Текст книги "Город мертвецов и другие истории (сборник)"

Когда я открыл глаза во второй раз, это произошло неожиданно быстро, казалось, кто-то вылил таз холодной воды мне прямо в лицо. Я вспотел и от холода пот съеживался и застывал на моей спине. Меня бил озноб, от которого зубы стучали бешеный ритм в абсолютной тишине ночного леса. Я был абсолютно один.

Ни капли света не проникало в глаза, я почувствовал себя настолько беззащитным и слабым, насколько это было возможно в подобной ситуации, чувство, как первые секунды в момент просыпания. Паника сжала мое сердце в холодные металлические тиски, страх окутывал.

Где-то в звенящей тишине я услышал звук осыпающейся почвы. Резко повернувшись в сторону шума, каким-то шестым чувством, подобным кошачьему зрению, я увидел очертания девичьего силуэта, во всяком случае, так мне показалось в тот момент. Глаза играли со мной в шарады, объединившись с предательскими тенями.

Я вскочил на ноги, и чуть было не обрушился на холодную землю. Мои ноги, словно две колонны, были тяжелы и отказывались сгибаться. Но, то ли страх, то ли желание выбраться прочь, но я рванул от блестящей водной глади в сторону мерцающих теней, среди которых виднелся едва различимый силуэт.

Я хотел закричать, но и тут неудача – вместо речи лишь невнятный хрип раздавался из саднящего горла. От холода и сна я превратился в заледенелую марионетку, способную лишь медленно идти к цели.

Боль была повсюду, как часть ночи. Каждый шаг отзывался ножевым ранением в суставах ног, каждый вдох и выдох набрасывали на горло тонкую металлическую нить. И даже в мыслях ничего кроме страха и боли не появлялось.

Беззвучно рыдая, я продолжал идти в пустоту, иногда отшатываясь от всплывающих перед мутным взором деревьев.

Где-то позади, на берегу прекрасного в лучах солнца озера, лежали мои камни, моя коллекция, которую безжалостно променяла моя судьба на акт взросления. Иногда я вспоминаю переливы этих пород и с ностальгией улыбаюсь навстречу прошлому. Но ни о чем не жалею.

Кое-как, сквозь темноту, я добрел до ворот лагеря. Сторож ухмылялся во все свои двадцать пять зубов, которые ему оставила старость. По всей видимости, он уже предвкушал, как известие о двух беглецах распространиться по всему лагерю из его уст. Он пробормотал что-то о том, что я задержался и долго искал дорогу после своей подружки, но я его уже не слушал. Я хотел поскорее лечь в кровать, но не от того, что чувствовал себя сонным; я лишь желал скорее согреться и нырнуть под тяжелое шерстяное одеяло. У порога общежития меня уже ждала смена караула из наших старших. Но, к моему превеликому удивлению, мне ничего не сказали.

Совсем. Не наказали, не отвели к директору лагеря, не поставили в угол. Все лишь смотрели мне в глаза с сожалением.

Это так и осталось для меня загадкой до самого отъезда домой.

И больше я не видел свою первую любовь. Она пропала – окончательно и бесповоротно, и, что страннее, так же быстро, как и появилась в моей жизни. Каждый день я не находил себе места – бегал и расспрашивал всех, кто мог видеть ее – от детей до старших, от случайных посетителей до постоянного персонала нашего «санатория».

Мой мозг нашел свою версию решения моей проблемы. Каждый день я все больше замыкался в себе, стараясь не отвлекаться на внешний мир, лишь высекая контуры той самой, что сумела разжечь мой интерес к чувствам и эмоциям. И снова тьма пришла на помощь.

Она баюкала меня, подсказывала черты лица, тембр голоса и цвет глаз. Стоило прикрыть веки и… Она снова стояла передо мной и улыбалась, звала с собой на прогулку; или болтала без умолку, заставляя меня слушать интересные и нет истории. Но после заката, даже сквозь сон, я чувствовал, как ночь окутывает и сжимает меня ее руками, царапает мою спину и дышит прямо в волосы. Это было потрясающе, моя любовь навеки со мной, стоит лишь прикрыть глаза. Она всегда прикасалась ко мне одинаково, но от этого не менее возбуждающе.

Мы были идеальной парой.

Но все изменилось, когда я вернулся домой…

3

Я вышел с вокзала и сразу понял, что что-то идет не так. Погода разом испортилась – первые капли стремительного дождя упали именно на меня, как знак свыше. Я стоял под неплотной стеной воды, пахнущей дымом и стальной стружкой, ожидая, когда же родители встретят меня. Но все, что я видел – только другие дети, которые кричали и галдели, без конца они бросались на шеи мамам и папам, рассказывая наперебой правдивые и не очень россказни об отдыхе.

Но проходило время и кучки семей сменились одиночно стоявшими силуэтами, среди которых затерялся и мой вид. Промокнув до нитки, не ожидая, что придется ждать настолько долго, я прошел к автобусной остановке, от которой должен был идти маршрут до нашего города и встал под старый жестяной навес, похожий на огромную банку, разрисованную неумелыми руками уличных художников и расклейщиков объявлений.

Усевшись на чемодан вместо черной от времени деревянной скамейки я снова закрыл глаза и попытался представить, как моя мама встретится с моей девушкой, которая не отходила от меня ни на шаг с того момента, как мы расстались. Но, то ли я слишком долго не был дома, то ли внешность любовницы отнимала слишком много сил, но я никак не мог представить себе маминого лица. В тот момент меня это вовсе не смутило, я лишь сконцентрировался на внутреннем диалоге.

Неизвестно сколько бы это могло продолжаться, но меня одернул не очень знакомый голос:

– Эй, парень!

Я открыл глаза и уставился на водителя автобуса, что встал секунду назад.

– Это вы мне? – неуверенно спросил я.

– Тебе конечно. По-моему тут больше нет никого с моего маршрута.

Я оглянулся по сторонам и понял, что и в самом деле, я остался последним на остановке.

– Похоже на то, – буркнул я, не решаясь садиться.

Водитель улыбался во все свои пожелтевшие от сигарет и кофе зубы, всем своим видом давая понят, что не причинит вреда, во всяком случае, не здесь.

– Запрыгивай.

– Но у меня нет денег, – еле слышно сказал я, почему-то стыдясь своих слов.

– Не беда, будем считать, что твой старик задолжал мне бутылку виски.

Слабо улыбнувшись, я все-таки прошел внутрь салона. Кроме водителя и меня, внутри больше никого не было. Возможно, что я себя успокаивал, но на секунду мне показалось, что лицо водителя мне знакомо и я уселся в самый дальний угол.

В салоне пахло освежителями, запах которых пытался победить едва уловимый аромат трубочного табака. Да-да, именно так, а не наоборот. Освежителя было так много, что горькие нотки табачного дыма ощущались приятней ванили.

Когда я сел на сиденье, дождь за окном все набирал обороты. Не верилось, что была летняя пора – жирные осенние капли разбивались о стекло и расплывались по четырем направлениям, которые становились ручьями и рукавами одной реки. Когда капли слились со стеклом в единую журчащую массу, я погрузился в сон.

Я и по сей день помню то, что мне приснилось тогда. Эта картина отпечаталась в моем мозгу настолько сильно, что сейчас я иногда задумываюсь о мистических реалиях нашей жизни, ведь в этом сне не было ни малейшей метафоры, все символы были ясны, как белый день.

Я стоял перед своим подъездом и смотрел в сторону автобуса, на котором приехал домой. Он собирался отъезжать, но в дверях застыл силуэт девушки. Это была она – моя идеальная пара, в самом расцвете своей красоты и реалистичности. Именно такой

она стала бы через несколько лет, если бы я продолжил высекать ее мысленную скульптуру из одного-единственного воспоминания. Стоило обернуться, как перед глазами появилась еще одна фигура. Это была моя мама. Именно такая, какой я запомнил ее в последний раз, даже в той же самой фиолетовой кофточке, которую она одела в день моего отъезда из дома.

А я стоял прямо на распутье, не зная, какую из женщин выбрать, мысленно понимая, что моя единственная – это лишь образ, который может испортить мне всю жизнь.

Но я заставил сделать себя самый первый, самый сложный шаг. Ноги, как ватные, отказывались повиноваться, и все же я направился в сторону автобуса. Я шел медленно, но потрясающим образом за один шаг я приближался на три, а то и четыре метра к цели. Но стоило мне подойти к девушке на расстояние вытянутой руки, как я услышал ее голос, хотя губы ее не шевельнулись больше чем на грустную улыбку, из ее глаз брызнули слезы.

«Отпусти меня», – услышал я в голове голос ее взгляда.

И она исчезла. Вместе с автобусом, вместе с моими чувствами. Лишь эхо осталось.

«Отпусти меня…»

Развернувшись, я побежал к маме.

Я бежал, бежал, но никак не мог достичь ее объятий.

Когда я открыл глаза, то увидел тот самый подъезд. Дом.

В салоне было жарко, и от этой жары и воды в волосах, на одежде, я чувствовал себя, словно в супе. От головы шел пар, лицо горело. Глаза мои были полны ужаса, ведь в них все еще отпечатался обрывок сна, который резко мог стать реальностью.

Немного совладав с мыслями, я взял чемодан и вышел на воздух, под стучащие капли.

Водитель автобуса, как выяснилось позже, действительно знал моего отца, но это не имело никакого значения, кроме того что уже прозвучало в моей истории.

Когда я зашел в квартиру, первое что поразило меня – стойкий запах алкоголя, как будто несколько бутылок крепкого напитка уронили прямо на пол и оставили под несколькими лампами, чтобы едкий запах спирта испарялся по всей квартире. Войдя в комнату родителей, откуда слышался более отчетливый запах, я увидел ужасную картину, которая заставила меня оцепенеть на месте.

Как будто я вернулся не в свой дом, не в тот самый уют, который был мне столь привычен, но в чужой, неизвестный мне своими нравами и внешностью. Всего лишь за пару недель произошло что-то, о чем я даже не догадывался в тот момент.

Перед расправленной кроватью стояло кресло отца, которое обычно находилось возле окна, вокруг него были разбросаны пустые бутылки, в одиноких лучах солнца, пробивавшегося сквозь тучи и грязные окна, они напоминали мне о потерянной коллекции камней. В кресле сидел отец.

Он спал. И совсем не был похож на того человека, которого я знал.

Вместо коренастого и высокого мужчины, кем я помнил его всю жизнь, в кресле расположился усталый старик. Его лицо лишь отдаленно было похоже на фотографии, что висели в комнате, оно заросло неровной и дурацкой бородой. Его любимая рубашка из серо-синей клетки превратилась в темно-серые лохмотья с пятнами на груди. Сейчас я вспоминаю эту картину, как жалкое зрелище.

Но в тот момент шок сковал меня по рукам и ногам. Совершенно непостижимым шестым чувством, я понял, что больше никогда не увижу своей матери. Стал ли вид комнаты с расправленной кроватью, все еще пахнувшей ее духами, дешевыми и почти никогда не выветривающимися, тому причиной или какое-то мистическое понимание, настигнувшее меня раньше всей основной информации, мне неизвестно до сих пор. Но я оказался прав.

Выудив из рук отца почти пустую бутылку виски, что вызвало несвязное бормотание в пьяном сновидении, я пошел на кухню. И там было также уныло, как и в следующие два года моей жизни. Те же пятна, тот же запах только плюс гора немытой посуды и бутылочные осколки на столе, один из которых сразу же впился мне в ладонь, стоило мне только присесть. От обиды и вида крови я хотел заорать, что есть силы, заплакать и высвободить нахлынувшие эмоции на свободу.

Боясь до чертиков разбудить отца, я лишь сжал зубы и, когда приступ отошел, осушил бутылку в правой руке.

Для этого понадобилось больше одного глотка и вонючая жидкость, обжигающая кипятком, булькала в горле, заставляла кашлять, вызывая все больше отвращения и тошноты. Когда последняя капля ушла в пищевод, я помню лишь, что долго хватал воздух губами, пытаясь задуть пожар во рту, что привело лишь к нелепой отрыжке. Я встал и направился в свою комнату, но головокружение, это кружащее ощущение, которое закручивало весь организм, начиная от кишок, обрушило меня на пол, как сбитый вертолет.

Так начались два года моего безмолвия.

Хотите, верьте или нет, но за это время я произнес не более ста слов, по моим подсчетам, да и больше половины из них я сказал лишь своему дяде, который приехал в канун моего шестнадцатилетия.

Но, обо всем по порядку.

Уже через две недели после летних каникул меня определили в группу для детей с отклонениями, так было проще для учителей, таких же жителей маленького городка, где все друг друга знают. Все знали о моей проблеме, но никто не собирался говорить о том, что с моей матерью, и, уж тем более, никто не думал копаться в причинах моего молчания. Вместо этого все покачивали головой вслед нам с отцом, когда он забирал меня вечером со второй смены. Я не хотел идти домой один, это было негласное требование к родителю – хотя бы крупица тепла, пусть и без слов.

Отец вернулся на работу спустя неделю тяжелейшего и беспробудного пьянства, но это вовсе не значило, что он закончил бороться со своими демонами с помощью Зеленого-Змея. Что-то ужасное произошло в дни моего отсутствия, в этом я был уверен, ибо такой человек, как мой отец смог бы справиться с рядовыми ситуациями, даже с расставанием.

Мысли эти накручивали меня каждый день, мешали спать, пугали бессонницей и видениями в темноте, но тишина была отличным помощником для удержания психики в узде.

И ведь как странно – если бы кто-нибудь хотя бы на секунду догадался поговорить со мной о возникшей проблеме, кто угодно, пусть и незнакомец, возможно, это стало бы отправной точкой к установлению теплых отношений между мной и тем человеком, который изо дня в день превращался в неизвестного мне индивида. Вместо психоаналитика, которыми город кишит, как пираньями, в наше время, я получил лишь компанию из «таких-же-как-я» детей. Ведь в маленьком городе, где все знакомы, неважна проблема мальчика, что потерял очень важный кусок своей жизни. Потерял в прямом смысле этого слова – однажды оглянувшись, понял, что, неизвестным образом, он исчез, и мальчик даже не может вспомнить, где он видел его в последний раз.

Все будут жалеть тебя, подбадривать, хотя никто не захочет мараться в твоих проблемах лично.

Привыкнув к немым, глухим и умственно-отсталым мальчишкам и девчонкам, я понял, что совершенно неважно, как ты выглядишь в массе – важно лишь то, что у тебя внутри, то, что держит твой разум на плаву. Среди «таких-же-как-я» детей находились интересные собеседники, да и просто хорошие ребята, которые стали для меня второй семьей.

Так все продолжалось. Изо дня в день. Каждый день по обычному маршруту: проснулся рано утром, осторожными толчками разбудил отца, спрятался в своей комнате под одеялом, в надежде уснуть, пока на кухне гремят чашки и прочая посуда. Потом наступала пара часов тишины – то время, когда отец ушел на работу, а мне еще слишком рано в школу. Но это не сильно меняло суть – на улице я не играл с другими детьми, либо по причине того, что они были в школе, либо, что более вероятно, из-за боязни близких контактов. Неважно, с чьей стороны эта боязнь проявлялась больше. Потом школьные занятия, больше похожие на игру «Положи шар в круглое отверстие, да не перепутай», как будто глухая девочка в четырнадцать лет не сможет запомнить решение линейного уравнения.

Именно поэтому мы сбивались в библиотеке после окончания первой смены, когда все исчезали оттуда, и таскали «взрослые», как мы их сами называли, книги. Мы садились в круг и читали шепотом, по одному абзацу, каждый раз передавая по кругу заветный том, чтобы глухие ребята тоже могли восполнить пробел. И ведь дело было даже не в прочтении книги, а в том, что она нам давала – частичку жизни, что проходила где-то «там».

В первой смене…

Тут-то и начали проявляться наши качества. Девочка, которая едва видела дальше вытянутой руки из-за порока век, писала потрясающие картины на листочках в клетку. Мой друг, что всегда переспрашивал любую фразу, сказанную чуть ли не в самое ухо, взялся читать вслух все подряд, заставляя нас припадать к его голосу, как к музыкальной шкатулке. А тот парнишка, которому взрослые пророчили самую тяжелую судьбу, что-то болтая об IQ около тридцати, читал нам стихи прямо из головы и они будоражили воображение и щекотали нервы образами и метафорами, на которые был способен не каждый поэт.

Мне же досталась неизлечимая графомания, бесталанная и скучная. Ведь я был лишь подставным лицом в этой компании, как волк в овечьем стаде, без физических недостатков, что переформировались у других в творчестве и взглядах на мир. Но, то ли из зависти, то ли из-за одиночества, что преследовало меня в моменты, когда я находился в месте, которое многие назвали бы домом, я начал писать дневник. Сначала робко, излагая лишь происходившие со мной за день события, но потом все смелее я становился в своих мыслях и писал то, что таилось в глубине моего сознания, самые глубокие и грязные желания. В один день, я испугался написанного до такой степени, что сжег все тетради до единой.

С тех пор у меня появилась эта отвратительная привычка: я исписывал тетрадь до конца и сжигал ее, потом печатал дневники на машинке и сжигал листы. И, в конце концов, пришел к идеалу.

Вот и сейчас я не уверен, захочу ли я оставить эту рукопись для себя, или же, привычным жестом, отменю сохранение файла при выходе? Но не могу остановиться, пока не опишу всю свою историю полностью.

Зачем я пишу свою собственную историю, зная, что могу удалить ее мановением руки? Потому что у меня еще есть время, чтобы разобраться в прошлом и найти решение, что же мне теперь делать в будущем, после всех последних событий; собрать все улики воедино, чтобы привести в исполнение приговор самому себе.

Сейчас, когда моя жизнь предстает в виде символов на мониторе, я все более ясно вижу, что все люди, которых я знал, не играют никакой роли в становлении меня, как личности, они настолько бесполезны, насколько это вообще возможно. Значение имеет лишь Она. Именно Она превратила меня в того, кто сидит за этой клавиатурой, но мысли о Ней лишь останавливают меня. Нужно собраться, и навести порядок в хронологии.

Прошло время, прежде чем однотипные книги начали наскучивать нашей компании. Ведь все когда-то приедается, и то, что будоражило тебя новизной, со временем набивает оскомину и выглядит вычурным и неинтересным. Именно тогда мы начали таскать книги у самой библиотекарши – женщины лет сорока пяти, худой и с печатью тоски на лице. Она была так мила к нам, когда мы начали посещать ее угодья открыто, порой даже пропуская занятия, что говорило лишь о ее одиночестве. Она любила почитывать любовные романы, все, как один, одинаковые и пустые, но для нас того времени это было сродни фейерверку летней ночью.

Близился день моего шестнадцатилетия, и глухой мальчишка читал нам вслух первую книгу, где не было размышлений о природе человека, о его положении в обществе… Там были лишь страсть и секс, и их присутствие производило неизгладимое впечатление. Как под дудкой крысолова, мы могли целоваться друг с другом, пока вслух произносились эти заклинания. Мы не знали, хорошо поступаем или плохо, но я и сейчас могу припомнить вкус губ и языка моей соседки справа, кажется, она писала песни и страдала от врожденной дистрофии.

Только мальчик-поэт лишь глупо улыбался и, казалось, не понимал, что происходит вокруг, пока однажды, в день моего рождения не подошел ко мне близко-близко и не сказал:

– С днем рождения. Ты мой лучший друг, – он сказал это с манерой присущей только ему – пропуская слоги и проглатывая гласные.

После этого он, стесняясь, прикоснулся своими губами к моим, потом, почувствовав, что момент длится все дольше, приоткрыл их, впустив дыхание.

Это был волнующий опыт в моей жизни, который, к сожалению или к счастью, более не повторился. Мой друг умер от порока сердца. Пожалуй, это было еще более несправедливо, чем то, что случилось с моей матерью на самом деле.

4

Когда я начал ненавидеть своего отца?

Иногда мне казалось, что я всегда испытывал к нему негативные чувства. И, несмотря на то, что он очень редко трогал меня, обращался ко мне напрямую, все равно, глядя, как он терроризирует маму, я, не осознавая, копил в себе всю грязь, уничтожая любую надежду, забрасывая ее всем дерьмом, что попадалось на глаза.

Но, если рассудить трезво, моя злость начала проявляться лишь после того злосчастного лета.

Итак, я учился с детьми, которые не были похожи на прочих школьников. У нас была своя компания, со своими интересами, и в их обществе я чувствовал себя по-настоящему отлично, в какой-то мере даже счастливо. Не хватало только одной детали.

Приходя домой, я снова оказывался в царстве тишины и страха. В доме было темно, а я слишком сильно опасался того, что могло произойти, если бы я потревожил отца включением света самостоятельно. Когда он уходил в бар или на прогулку, в которых он тоже себе не отказывал, я сразу же принимался за уборку, начинал с открытия всех окон.

Сизый смог, врывавшийся в раскрытые окна, казался мне настолько свежим и чистым, я радовался, как малый ребенок, вдыхая холодные потоки. Иногда, отец не выходил из дома неделями, предаваясь собственным мрачным мыслям, что оставались мне неизвестными, ведь мы с ним совсем не разговаривали.

Мне даже было его жалко, я считал, что, отчасти, во всем происходящем есть и моя вина, ведь я понятия не имел, что случилось с матерью. Стараясь искупить эту вину, я и проявлял заботу в самых искренних ее проявлениях, атмосфера страха в нашей квартире делала узника из меня и злость копилась где-то глубоко-глубоко, не давая знать о себе.

Сколько времени проходило, для меня существовало будто две совершенно разные жизни. Одна – светлая сторона, в которой я находился в обществе друзей, где я мог представить себя в будущем счастливым человеком. И вторая – лишь тень настоящего существования, покрытая коростами вони, отвращения и злобы; мрак за грязными окнами делал каждую минуту, из неисчислимого их количества, проведенную посреди этого душевного холода, невыносимой.

Через какое-то время я стал замечать чужие туфли у входа, куртки. Женские принадлежности в прихожей и стоны, и крики за впервые закрытой дверью. Я затыкал уши и бежал в комнату, где спасением становилась лишь тьма. В отчаянии я забирался под кровать вместе с одеялом, который стал напоминать серую массу со сбившимися комками внутри, и там читал украденные из библиотеки книги в свете тусклого фонаря. Иногда я плакал, сидя на холодном полу от осознания того, что больше не нужен никому, кто стал мне так дорог. Даже то, что я ухаживал за своим тупым папашей, словно за раковым больным, уже оказалось бесполезным.

Шлюхи ходили к нему чуть ли не каждый день. Я чувствовал безразличие ко всему окружающему меня. Я был озлоблен настолько, что даже один раз сорвался на одном из своих друзей, на глухом мальчишке, которого совсем недавно перевели в группу. Он пел, словно ангел, но я был настолько озлоблен, что приказал ему заткнуться на глазах у всех. Позволив темной стороне своего существования увеличиться и потеснить территорию света в моей душе, я понял, в какого монстра меня превращает то, что творит моя квартира, мой дом, со мной. Я выбежал из библиотеки, не глядя под ноги, не осознавая, куда направляюсь. Бросился бежать дальше, прочь из школы, прочь из знакомого квартала, все дальше и дальше, пока глаза сами не начали прощупывать незнакомую территорию.

Раньше мы всегда приезжали на кладбище на автобусе. Маршрут не был длинным, но цветы, родственники и прочие атрибуты процессии или ритуала ежегодного посещения требовали транспорта. И вот сейчас я заметил знакомую остановку.

Кладбище когда-то располагалось на окраине города, но с вырубкой лесов и увеличением индустриальной и гражданской зон оно наступало, будто напоминая о месте каждого человека в конце жизни. Вход был большим, каменный забор прерывался на высокие арки, чем-то похожие на античные рисунки. Я прошел сквозь один из проемов и (я могу поклясться, что именно так и было) стоило мне оказаться по другую сторону, как пошел дождь. Он смывал с меня все печали и убаюкивал злость равномерным шепотом каплей по асфальту.

Я стер слезы рукавом, чтобы не чувствовать вкус соли на губах, и остановился, подняв лицо навстречу влажным ударам. Дождь не хотел усиливаться, он лишь давал мне внутреннее спокойствие. Не смотря по сторонам, без мыслей, я направился к крылу новых захоронений.

Почти сразу я увидел несколько свежих, только недавно вырытых, могил, что глядели из земли своими черными проемами, зазывая тех, кому были предназначены. А перед ними стояли памятники, которых я не помнил раньше. Подойдя к группе «новичков» я, будучи совершенно неподготовленным, наткнулся взглядом на одну из фотографий.

Это была моя мама…

До сих пор, до этой самой минуты, когда я пишу эти строки, я не помню, как оказался дома в тот день. Переступая порог, с каждым шагом я ощущал себя все более грязным, мокрым и совершенно пустым. Даже закрывая глаза, я видел эту грустную улыбку, знакомые черты, ямочки на щеках и, будто случайно попавшие в портрет, ключицы, к которым прижимался когда-то, обнимая ее.

Когда, уже дома, я пришел в себя, то услышал голос. Мне так не хватало голосов своих близких, что я даже не поверил своим ушам.

– Привет, чемпион! Ты выглядишь так, будто увидел привидение.

Это был мой дядя. Будучи братом отца, он был абсолютно на него не похожим, будто стопроцентная противоположность. Он был общителен, всегда весел и за его огромными очками, делавшими из достаточно спортивного человека книжного червя, всегда плясал огонек жизни. Огонек, который я терял с каждым днем, с каждой минутой.

Сначала я просто не мог поверить своим глазам. На секунду все пропало – дождь, кладбище, портрет на сером камне, покрытом мокрыми разводами. Я обнял этого человека и снова слезы брызнули из глаз. Только прижавшись к его груди, я вдруг осознал, насколько подрос за время, что мы не виделись.

– Ну, ну. Ты чего ревешь? Не рад видеть что ли? – и улыбнулся во все белоснежные тридцать два зуба.

– Нет, нет, конечно, рад, – выговорил я. – Просто сегодня был очень тяжелый день.

И это, черт побери, была правда. Он еще даже не закончился…

Я проснулся посреди ночи от шума на кухне. Судя по голосам, там сидели, пили и беседовали двое мужчин, два брата. Я не верил своим ушам – говорил мой отец, голос которого мне не доводилось слышать уже очень давно. И он рассказывал…

– Она вскочила и уже собиралась уходить. Кричала, что с нее довольно,– говорил голос, периодически давая волю скупым слезам. – Заперлась в комнате. Я был вне себя от злости, она била меня в виски, ослепляла меня. Я стучал в дверь кулаками и ногами, да так сильно, что даже в соседнем подъезде услышали бы.

Я прошел еще чуть-чуть по коридору в сторону кухни, стараясь, чтобы меня не было слышно. В полной темноте, что сопровождается тягучей, как кисель, тишиной, каждый звук заставлял лицо морщиться и ожидать чего угодно. И в этой самой тишине, прерываемой лишь едва уловимым монологом, я ступал босыми ногами по липкому полу, и каждый шаг сопровождался противным скользким звуком, от которого у меня шли мурашки по спине.

– Она плакала за дверью, умоляла отпустить ее, не трогать. Иногда говорила совсем о другом. Но я не слушал, – снова всхлипы, – кричал, оскорблял ее, говорил, что она сука и уродина, что никому больше не нужна. Даже кричал, что убью мальчишку, если она уйдет.

У меня пошел холод по телу. Все кости разламывались от дрожи и напряжения. Так страшно, как в те несколько минут, мне не было никогда в жизни.

– Она собирала чемоданы или какие-то сумки. Когда распахнула двери, на ее лице уже не было видно и следа слез. Этим-то она и поставила меня в тупик. Я видел злость в ее глазах, но, в то же время, она была очень спокойна. И сказала, тихо, но очень отчетливо, что проведет ночь у подруги, а завтра заберет мальчика прочь из лагеря и увезет подальше от меня.

Пауза была столь внезапной, можно даже было сказать, что она «прозвучала». Через несколько секунд я услышал громкие глотки и звон посуды.

Когда голос продолжил рассказ, он постоянно прерывался, чтобы схватить побольше воздуха. Эти воспоминания мучили отца похуже любой пытки.

– Не дав мне возможности опомниться, она бросилась прочь, мимо меня, на лестницу. Когда нажала на кнопку лифта, то поняла, что не дождется его. Хотела идти по лестнице, перехватила свои сумки. Но тут я нагнал ее… – в этом месте плач был уже явным. – Я не знаю как… Я просто не знаю! Мне кажется, что я не толкал ее! И это мучает меня. Изо дня в день я вижу перед глазами, как она падает вниз по лестнице, и каждый раз либо мои руки сталкивают ее вниз, либо пытаются схватить, чтобы спасти. Я не знаю правды, это губит меня…

По моему телу пробежала дрожь. Кулаки сжались до синевы в пальцах, до онемения. Как же я возненавидел его!

Нет, я больше не собирался плакать. Несмотря на то, что могло произойти дальше, я уже знал, что я хочу сделать потом, то, чего буду хотеть всю жизнь, если не сделаю сейчас. В тот момент все человеческое умерло в моей груди, оставив даже не инстинкт, а манию, расстройство, шизофрению.

Я выглянул из-за угла. Там, в полуметре, в лучах чистого лунного света, сидели они. Отец сжался в комок, стоя на коленях, и жался к груди своего брата. А дядя заметил меня. В его глазах проступил испуг и, он не хотел этого, но слова сами вырвались из его уст:

– Ты почему здесь?

Эта дурацкая фраза заставила моего отца вскочить и подойти ко мне. На его лице не осталось и следа той раскаивающейся умиротворенности. Лишь привычная гримаса отвращения.

– Подслушивать вздумал?! – вскрикнул он, сопроводив свои слова дополнительным аргументом в виде тяжелой оплеухи.

Меня ударило об угол, и мир в глазах поплыл.

– Хватит! Что ты творишь?! – дядя отшвырнул его в сторону комнаты. – Не смей! Я приехал сюда, чтобы забрать его в город, подальше от тебя. Поэтому больше не смей его трогать.

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

– Валяй, – сказал отец и, хлопнув дверью, скрылся в темноте своей комнаты.

– Слушай, я в мотель, за вещами, – присев на колено, сказал мой «спаситель» мне в лицо, от него тоже пахло алкоголем. – Сиди тихо, уехать придется быстрее, чем я ожидал. Твой отец уже не управляем.

Почему-то задержавшись на кухне, чтобы что-то скинуть в мусорный пакет, после он схватил куртку и выскочил прочь из квартиры. Лишь эхо раздавалось по пустынному подъезду в такой поздний час.

Я заглянул в комнату отца. Тот храпел, сидя в кресле, с едва заметно тлеющей сигаретой в руках. Глядя на него, такого жалкого и ненавистного, я все-таки решился. В ванной мы всегда вешали полотенца на жгут, натянутый между шкафчиками с принадлежностями. Он был прочный, потому что я не смог сорвать его руками. Срезав его большим кухонным ножом, я намотал оба конца жгута на ладони. Картина все больше прояснилась.