свистом крылышек пролетела какая-то птица, и Минаков уже совсем раскованно подумал: «Зверье ежели взять, поди, всю свою звериную жизнь вот так обмирает. Как я же вот, всякий птичий шорох принимаю за облог. Но ему легче, зверью-то, шасть в нору – и спасен. А ты где утаишься, боец Минаков? Не на привязи, да визжишь…»

В камышах очень явственно чавкнуло, и облился испугом Минаков, сильно пнул Охватова, не разбирая, куда попадет, чтоб встал без раскачки. Охватов вскочил, спросонок не сразу определил, где он, с кем и куда надо глядеть.

– В болоте, Коленька, вот тебе истинный, кто-то есть.

– Ну есть и есть, черт с ним, – туго понимая слова Минакова, согласился Охватов и зевнул: – Сколько же я спал?

– Есть, говорю, кто-то.

– Как есть?

– Да ведь хлюпает.

– Весна, Минаков, болотина бродит, пузырится – чего всполошился?

– А и верно. Верно ведь, а? А я-то – фу-ты ну-ты, ноги гнуты.

– Спал я или не спал, Минаков?

– Спал, как же. Часа два небось.

– Я же наказывал через полчасика разбудить.

– Не было такого разговору.

– Тихо, говоришь, вообще-то?

– Да тихо так-то. Сидит небось немчура да пятаками синяки пользует. – Минаков усмехнулся.

– Сидит-то сидит, да ты поглядывай.

– Коля, я вот еще хотел, – голос у Минакова осип, – ты уж не возьми за труд, писульку моим домой…

Охватову нередко приходилось слышать от бойцов такие просьбы, в них всегда звучала жалоба и трудное сознание обреченности. Охватов сам когда-то пережил такое изнурительное чувство и теперь не любил его в других. «Вечно обозники раньше смерти умирают», – неприязненно подумал, но сказал по-доброму, чтобы внушить бойцу бодрость:

– Место у тебя, Минаков, безопасное. Сиди да посиживай. Не спи только. Сам знаешь, притча голову ищет. Бывай, Минаков.

– Счастливенько, – сказал Минаков и, когда Охватов пошел, потянулся за ним по траншее, как стригунок за маткой-кобылицей.

– Ты чего еще? – обернулся Охватов, уже не скрывая своего неудовольствия.

– Ты… Я… Ты говорил насчет гранат.

– Сказал – значит принесут.

– Ну до свидания, Коля.

Охватов и не отозвался, и не остановился, зная, что в лесочке его дожидаются пулеметчики с «максимом», который давно бы следовало поставить на стык взводов. Бойцы, стоявшие друг от друга с большими прогалами, встречали взводного затаенно-сторожкими и в то же время обрадованными голосами:

– Пароль?

– «Шептало». Отзыв?

– «Шадринск». Товарищ младший лейтенант, а что это мне кажется, будто подкоп кто-то ведет подо мной?

– А ты мне скажи, Абалкин, что делает боец, когда к нему на штык сядет воробей?

– Надо принять все меры, чтобы согнать его, собаку.

– А воробей сидит и сидит. Что ж делает боец?

– Что делает?

– Да, что делает?

– Гм…

– Спит, Абалкин, вот что делает. Тебя кто сменяет?

– Недокур.

– Разбуди его.

– Не пора еще ему, товарищ младший лейтенант… Стойте-ка! Слышите? – Абалкин махнул вдоль траншеи рукой, откуда пришел Охватов. Оба насторожились, но ничего не услышали. – Извините, товарищ младший лейтенант. Показалось. Что-то делается кругом, а что – никак не вникну. Вроде бы сон все едино.

«Устали, устали, – подумал Охватов, свернув из передней траншеи в ломаный ход сообщения, уходящий в тыл, к лесочку. – Это не боязнь, не трусость. Звуки, тени – все чудовищно вырастает. А днем глаза боятся света, и глохнешь, будто свинцом уши залили. Но теперь, судя по всему, отдохнем».

– Пропуск!

– «Шептало». Отзыв?

– «Шадринск».

– Ты, Козырев?

– Я, товарищ младший. Там что, вроде бы возня какая-то?

– Где?

– Да ведь вы оттуда идете.

– Где пулеметчики, Козырев? – вместо ответа сердито спросил Охватов и приблизился к бойцу, пытаясь увидеть его глаза.

– А вот! – крикнул Козырев и вскинул винтовку, выстрелил.

А у болотца, где остался Минаков, дробно зашелся немецкий пулемет – разрывные пули замигали, защелкали в ракитнике за нашей обороной, достали лесочек поверху. Редким огнем сначала отозвалась траншея, но через минуту стеганула темноту раздерганным залпом. С нейтральной полосы, клонясь к немецким позициям, нехотя вроде, поднялась тусклая красного огня ракета, и по нашим окопам ударили вражеские минометы. Раздирая воздух, выходя с дальнего посвиста на свист и вой, цапнули мины, и земля вроде тяжело вздохнула, забилась припадочно.

– Отсечный огонь, Козырев. Ты это понимаешь, отсечный? – Охватов в отчаянии едва не плакал, верно угадывая, что немцы уносят кого-то из взводной обороны. – Да неуж? Ну гады, паразиты, сволочи… Козырев, давай за мной!

– Переждать бы, товарищ младший…

– За мной!

Когда они, то и дело пригибаясь и падая, добрались до левого фланга, обстрел утих. Угомонилась и оборона. На том месте, где стоял Минаков, на дне окопа, тлело какое-то тряпье, а на бруствере, штыком в землю, была глубоко всажена винтовка. Охватов вылез наверх, бросился к болотцу, у спуска раскатился на пустых гильзах, упал. Видимо, здесь на бережку, и стоял немецкий пулемет, прикрывавший отход группы захвата. Дальше Охватов не пошел, боясь в темноте наскочить на свою мину. Козырев опасливо топтался за его спиной, нашептывал:

– Пойдемте назад, товарищ младший, а то резанут с болота.

– А это что? – Охватов указал Козыреву на что-то черневшее в траве.

– Где? Ах вон, да. Диск автоматный вроде. Или котелок бы.

– А ну достань. Да осторожней смотри. Может, мину подбросили, дьявол знает.

– Пилотка, товарищ младший. Наша. Со звездочкой.

Охватов взял пилотку, ощупал ее всю, и ему почудилось, что она еще теплая и пахнет потом и дубовым веником, каким парился Минаков в солдатской бане. «О писульке говорил, к себе все затягивал, будто знать мог, что смерть его уже здесь вот, в тридцати шагах. Надо же, надо же, как, а! Почти на моих глазах. Ах ты, Минаков… Прости меня, брат».

Они спустились в траншею, на дне ее все еще тлело тряпье, смрадно дымя.

Козырев начал затаптывать его, удивляясь:

– Зачем это они? Как, по-вашему?

– Да так, напугать. Ошарашить попросту. Будто ты не знаешь немца. Пока, надеются, расчухаем да пока сообразим, что к чему, – время-то идет. Ах ты, Минаков! Ведь я, Козырев, буквально пять минут как ушел от него. Писулечку, говорит, черкните домой. Пойду к ротному, а ты останься тут.

– Может, и моим утречком черкнете? – невесело пошутил Козырев и так же, как Минаков, проводил взводного по траншее чересчур далеко. Охватову не понравилось это, но, вспомнив о пилотке Минакова, лежавшей в кармане, подумал: «А я уж, очевидно, так зачерствел, что ни своего, ни чужого страха не признаю. Да и признавай не признавай – все равно».

Охватов по ходу сообщения вышел в лесочек, вдохнул прелый запах дубового листа и опять вспомнил про веник, вспомнил, как Минаков после бани подарил ему, Николаю, свою гимнастерку, а потом они сидели за столом и пели родные песни. Минаков кротко мигал своими слабыми разноцветными глазами, и думалось тогда Охватову, что знает он этого пожилого солдата со дня своего рождения.

На обратном скате лесистой высотки нашел землянку командира роты, по растоптанным ступенькам спустился вниз, скрипнул легкой дверцей, полез под накатник в гнилую, пропахшую дымом темноту.

– Кто это? – сонно спросил лейтенант Корнюшкин.

– Я, Охватов.

– Вода на полу, лезь прямо на нары. Что у тебя за шум? Из полка уж звонили. Я послал Пряжкина. Ты его видел? Пряжкина, спрашиваю, видел?

– Немцы были. И ушли с добычей, как волки. Вот пилотка всего и осталась от Минакова, – не сразу заговорил Охватов. – Нет мужика.

Корнюшкин завозился на нарах, в волнении сбросил ноги в воду.

– Как это, Охватов?

– Все просто. Как и мы у них под Благовкой: приползли, схватили – поминай как звали.

– А ты? – голос у Корнюшкина перехватило. – Ты-то что?

– Да ведь я всю оборону собой не заслоню. Я только-только ушел от него. Он мне раза три сказал, есть-де на болоте кто-то. А я думаю, обозник, пуганая ворона. Как думаем обычно, так и думал.

– Ну, это тебе, Охватов, непростительно. Все ты сам с усам.

– Это непростительно. А что простительно? Что? – Охватов резко повернулся на нарах и спихнул что-то в воду. Наклонился, нащупал мешок. А Корнюшкин шарил рукой по столику, искал телефон.

– Ты хоть уж не говори, что он предупреждал тебя об опасности. «Словечки-то метнул: “предупреждал об опасности”, – с тоской подумал Охватов. – Самые подсудные. После таких словечек хоть куда закатать можно. Да куда еще дальше-то?»

– Ну я пойду, товарищ лейтенант.

– Погоди, Охватов. Может, понадобишься. – Корнюшкин начал крутить ручку телефонного аппарата, звать: – «Дон», «Дон», «Дон»! Я пятый из Казани… Семерку. Семерку. Седьмой? – Корнюшкин прокашлялся, прорычал, но голоса не нашел: – Гости были с той стороны. Ушли с гостинцем… У Охватова. Я сам только-только узнал.

«Вот так и пойдет звон на всю дивизию», – предчувствовал Охватов.

– Здесь. У меня. Сидит. Слушаюсь. Охватов, на. Филипенко сам говорить с тобой хочет.

Охватов нашел в темноте руку ротного, взял у него теплую от пота трубку, брезгливо прижал к уху, но, как ни вслушивался, ничего не мог разобрать от непривычки и шорохов. Понял только наконец, вернее, догадался, что Филипенко был сердит, кричал и ругался.

– Вы, товарищ лейтенант, спросите-ка у него сами, что ему от меня надо? – С такими словами Охватов вернул Корнюшкину трубку и, поплевав на ладонь, вытер ее о колено.

– В штаб полка, Охватов, немедленно.

– Чего проще. А то поднял крик.

– За тебя кто там может?

– Брянцев. А то Недокур, если согласится.

Вздыхая и кряхтя совсем по-стариковски, Корнюшкин полез из землянки, следом нырнул в низкую дверь и Охватов. Наверху оба, охмелевшие от чистого сухого воздуха, в тоске и неопределенности постояли у землянки. Из-за оврага, с выходом во фланг, брал оборону южный ветер, уже крепко выдержанный на обогретой земле и завязях проснувшихся садов и полей. В ласковых потемках, в густых томительных запахах, в неясных, слышимых и неслышимых звуках ночи чувствовалось беспокойное, больно взявшее за душу весенней тревогой. А над головой разметнулось безучастное к земным делам черное небо, от края до края засыпанное звездами. Одни из них светили вызывающе ярко, а иные тлели, угасая где-то в безвестном бездорожье вселенной, уже присыпанные звездной пылью. Неброско, но истово горела Полярная звезда, и опрокинувшийся ковш тянулся к ней, навечно связанный с нею.

– Ни черта не будет. Тут вот, считай, за неделю дивизию израсходовали, а уж один человек – куда ни шло. – Корнюшкин подвинулся близко к Охватову, нашел его руку, пожал: – Ступай, Коля. Филипенко любит тебя, полагаю, в обиду не даст. Да и что нам терять.

– Нет, – отвел Охватов совет ротного, – к Филипенко сейчас не пойду. Явлюсь в штаб полка, а там будет видно.

Корнюшкин направился к ходу сообщения, в тени лесочка, невидимый уже, кого-то встретил, спросил о чем-то.

– Нетути, все обошел, – ответил ему голос Пряжкина, и все стихло, видимо ротный с писарем спустились в окоп и ушли. А Охватов все стоял на одном месте, только сейчас мученически понимая и по-должному оценивая страшную участь солдата Минакова. «Прости, брат, прости. Я не был к тебе жесток, все это выше моих сил…» Он достал из кармана пилотку Минакова, долго ощупывал ее и наконец прижался к ней своими сухими глазами.