Текст книги "Амурский ангел. приключенческий роман"

– Нет, эту заграничную дрянь моё нутро не принимает. Мне бы чего нашего, русского.

Устин Герасимович

О возвращении домой Лукерья больше не заговаривала, что сильно радовало старого егеря. После случая на утёсе она всё чаще вместе с Димом забиралась на его вершину и кого-то словно ждала. Она снова вставала на площадку и снова и снова прокручивала в памяти события того дня. Вот она оборачивается, видит того принца в белой одежде, отступает назад и срывается вниз. Что происходило потом, память отказывалась показывать, словно в ней тоже появилась пропасть. А сны, вернее, сон! Он преследовал её каждую ночь, один и тот же сон. Может быть, ей померещилось, может быть, и не было никакого юноши, а она сама себе его придумала? Но верить в это ей не хотелось.

В последние дни после очередного обхода дед Устин, как часто говорил он сам, притамливался. Норовил не к столу сесть, а ложился на большой топчан в дальней комнате, покрытый старыми медвежьими шкурами, долго вздыхал, а потом на час-другой засыпал. Вот и сегодня он пришёл усталый и хмурый, молча повесил винтовку на кованый крюк, сел на лавку.

– Устал, дедуша? – участливо спросила Луша.

– Устал, внучечка, устал, – ответил егерь и вздохнул. – Что-то я в последнее время притамливаться стал сильно. Не заболел ли. Ты вот что, Лукерья, приготовь-ка мне отвару из травок.

– Из каких травок-то?

– Сейчас принесу. – Дед Устин встал, сходил в кладовку и подал мешочек с высушенными трава. – На вот. Да только много-то не клади, две щепотки хватит.

Пока заваривался чай, Лушка спрашивала:

– Дедуш, а почему собаку Димом зовут? Странная кличка.

– Чего же странного-то, кличка как кличка. Тут, недалеко, речка есть такая, Дим называется. Так вот там живёт даурец, молодой, ему ещё и семидесяти годков нет. Он мне и подарил двух щенков. Одного, Резая, я отдал Ивану, а другого оставил себе и назвал Димом.

Луша удивлённо спросила:

– Разве в семьдесят лет человек не старый? А сколько же тебе?

– Ну, старый-не старый, это от самого человека зависит. Иной, глядишь, и в двадцать старик стариком, а другой и в семьдесят лет молодой. Это не от годов зависит.

– А от чего же, дедуша? – удивилась внучка, округлив глаза.

– От многого. От того, какая душа у человека, от спокойствия, от ремесла, от того, где живёт человек. Вот ты в городе живёшь. Рази человек в нём может долго протянуть, а? Ведь кругом грязь, пыль, дым, шум. Или ремесло. От того, кем человек работает, разве не зависит долголетие? Один сталеваром или сварщиком работает, другой в больнице, а третий на свежем воздухе. Вот как я, к примеру.

– А при чём же душа? – допытывалась Луша, наливая в кружку чай.

Дед отпил несколько глотков горячего напитка, крякнул и помотал головой.

– Хорош чаёк! Молодец, научилась варить. А душа-то вот при чём. Народ давно приметил, что чем веселее человек, тем дольше живёт. Иные в горе или в лихую годину песни поют, а другие и в радости бирюками ходят. А от чего это зависит? От души, от душевного состояния. Я помню, батюшка мой, Герасим Иваныч, то есть прапрадед твой, так говаривал: и стар, да петух, и молод, да протух. Вот тебе и весь сказ.

– Так сколько тебе лет-то, дедуша? – напомнила правнучка.

– Если по пачпорту, то девяносто, а если по рождению, то девяносто два.

– Ого! – воскликнула девушка. – Неужели столько можно прожить.

Дед Устин стукнул себя в грудь.

– Ну, вот, я же живой пока ещё. Родители мне почему метрику-то выправили – сказали, что я рождённый не в шешнадцатом, а в восемнадцатом годе? Отец говорил, что если воевать придётся, так хоть взрослее буду, а не сосунком. Нагляделся он на фронте, как молодых геройчиков немец пулемётами косил. – Засмеялся, а потом неожиданно посмурнел. – Да-а-а, пережил я батюшку-то. Сколько же ему годов-то было, когда его комиссары пристрелили? – Дед Устин стал загибать пальцы, подняв глаза и бороду к потолку. – Стало быть, всего шестьдесят. Вона как! А крепкий мужик был, не чета нынешним. Он в свои шестьдесят дубовое бревно один поднимал. Отец на Германской воевал, да, слава Богу, немного ранили в ногу. Рана-то пустяковая была, да загноилась, а потом антонов огонь пошёл.

– Что за антонов огонь, дедуша? – спросила Луша.

– Дак, это тогда в наших местах так болезнь называли, гангрену, заражение крови, то есть. Ну вот. Доктор сказал отцу, что ногу отымать надо, а то помрёт. Отец-то взмолился, мол, не отымайте ногу, у меня семеро по лавкам, лучше уж домой отпустите, там помру, чем в чужой земле лежать. Его и отпустили вчистую. Домой приехал, а у него нога-то как осиновый чурбак: синяя, распухла, страсть Божия. Мать-то моя, как увидала такое дело, так сразу во взвой. Отвезли тогда батюшку к старой шаманке на стойбище. Два месяца он у неё был, никто и не думал, что выживет, а ведь вернулся: живой, здоровый, правда, посля этого немного прихрамывать стал. Да ведь хромота – не слепота. Чем уж его лечила шаманка, до сих пор не знаю, но ведь ожил батюшка. А тут и я вскорости народился, последыш. Жили мы, правду скажу, справно. Батюшка-то с матушкой из кержаков были, здоровые, жилистые, работящие, прижимистые. С утра до полёгу работали. Если кто приходил в долг или милостыню просить, не давали – сначала отработай. А в дом чужих никого не пускали – упаси Бог, только своих, значит, кержаков.

Лукерья перебила:

– Дедуш, а кто это такие, кержаки?

– Ну, староверы, стало быть, абакумовцы, которые Никоновской веры не приняли. Это ещё давно было.

– А, я знаю, мы по истории изучали, – радостно отозвалась Лукерья. – Этот протопоп Аввакум и его сторонники ещё сожгли себя!

– Вот-вот, оне самые, – подтвердил дед Устин и прикрикнул: – Да не перебивай ты меня, егоза, мысли путаются. Так, где же это я. А. Так вот. Кержаки даже дома строили отдельно от остальных, в церкви не ходили, дома или в скитах молились. За это их не очень-то любили. А когда к власти коммунары пришли, так кержакам и вовсе житья не стало. Советску власть они не приняли, от веры своей отрекаться не хотели, воевать ни за белых, ни за зелёных, ни за красных тоже не хотели. Так комиссары тогда решили кержацкий посёлок сжечь: идите, мол, к своему протопопу Абакуму. Хорошо, что добрые люди предупредили. Тогда в одну ночь все кержаки собрались и ушли в тайгу, стали там жить одним уёмом. Власти нас долго не трогали. А потом всех в колхозы загонять стали. Добрались и до кержаков: вступайте, мол, в колхозы добровольно, а то сильно заставим. Кержаки в отказ – не хотим, мол, под вашей безбожной, бесовской властью жить. Батюшка мой в общине старостой был, так он первый под раздачу попал. Вывели его из толпы, у стенки поставили и расстреляли напригляд: смотрите, мол, что с вами будет, если не покоритесь. Все вещи, что поценне, отобрали, скотину увели да порезали. Что делать, жить-выживать как-то надо. Те, кто покориться не захотел, ещё дальше в тайгу ушли, а другие снова в посёлок вернулись. Так вот, девчуша, – завершил, было, свой рассказ дед Устин.

– А дальше-то что, дедуша, – упорствовала Лушка.

– А чо дальше-то. Дальше другая жизнь пошла. Мне в ту пору, дай Бог памяти, тринадцать или четырнадцать годков исполнилось. Две сестры и два брата к тому времени уже оженились, своими домами жили, а мы трое с матерью остались. Тяжело было в колхозе-то. За что работали, и сами не знаем, за палочки, как тогда говорили. Хорошо, что тайга рядом была. Рыбачили, охотились, ягодничали, шишковали, старший брат даже дупляки в тайге держал – медок всегда был. Да всё тайком, скрадкой делали, чтобы, не дай Бог, власти не узнали. И что за власть такая была, до сих пор не пойму. Ведь к коммунизьму гнали, к лучшей жизни, а всё делали для того, чтобы народ нищенствовал.

Ну, вот. В семнадцать меня оженили, детки пошли. Я из колхоза-то ушёл, в егеря подался. Пушнину для родины заготавливали. А тут, как снег на голову, война. И метрика не помогла, как раз по восемнадцатый год всех, как под гребёнку, замели. И меня, стало быть. Стрелок я был отменный, уже опытный, куницу прямо под хвост целил. И поставили меня, стало быть, снайпером. Всю войну прошёл, как полагается.

– Дедуша, а много ты фашистов убил? – перебила деда Лукерья.

Дед Устин сурово сдвинул свои мохнатые брови, так что они закрыли его глаза. Долго молчал, потом крякнул и ответил:

– И что это вас, молодёжь, так и тянет узнать, кто да сколько человек убил! Ты пойми, голубушка моя, что грех это на мне на всю жизнь! Не только на мне, но и на каждом воине.

Лукерья захлопала глазами, в недоумении протянула:

– Что ж тут такого, дедуша. Я тебя совсем не хотела обидеть, ведь ты родину защищал…

– Защищать-то защищал, куда от этого деваться, а всё равно души губил. Не понять тебе этого. Вроде бы всё правильно: он ворог, он в дом твой залез, и если не ты его, так он тебя погубит. А всё равно он такой же человек, живая душа, как и сам ты. И, значит, убивая врага, ты как бы убиваешь свою душу, самого себя. Тяжело это, голуба моя, человека убивать, даже если он твой самый лютый враг. Этот грех приходится носить всю жизнь. Потому многие фронтовики спокойно спать не могут, одни годами, а другие и всю жизнь. Вот мне иногда до сих пор страшные военные сны снятся. И никто из фронтовиков не любит говорить, сколько да кого он убил. А если кто и бахвалится своими подвигами, так тот есть самый распоследний дурак, не человек он, а машина бездушная. И хватит об этом. Поняла ли?

– Поняла, дедуша, – ответила Лукерья. – Так ты есть-то будешь, дедуш?

– Нет, не хочется что-то. – Дед Устин хитровато взглянул на правнучку. – Ты в последнее время что-то и домой не просишься. Пондравилось, что ли? А то давай, на будущей неделе отправлю тебя, у геологов вертолёт будет.

Лукерья задумалась лишь на несколько секунд.

– Не, дедуша, я ещё поживу у тебя немного. Успею домой. Здесь, в тайге, хорошо, мне нравится.

– И что же нравится? – не отставал дед.

– Да ну тебя, дедуш, чего пристал, – с шутливостью в голосе отмахнулась Лукерья. – Нравится, и всё.

На следующий день дед Устин вставал совсем тяжело, долго ворочался в своей постели, глубоко вздыхал и кашлял. Потом всё-таки встал и пошёл умываться. Покормил собак свежей рыбой, поплескался в бочке, а потом долго рылся в старом, кованном медными полосами сундуке.

Когда позавтракали, дед долго смотрел на внучку и о чём-то размышлял. Лукерья это заметила, спросила:

– Ты чего, дедуш? Ты сегодня какой-то сегодня не такой.

– Какой не такой. Вовсе и своеобычный, – с сердинкой в голосе отозвался дед Устин. – Всё-то она примечат. – Помолчал. – Ну, ладно, раз уж так. Ты вот что, Лукерья, я щас тебе кое-что покажу, только ты слово дай, что ты всё, что я тебе покажу и расскажу, сохранишь в тайне.

Лукерья насмешливо спросила:

– Ты что, дедуша, россыпи золота мне хочешь показать?

– Да ты слушай, егоза! – прикрикнул он. – Я к ней сурьёзно, а она как дитя малое! Даёшь ли слово-то?

Почувствовав, что дед настроен не на шутку серьёзно, Лукерья в знак согласия наклонила голову.

– Да ты головой-то не мотай, как лошадь, ты слово скажи, – снова осерчал дед.

– Хорошо, дедуша, я даю слово, что никому не проболтаюсь.

– Жизнью матери клянись! – прикрикнул дед Устин.

Девушка вздрогнула. Только сейчас она почувствовала всю серьёзность разговора. Раньше она и не предполагала по своему юному недомыслию, как тяжело иногда просто произнести нужные слова. Бывало, она без раздумий давала обещание и не выполняла его, врала, изворачивалась. Но сейчас девушка, пожалуй, впервые в жизни почувствовала, насколько весомым и ответственным может быть обыкновенное слово. Она почти выдавила из себя страшную клятву:

– Клянусь жизнью мамы, что всё сделаю, как ты повелишь, дедуша.

– То-то. Да ты сядь-ка. – Девушка села на лавку, а дед продолжал: – Помнишь ли, я тебе рассказывал, как нас сожгли да мы в тайге, в скитах жили?

– Помню, дедуша, – покорно ответила девушка.

– Так вот, после моего отца старостихой кержаков стала старуха по имени Лукерья Созонтьевна. Обычно старостами мужиков выбирали, а тут побоялись – мужиков-то всех на войну забирать стали, в тюрьмы сажать да расстреливать. Вот и выбрали её. Крепкая и строгая бабка была. Она одним взглядом могла любого в трепет привести. Заставляла и веру свою блюсти, обычаи отцов и дедов, и семьи в крепости держать. Умерла она уже после смерти Сталина, ирода этого. И кое-что передала моей матери, завещала хранить и на поругание не отдавать. Мамынька-то моя тоже вскорости скончалась. – Дед Устин с кряхтением встал. – Ты подожди-ка тут. Я счас.

Вскоре он вернулся, неся что-то завёрнутое в серую тряпку. Положил это на стол, и стал разворачивать. Луша ахнула – перед ней лежали три иконы, написанные на досках, две книги и несколько крестов, сияющих от россыпи драгоценных камней.

– Дедуша, ты Крез?! – спросила внучка.

Дед Устин недовольно посмотрел на неё и тут же осадил первым же словом:

– Ты голову-то не теряй, голуба! Это тебе не бирюльки! Я по-малограмотности не знаю, кто такой Крез, но понимаю так, что ты приняла меня за богача. Так ли? – Луша молчала, понимая, что любой её ответ в эти минуты будут невпопад. – Так вот что я тебе скажу: вот это всё и не моё, и не твоё. Понятно ли тебе?

Лукерья замотала головой.

– Н-нет, не понимаю.

– Тогда слушай, – начал дед Устин. – Да вникай, для чего я тебе говорю-то. Люди не вечны. Я тоже. Не дай Бог, помру в одночасье, а на мне завет. Вот это всё, – он показал на разложенные по столу вещи, – принадлежит кержацкой общине, староверам, стало быть. И надлежит всё это им и вернуть. – В этом месте старик надолго замолчал. – Да не успел вот, не разыскал. Слышал, что где-то в городах начали возрождаться староверческие церкви. Всё это надо передать туда. Сначала людей старой веры проклятые никонианцы гоняли по всей земле русской, потом пришли эти антихристы большевики, которым любая вера, окромя своей, во вред была. Сейчас вроде бы власть смилостивилась над верующими, церкви разрешает открывать, молится разрешает. И это правильно. Зачем человека веры-то лишать, разве она в помеху мирским делам. Человек без веры – зверь. Эти иконы, кресты, книги передавались из поколения в поколение. На моей памяти сначала это хранил мой дед Иван Варсонофьевич, потом мой отец Герасим Иванович, потом старостиха Лукерья Созонтьевна. Когда она померла, то всё это прятала моя матушка Дарья Григорьевна. Когда она помирала, то выгнала всех и позвала меня в свою горенку и сказала: «Теперь ты, Устин, опора всему нашему кержацкому роду. И передаю я тебе завет свой, который под крестом носила. Теперь твой черёд». И завещала мне всё это хранить крепко. Теперь вот тебе передаю. Поняла ли?

– Поняла, дедуша, – ответила Лукерья. – А почему ты не передал моему папе?

Тут дед Устин надолго задумался, погладил бороду и пытливо исподтишка посмотрел на правнучку.

– Тут вот какое дело, девчуша. Отец твой предприниматель, деловик, стало быть. Такие люди жизнь меряют одним мерилом – деньгами. Боюсь, не стерпит он, продаст всё это да в дело запустит, и сам согрешит, и меня в грех введёт.

– А не боишься, дедуша, что и я продам? – спросила Лукерья.

– Нет, не боюсь, – ответил дед Устин, – я вижу, что душа у тебя ангельская, летает.

«Интересно, – подумала девушка, – откуда дедуша знает, что я летаю?»

Рассказ солдата

Сегодня с утра «колобок», то есть директор областного телевидения Илья Борисович Ергаков, отловил Дениса в коридоре и без здрасьте-до свидания огорошил вопросом:

– Слушай, Костомарь, ты снова чего-то начудил?

Денис удивлённо вскинул брови.

– А в чём дело?

– Да тут по твою душу справлялся какой-то генерал-полковник и спрашивал, как тебя найти.

– Какой ещё генерал-полковник, – недоумевал Денис. – Фамилия-то хоть как его?

– Да я и сам, если честно, не разобрал, – промямлил «колобок». – Странная какая-то: то ли Золотой, то ли Серебряный, то ли Драгоценный.

– А чего он от меня хотел?

– Не знаю. Не сориентировался я сразу после его грозного окрика. Вообще-то он обещал позвонить ещё, – добавил Ергаков и покатился по коридору дальше.

Полдня Денис ломал голову, кому из высопоставленного воинского начальства он понадобился. Да и таких высоких званий никто в их округе будто и не носил. Если в Москве, то да, там генералов по одному на каждый квадратный метр, а здесь, на Дальнем Востоке, их можно было по пальцам пересчитать. Из-за этих мыслей не шла и работа, а материал нужно было сдавать срочно.

Денис уже пообедал в каморке у Тимофея, а генерал всё не звонил. Он не заподозрил ничего, когда раздался звонок, и Качков, жуя бутерброд, поднял трубку:

– Да. Кого? Да, он здесь. Передаю. На, это тебя, – сказал Тимофей Денису.

– Кто это? – шёпотом спросил Костомарь.

– А я знаю?

– Да, слушаю, – вдруг осевшим голосом ответил Денис.

– Привет, уфолог, – донеслось из трубки.

– Привет, – ответил автоматически Денис, подстраиваясь под собеседника. – С кем я разговариваю?

– Генерал-полковник Дарагай. Помнишь такого? Нет? Я тебя по телику видел. Ты что же это, уфолог, скрываешься под чужим именем, или у вас, телевизионщиков, мода такая – под псевдонимами работать? Обманывать нехорошо.

Только сейчас до Дениса дошло, что он разговаривал со старшим прапорщиком Дарагаем из воинской части, где произошёл случай с солдатом. Он так захохотал, что загремели железки на стеллажах.

– Ты чего, взбесивси? – огорошенно спросил Качков.

Но Денис, отмахнувшись от него, сказал в трубку:

– Ну, уели вы меня, товарищ старший прапорщик. Каюсь, виноват, но и вы меня поймите, от вас без команды сверху и слова не дождёшься. Не любите вы нас, журналистов. Вы по какому поводу звоните?

– Вы на самом деле уфолог или так, притворяетесь?

– Нет, это точно, в последнее время я действительно стал самым настоящим уфологом, – серьёзно ответил Костомарь. – А в чём дело?

– Вы помните про случай в тайге с моим солдатиком?

– Конечно, помню.

– Так, приезжайте, я думаю, он может вам рассказать много интересного.

– А что, он уже здоров?

– Да как вам сказать, – замялся Дарагай. – Одним словом, его решили комиссовать из армии. Но… Он вполне в здравом уме и рассказывает такие вещи… Правда, ему мало верят, потому что поверить в такое нормальному человеку тяжело. А я подумал, что для вас это будет интересно. Вы же уфолог, – язвительно добавил прапор.

– Нет-нет, вы не подумайте чего такого, я действительно занимаюсь сейчас, скажем так, странными событиями, происходящими в нашей местности. А его что, уже выписали из госпиталя?

– Да, он сейчас у нас, в санчасти.

Денис зажал трубку ладонью и зло прошептал:

– Ну, Катька, приду домой – убью. – А затем в телефонную трубку: – А снять разговор на видео возможно? Иначе для меня этот разговор теряет всякий смысл, ведь мне нужен не просто разговор, но и картинка.

Дарагай думал с полминуты:

– Попробую помочь. Аппаратура у вас громоздкая?

– Да как сказать. Если профессиональная, то да.

– Нет, не получится, берите любительскую видеокамеру, да как можно компактнее. Можно и на сотовый телефон снять. Если начальство узнает, что я вам разрешил, то сами понимаете.

– Есть, товарищ генерал-полковник! – по-военному рявкнул Денис. – Во сколько прикажете прибыть?

– То-то же, уфолог, впредь разыгрывать не будете. А вы когда сможете?

– Через час, – ответил счастливый Костомарь.

– Договорились. Буду ждать у КПП в два ноль семь. Отбой.

В назначенное время Денис стоял у контрольно-пропускного пункта. Старший прапорщик вышел, коротко поздоровался с Денисом:

– Привет. Проходим через КПП и перебежками двигаемся вон через те кусты к жёлтому деревянному зданию. Понятно?

– Так точно, – ответил запасник Костомарь.

– Молодец, – похвалил гостя Дарагай. – Форму не потерял. Ну, вперёд!

Минут через десять они были уже в санитарной части, где их встретил низенький, беловолосый, тщедушный старичок в белом халате.

– Давид Иосифович, мы всего на полчасика, – сказал ему прапорщик.

Старичок лишь махнул рукой, развернулся и пошёл к высокой филёнчатой двери. Возле неё он вдруг резко развернулся и сказал:

– Вот что, молодые люди, я должен вас предупредить, что даю вам не больше получаса. Это первое. Второе – не надо слишком волновать солдатика, он и так напуган. – Старичок погрозил прапорщику. – И это под твою ответственность.

В санчасти пахло так, как пахнет в любом лечебном заведении, разве что примешивался ещё запах пота и прокисших портянок. Дарагай провёл журналиста через небольшой коридор, открыл дверь в палату под номером пять и пригласил:

– Входите.

Палата с высокими потолками напоминала огромный пенал, поставленный на попа, с узким и высоким окном. Здесь была всего одна кровать, тумбочка со стопкой книг, фотографией красивой девчонки с толстой косой на груди и таблеточные блистеры. На стене висел радиоприёмник, вероятно, ещё сталинской эпохи, который дребезжал какую-то мелодию.

Стриженый парень лежал на кровати и читал книгу. При виде своего командира он вяло встал и вытянулся, переминаясь на босых ногах. Дарагай махнул рукой.

– Да брось ты, Тапуков, садись. – Он сел рядом с ним на кровать. – Ты вот что, парень, ты расскажи вот этому дяде, что с тобой произошло в лесу. Хорошо?

Парень упрямо склонил голову:

– Не буду.

– Почему?

– Потому что все надо мной смеются, как над сумасшедшим. А я не сумасшедший, я здоровый.

– Вот те раз. Мы же с тобой договаривались, Тапуков.

– И что. Не буду, не хочу – надоело.

Голос подал Денис:

– Подождите, товарищ старший прапорщик. – Он обратился к солдату: – Парень, тебя как зовут?

– Ну, Никита. И что?

– Ты понимаешь, мы люди серьёзные, а не какие-то там шуты. Нам интересно всё, что ты видел тогда в тайге. Ты понимаешь?

– Ну.

– И смеяться над тобой никто не собирается. Весь наш разговор будет записываться, а потом показывать по телику.

Парень поднял голову, посмотрел почему-то на своего командира. Потом спросил его:

– Он, правда, из телевидения, не из прокуратуры?

– Сто процентов, – подтвердил Дарагай. – Так что можешь рассказывать всё откровенно. Это мой друг. Не бойся, себе вредить мне нет никакого резона – сам по шапке за это получу. Рассказывай, рассказывай.

И Никита стал рассказывать: как хотел из-за девушки убежать домой, как он пробирался по таёжной дороге до железнодорожной станции, как вдруг на него напала огромная птица. В этом месте солдат вдруг остановился и осторожно, тихо сказал:

– Только это была не птица.

Денис спросил:

– Если это была не птица, то кто же?

– Это был человек, женщина, – почему-то шёпотом ответил Никита.

– Почему ты так думаешь, может, тебе показалось, ведь темно было, ночь.

– Да, была ночь, но было очень светло, светила полная луна. Когда она напала, я как раз вышел на поляну.

– Ты говоришь, что это был человек, женщина. И она летала?

– Да, она летала, у неё такие огромные крылья. – Никита раскинул руки в стороны. – Наверно, метра три, а то и больше. Понимаете, я её почувствовал ещё раньше, ещё когда шёл. Она будто следила за мной. Когда я сменил Стаса…

– Это Масленников, – пояснил Дарагай.

– Да, – продолжал Тапуков. – Когда я его сменил, он сказал, что на сопке горят какие-то огоньки, ну, как глаза у совы. Я их тоже видел. А когда я пошёл, я их уже не видел, но я чувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Я думал, что мне это кажется от страха. А когда я вышел на поляну, то увидел вдруг большую тень. Она скользила по поляне, ну, вроде как тучка набежала. Только быстро-быстро. Я поднял голову, чтобы посмотреть, и тут она на меня напала. Прямо упала сверху. А закричала так, что у меня мурашки до сих пор не проходят. Она схватила за одежду, попыталась меня поднять и унести…

– Подожди, Никита, – остановил его Денис. – Чем она тебя хватала: ногами, руками?

– Руками.

– Так у неё, кроме крыльев, есть ещё и руки?

– Да-да, именно руки. С такими длинными ногтями. Я упал на траву, чтобы она не смогла меня утащить, я сопротивлялся, бил её руками и ногами. Она меня всего исцарапала: и лицо, и спину, и грудь, и ноги. А она всё тащила и тащила. У меня был нож, я оборонялся от неё как мог. А потом я устал от неё отбиваться, потерял сознание. Дальше я ничего не помню. Очнулся только, когда меня нашли. – Никита посмотрел на Дарагая. – Вы извините меня, товарищ старший прапорщик.

– Да ладно, Тапуков, проехали. Ты как себя чувствуешь?

– Нормально, – ответил солдат.

– Теперь, Никита, вспомни все подробности, – продолжал допрос Денис. – Это очень важно. Почему ты подумал, что это человек, что именно женщина.

– Ну, – Тапуков замялся. – Вобщем, у неё это, титьки были, как у женщины.

– Груди?

– Да, груди. И между ног тоже, вобщем, женское.

– А лицо, какое у неё было лицо?

– Лицо? Лицо странное такое, страшное, некрасивое. Волосы такие короткие, стриженые как будто, белые, как пух. Глаза большие, как, как… Ну, как маленькое блюдце, и такие, светло-рыжие.

– Они светились? – спросил Костомарь.

– Нет, – почему-то удивлённо ответил солдат. – Они совсем не светились. Нос, нос у неё какой-то странный: и не нос, и не клюв, плоский такой, широкий. Рот тоже широкий, только губы тонкие, как ниточки.

– Она была обнажённая или во что-то одета.

– Нет, она была совсем голая. Только… Только тело как будто чем-то покрыто: то ли чешуйками, то ли пухом. А воняло от неё! Запах был такой тяжёлый, ну, как в курятнике. Я чуть не задохнулся от этого запаха.

– Интересно, а зачем же она на тебя нападала?

– Не знаю, – ответил Тапуков, пожав губами и приподняв плечи. – Может, голодная была.

– Тогда почему она тебя не съела?

Мужики увидели, как парня при этой мысли всего передёрнуло, а побледневшие губы задёргались. Дарагай твёрдо сказал:

– Всё, всё, уфолог, стоп-кадр.

Костомарь поблагодарил Никиту за рассказ и вручил ему пакет с разными вкусностями, которые он купил перед посещением парня.

– Спасибо, – с широкой и светлой улыбкой поблагодарил Никита.

– Это тебе спасибо, парень, – ответил Денис и спросил: – Куришь?

– Ага, балуюсь.

– Тогда вот тебе ещё. – И Денис вручил ему пачку дорогих сигарет. – Выздоравливай.

Когда мужчины вышли из больницы и почти по-пластунски выбрались за пределы части, Дарагай спросил:

– А мне?

– Чего тебе? – не понял Денис.

– Как чего. Встречу я вам организовал, незаметно от начальства провёл по секретному, стратегическому объекту и, как я понимаю, помог нарыть хороший материал, а вы ещё спрашиваете, чего!

Костомарь заразительно расхохотался. Прапорщик с недоумением и с детской обидой на лице смотрел на него. Заметив это, Денис сказал:

– Послушай, давай на «ты».

– Ну, давай, – согласился тут же прапорщик.

– А как тебя зовут, а то всё Дарагай, да товарищ старший прапорщик.

– Хоть фамилия у меня хохлятская, а имя самое русское.

– Иван, что ли?

– Почему сразу Иван, как будто других имён у русских нет. Алексей я.

– Так вот, Лёша, считай, что поляна уже накрыта. Ты когда свободен от службы? Завтра? Вот завтра и встречаемся на берегу Амура, за лодочной станцией. Знаешь, где это?

– Знаю, приду, – ответил Алексей. – А чего ты ржал-то?

Денис ответил:

– Да вот только вчера мне анекдот рассказали. Агент иностранной разведки завербовал одного мужика, спеца какого-то секретного НИИ. Тот принёс ему секретные документы и спрашивает: «А сколько заплатите?» Тот вытаскивает пистолет и отвечает: «Теперь тебя дешевле убить».

Дарагай долго морщил лоб, а потом захохотал, хватаясь за живот. Теперь они укатывались со смеху двое.