Текст книги "Прощание с Литинститутом"

Хоть я ничего сегодня из своей стандартной программы так и не сделал – не дочитал книгу, не добил кроссворд из свежей газеты, даже не прослушал новости по радио, – всё равно устал, как собака. Одно лишь сидение при такой жаре на открытом воздухе уже выматывает человека до предела. Многие из тех, кто работает на заводах или в закрытых помещениях под кондиционером, завидуют нашему вроде бы показному безделью, – сиди себе на стульчике да покуривай сигаретку, ведь никто не заставляет тебя бегать взад-вперёд, носить тяжести, пучить глазки в компьютерные экраны, ссориться с коллегами, сидящими, как и ты, безвылазно весь день под одной крышей. На самом же деле, ни одна получаемая нами копейка не даётся без пота и усилий. В конце дня, даже после длительного стояния под живительным холодным душем, ты всё равно похож на выжатый лимон. Или на скукоженную банановую шкурку, если такое сравнение кому-то ближе.

Поглядываю на часы и начинаю потихоньку собираться. Некоторое время меня занимает риторический вопрос: дожидаться сменщика или уезжать на час раньше, который щедрой барской рукой даровал мне Эдик? И он, словно догадываясь о моих вялых сомнениях, тут же сам звонит на мою мобилу, мол, езжай, как мы договаривались, и никого не жди. Если возникнут проблемы, прикрою.

Вот и славненько. Медленные мои сборы тут же набирают темп, и я уже стремительно забрасываю в машину свои манатки и вытряхиваю оставшийся после меня мусор в бак у ворот.

Но уехать сразу не получается. Из-за бугра снова доносится рёв моторов, и из облака песка друг за другом выплывают автобусы с возвращающимися после экскурсии американцами. Никуда не денешься, придётся подождать, пока они выгрузятся, пройдут в лагерь, а потом переброситься, на всякий пожарный, парой фраз с сопровождающим их местным начальством. Таков ритуал. И это займёт ещё максимум десять-пятнадцать минут.

Я уже говорил, что не очень жалую американцев, хотя, по большому счёту, ничего плохого они мне не сделали. У каждого народа есть какие-то характерные лишь для него одного прибамбасы. Я и сам со своими дорогими соплеменниками наверняка для кого-то далеко не сахар, но ведь это сугубо личное мнение. И даже не личное, а как бы групповое, клановое. К тому же, крайне субъективное. Отличительные качества американцев, сразу бросающиеся в глаза, это некоторое высокомерие, частенько ничем не подкреплённое, снисходительность старшего, более опытного брата по отношению к младшему, глуповатому. Понятное дело, что они жители метрополии, которая решает проблемы мировые, глобальные, и недосуг ей отвлекаться на всякую мелюзгу, вроде нас. То, что носит название арабо-израильского конфликта, для нас болезненно и всегда тревожно, для них же мелко и несерьёзно. И хоть американцы то и дело твердят, что улаживание наших проблем для них очень важное и первостепенное дело, для них это всё-таки бизнес с хитроумными расчётами: выгодно ли поддерживать какой-то наш шаг или нет. Если говорить по существу и отбросить стандартные песнопения дипломатов, то резонно задать типично еврейский вопрос: оно им сильно надо? Какое, спрашивается, дело какому-то банковскому клерку из Аризоны до свары из-за пустяшного клочка земли между евреями и арабами, да ещё у чёрта на куличках за тысячи километров от его аккуратного и ухоженного домика на берегу живописного озера? Ровным счётом никакого. Пускай боссы и политики ломают головы, деля между собой сферы влияния на арабские нефтяные скважины и признанные христианские святыни. Если тому же клерку захочется пощупать пальчиком камешки Голгофы или погреть псориазные болячки в Мёртвом море, он запросто купит тур на Святую землю и прилетит сюда. А здесь его будут охранять и лелеять такие бедолаги, как я. О том, что существует Израиль, ему будут напоминать лишь привезённые отсюда сувениры да фотографии с его сытой физиономией на фоне Стены Плача и мечети Омара. Что касается нефти, то тут ещё проще. Ему достаточно знать, что бензин на местной автозаправке никогда не иссякнет, даже если арабские террористы взорвут все нефтяные скважины на Ближнем Востоке. Если же наш американец случайно окажется евреем, то ему вполне хватит и синагог, которых в той самой Аризоне тоже наверняка предостаточно. Нужно ли парню ломать голову из-за чужого геморроя?

Автобусы медленно выруливают к воротам в лагерь, останавливаются, и из них гуськом выходят довольные и сытые американы. Почти все они в широкополых ковбойских шляпах, тёмных очках и коротких шортах, из которых трогательно выглядывают белые с рыжим пушком и уже основательно прихваченные здешним злым солнцем ноги. За спиной у каждого рюкзак с путеводителями и бутылкой с водой. Стандартная, одним словом, экипировка для тропических стран. Этакие гражданские однояйцовые рэмбо.

Почти каждый, проходя мимо меня, скалит белоснежные фарфоровые зубы, вежливо улыбается и по-голубиному курлычет:

– Shalom! Do you speak English?

– No, I don't talk, – заученно отвечаю, нисколько не кривя душой.

Проблема как раз не в том, что мне не хочется поболтать с новым человеком или попробовать разобраться в загадочной американской душе. Проблема в том, что, к сожалению, английского языка я никогда не учил, а тот немецкий, что проходил (не учил – проходил!) в школе и институте, благополучно и навсегда выбит недоученным ивритом. Хорошо, что русский язык не забыл, а то общался бы жестами, как обезьяна в зоопарке. Впрочем, есть среди наших и такая публика, которой подобного общения вполне хватает.

Цепочка американцев довольно длинна и тянется внутрь лагеря медленно и по-верблюжьи размеренно. Чтобы она не притормаживала возле меня со своими стандартными любезностями, я деловито отворачиваюсь и даже залезаю в машину, где включаю приёмник и запускаю музыку погромче.

– Эй, охранник! – доносится до меня сквозь грохот тяжёлого рока чей-то голос. – Это ты так выполняешь свои обязанности? Ты даже не увидишь террориста, когда он появится!

Передо мной начальник лагеря Нир, не выпускающий из рук мобилу, своё главное оружие против нерадивых охранников, которым утром фотографировал спящего Мишку. Я начинаю путано объяснять, что сел в машину минуту назад, а террористам появиться просто неоткуда, кроме как на дороге, по которой он сам же ехал с туристами две минуты назад. Но Нир не слушает: свою функцию он уже выполнил, постращал сторожа-разгильдяя, и теперь бодрой походкой топает внутрь лагеря отлавливать новых нарушителей – бедуинов, дрыхнущих в отсутствие начальства в гостевых палатках. Вопреки уговору, предупреждать я их не собираюсь, пускай попадаются и получают свою порцию пирога. Небось, те несколько часов, что никто их не беспокоил, они провели куда комфортней, чем я, – в горизонтальном положении и в тени. Правда, если бы мне предложили составить им компанию и спать таким богатырским сном, как они, я не смог бы, но провел бы время всё равно лучше, чем сидя на солнцепёке. Каждому, знаете ли, своё.

Постепенно американцев у ворот не остаётся, одни только водители автобусов. Они неспешно глушат двигатели своих мустангов, закрывают на ночь окна и двери и тоже проходят мимо меня внутрь. Каждый из них строго грозит мне пальцем и начальственным голосом напоминает, чтобы я глаз не спускал с его машины, потому что именно её пытались похитить не далее, как неделю назад. И вообще, лучше бы я пересел от ворот поближе к автобусам, так оно безопасней.

Ага, дождётесь! Ни с кем из шоферюг не спорю и всем послушно киваю головой. Они, бедняги, даже не подозревают, что едва закроется калитка за последним из них, я тотчас прыгну в свою старенькую «мицубиси» и понесусь домой отмываться от песка и копаться в Эдиковом компьютере. Час до приезда моего сменщика их драгоценные автобусы будут находиться вообще без присмотра!

В лагере сейчас намечается ужин, а это дело святое, отвлекаться от которого никак нельзя. Даже на гипотетических террористов. Ни Нир, ни его приближённые, ни тем более водители моего отсутствия не заметят. Кстати, пригласить охранника отужинать вместе со всеми или вообще вспомнить о том, что он живой человек, у которого есть какие-никакие потребности, не в правилах местной публики. Кому, спрашивается, интересно знать, что я за весь день съел только два бутерброда, сунутых мне в сумку женой утром, а если и пил здесь кофе, то тайком, чтобы, не дай Б-г, начальство не застукало. Не говорю уж про отсутствие туалета с белым унитазом, без которого наш бледнолицый брат чувствует себя некомфортно даже здесь, в пустыне.

Каков приём, таково и расставание. Исчезнем тихо, по-английски. К моменту, когда минутная стрелка часов подползёт к заветной цифре окончания дежурства, я буду уже на полдороги в дому.

А добираться мне почти час. Последний раз оглядываюсь на ворота, обозреваю намётанным взглядом окрестности и прыгаю за руль. За спиной в лагере уже врубили динамики, из которых разносится что-то невероятно разухабистое. Но это мне даже на руку. Хотя шума отъезжающей машины никто не услышит – все в прямом и переносном смысле поглощены ужином и предстоящей ежевечерней дискотекой. Ну, и славненько. У них своя гулянка, у нас своя.

Незамедлительно врубаю приёмник, и сразу превращаюсь из строгого охранника с пистолетом на боку, карабином за спиной и переговорным устройством на плече в нормального светского человека, который мирно катит себе по дороге домой, где ждёт его живительный холодный душ, сытный обед и… выключенная мобила, чтобы никто не смог потревожить в часы законного и заслуженного отдыха. Хотя нет, телефон я выключать не стану. Не то, чтобы это не положено, просто мало ли что. Всякие ЧП могут приключиться с моими собратьями-охранниками, и может возникнуть подлая ситуация, когда потребуется срочно подхватиться и лететь куда-то за тридевять земель прикрывать образовавшуюся прореху. Даже не взирая на снег и дождь. Хотя со снегом я всё-таки немного переборщил…

Я вполне могу никуда не лететь и заявить потом на разборах полётов, что находился в своё свободное время, скажем, в гостях или вообще в другом городе. И никто меня ни в чём не упрекнёт. Только я уже уяснил: если требуется моя помощь после стольких часов работы, значит, дело швах, и без меня не обойтись. Тогда я, поскрипывая и поливая всех за глаза, снова облачусь в свои надоевшие доспехи, повешу на бок пистолет, за спину автомат или карабин, на плечо переговорное устройство, и полезу в свою ещё не остывшую после дальней дороги машину. На вопрос жены, когда вернусь, традиционно чертыхнусь:

– Чёрт его знает! Может, через час-два, а может, и завтра утром…

По ухабистой дорожке до шоссе ползу медленно и осторожно. Стёкла задраены, как иллюминаторы на подводной лодке, потому что песок лезет во все щели, и всё равно это не спасает от тонкой жёлтой пыли, которую потом приходится щёткой выметать отовсюду. Пыль и песок неистребимы, как долг по банковской ссуде…

Но едва выкатываю на шоссе, то сразу набираю скорость и приоткрываю окна. Это, конечно, не помогает выветрить песок изнутри, но исчезает, по крайней мере, его терпкий запах. Такой этот песок мелкий и не оседающий, что постоянно висит в воздухе, и им всё время дышишь. Ничего не поделаешь – вот он настоящий аромат пустыни! Дома же, стоя под душем, я долго потом отплёвываюсь и сморкаюсь противной песочной жижей… Впрочем, это уже физиологические подробности, о которых лишний раз лучше не вспоминать. Раз уж выбрал себе такую работу, то нечего лишь крокодиловы слёзы…

Жена не раз говорила, что после работы от меня пахнет солнцем. Она натура поэтическая, и во всём старается видеть только прекрасное. Её бы слова да Б-гу в ушки!.. Но не солнцем от меня пахнет – песком пустынным…

5. ШЕФ МЕИР

Настроение после рабочего дня у меня каждый раз радостное и одновременно грустное. Радостное оттого что ещё один день прошёл без происшествий, и я вернусь домой и займусь любимыми делами, которые доставляют мне истинное удовольствие: посижу за компьютером, послушаю музыку, может быть, краем глаза посмотрю что-то по телевизору, пообщаюсь с женой и сыном. Грустное, потому что самое лучшее время дня, когда есть силы сделать что-нибудь действительно нужное и полезное, я простоял или просидел, бессмысленно пуча глаза в одну точку, и, в конце концов, устал от этого бесполезного убийства времени ещё больше, чем от любого полезного занятия. Хотя нет, без дела я никогда не сижу – всегда умудряюсь чем-то заниматься, но это, согласитесь, слабое утешение. Когда опасаешься постороннего взгляда, самое любимое занятие не в кайф.

С другой стороны, – и эта не сильно оригинальная мысль рождается в моей голове всё чаще, – каждый человек должен, вернее, просто обязан заниматься тем, для чего предназначен, чему обучался. Это не что-то несбыточное и фантастическое, это должно стать нормой. Мы ехали в эту страну с искренним желанием не почивать на лаврах, а реализовать себя – воплотить мечты, сделать что-то стоящее и полезное. Инженеры, врачи, учителя – мало ли среди нас настоящих специалистов? – но многие ли из нас добились того, о чём мечтали? Кто-то скажет, что мы сами виноваты в своих неудачах – не выучили язык до необходимого уровня, не смогли вписаться в местные реалии, не были достаточно целеустремлёнными и настойчивыми. Всё это правда и неправда. Каким бы ты ни был сильным и самодостаточным, тебе всегда нужна помощь, чьё-то дружеское участие. А с этим-то как раз не очень. Что ни говори, человек существо стадное и в одиночку жить не может.

Никто не сомневался, что по приезду сюда его вряд ли встретят хлебом-солью, с распростёртыми объятиями. Никто не хочет потесниться, чтобы уступить чужаку местечко под солнцем. Сам добивайся, сам завоёвывай. Но ведь и живём-то мы не в вакууме – придёт время, когда кому-то понадобится помощь от тебя, как и тебе сегодня. Не нужно забывать об этом. А мы забываем… Между прочим, по части взаимопомощи и поддержки слабого арабские соседи, как ни странно, преуспели больше нас, а мы, даже при своём не очень благовидном положении, не упускаем возможности высокомерно посмеяться над ними и над своими собратьями…

Взять меня. Разве я при всех своих дипломах о высшем образовании мог раньше подумать, что в расцвете лет стану работать простым охранником? Мне скажут, что любая работа почётна, если к ней относиться добросовестно и с соответствующим пиететом, и нет работ плохих или хороших… Чепуха это – попытка оправдать собственную лень и нежелание пробивать стены. Нежелание перебороть себя.

Мог бы я заниматься здесь чем-то другим? Чем, например? С наскоку и не придумаешь, потому что сразу возникают какие-то очередные «но». Мы даже сами не представляем, сколько искусственных барьеров возвели собственными руками между нами и нашими мечтами.

Останься я в России, изменило бы это что-нибудь в моей судьбе? Поначалу мне казалось, что да. А теперь уже сомневаюсь. Просто более трезво научился смотреть на жизнь. Причины, оказывается, не столько внешние, сколько внутренние. Сказал же кто-то из древних китайцев: если встретишь плохого человека, загляни, прежде всего, в самого себя… А мы считаем себя идеальными и совершенными, вот только недооценёнными, а подлые недоброжелатели постоянно чинят препятствия и мешают развернуться нашей широкой душе во всю ивановскую…

Ох, что-то я не на шутку разошёлся во время езды. Как бы подобные абстрактные и сумбурные рассуждения не вышли боком… Кстати, когда я занимался со здешним инструктором по вождению, чтобы подтвердить свои российские водительские права, он сказал прелюбопытную вещь: знаешь, братец, кто хуже всего обучается вождению? Женщины, наивно предположил я. Нет, рассмеялся он, самые плохие водители – журналисты, компьютерщики и всякие творческие личности. Они всегда погружены в себя, голова у них занята решением творческих проблем, и им некогда отвлекаться на дорогу. Отсюда все беды. И не только тогда, когда эти ребята за рулём. А всегда… Простенько сказал, но ой как верно!

Вот и у меня сейчас в голове… мысли. Если их можно назвать мыслями.

Лучше и в самом деле повнимательней следить за дорогой, ибо вокруг при внешнем безлюдье полно всяких неожиданностей. То откуда-нибудь из-за скалы выскочит на своём пропылённом тендере отмороженный бедуин, признающий на дороге лишь право того, кто передвигается быстрей. То выплывет из-за поворота величавый корабль пустыни – верблюд, отбившийся от стада. Уступать кому-то дорогу, как и его хозяин, он не намерен. Результат физического контакта как с первым, так и со вторым, всегда плачевен. Хорошо, если успеешь притормозить или увернуться…

Я уже видел однажды, как на перекрёстке, мешая движению, лежал сбитый машиной и бьющийся в предсмертной агонии верблюд, а в десятке метров от него – перевёрнутая легковушка-тендер с рассыпавшимися по всей дороге дровами. Хозяин машины – бедуин в белой куфие и с загорелой до черноты кирзовой физиономией размахивал руками и громко разъяснял подъехавшей полиции, что понёс жуткий ущерб, и хозяин верблюда должен заплатить по полной программе за разбитую машину и дрова. А тот стоял в стороне и, протягивая руки к проезжающим легковушкам, орал ещё громче о том, что сбитый верблюд стоит дороже машины и дров, и платить должны как раз ему, а не он. Омерзительное зрелище, ничего не скажешь. Подрагивающий в агонии верблюд и, главное, его огромные, полные бессмысленного ужаса глаза снились мне потом несколько ночей подряд…

Отвлекает меня от этого не совсем весёлого воспоминания тоненький зуммер переговорного устройства. Поглядываю на табло: ага, шеф нарисовался, давненько с ним не общались. Без повода он не позвонит, и даже если ты не совершил никакого неблаговидного проступка, ничего хорошего от разговора с ним ждать не приходится. Следом за обязательными приветствиями, по-восточному витиеватыми и бессодержательными, непременно последует какая-нибудь пакость.

– Ну, брат мой, как дела? – Голос шефа бодр и весел, а это всегда предвещает особенно гадостную просьбу. – Как здоровье? Как семья?

Отвечать на эту пулемётную серию вопросов не обязательно, поэтому ограничиваюсь стандартным, как компьютерный «enter», словечком:

– Беседер!

В зависимости от интонации, с которой это слово произносится, оно может означать всё, что угодно – от полного согласия до полного неприятия.

– Знаешь, ты для меня почти как член семьи! – Свои приветствия шеф заканчивать не спешит, и это настораживает ещё больше. – Ты у меня в сердце…

– Извини, Меир, – прерываю словесный водопад, – я за рулём и не могу много говорить. Может, созвонимся позднее?

– Нет, я быстро. – Шеф тут же переходит на деловой тон. – Когда будешь дома? Ты сегодня ещё где-нибудь работаешь?

– Дома буду примерно через час. А работал я сегодня…

– Вау, у тебя масса времени! – Шефу абсолютно плевать, где я сегодня был, и он только делает вид, что этого не знает, поэтому сразу переходит к центральной мысли: – Сделай для меня доброе дело. Приедешь домой, отдохнёшь немного и к девяти часам вечера подъедешь в… – Он называет большой приморский город в пятидесяти километрах от нас и в ста километрах от того места, где я сегодня работал. – Посидишь в тишине и покое на одной вилле, пока её хозяева будут в отъезде, и в час-полвторого ночи с миром поедешь домой. Беседер? Место там спокойное, а хозяева – богатые и влиятельные люди…

– Мне же завтра вставать в пять утра, – начинаю канючить, но уже чувствую, что отказаться не удастся. – Если закончу полвторого, то ещё час займёт дорога. Пока лягу спать, пройдёт полчаса. Сколько времени останется на сон? Я же не робот!

– Ты перед поездкой отдохни! – Этот аргумент для шефа решающий, ибо далее этой фразы его забота не простирается. Поэтому он притворно вздыхает: – Нет выбора. Некого отправить, все заняты, один лишь ты… вечером свободен.

Не знаю, в самом ли деле заняты все наши работники, просто они могут более решительно отказаться и на ходу придумывают совершенно убийственные аргументы, мешающие отдать службе часть своего законного отдыха. С ними шеф всегда говорит в первую очередь – может кто-то и поведётся на дополнительный заработок. Меня он придерживает про запас, как тяжёлую артиллерию. В безвыходных ситуациях, как факир из рукава, он всегда выпускает меня с моей красной, изрядно потрёпанной «мицубиси». Коллеги посмеиваются над моей безотказностью и за глаза дразнят тормозом, но… воз и поныне там. Ну, никак не могу устоять против его напора!

– Беседер, мотек? – Шеф напоследок хохочет и выключает связь. Теперь он спокойно отправится отдыхать, а завтра утром позвонит мне, чтобы узнать, как прошло дежурство. Беспокоиться ему, естественно, нечего, потому что каким бы разгильдяем я ни был, проколов с моей стороны не будет. Он в этом уже не раз убеждался.

«Мотек» на иврите «сладкий». Не надо думать ничего плохого, потому что в русскоязычной среде за такое обращение можно схлопотать и по бакенбардам. Здесь же это слово никакого двусмысленного оттенка не несёт, какого бы вкуса ты ни был. Это как признак наивысшего расположения к тебе. «Мотеком» тебя назовут, когда от тебя что-то надо, и это отсекает, по логике аборигенов, все пути к отступлению. Разве ты, сладенький, откажешься, если тебя так красиво уговаривают зарыться в шахту или нырнуть в дерьмо по уши?

Настроение портится окончательно. Опять сегодня ночью не высплюсь и завтра весь день буду в состоянии лёгкого слабоумия. При нашей изматывающей жаре, когда и без того клонит в сон, это совсем труба. Но ничего, мне не впервой, вытерплю.

Как всегда, в такие минуты вспоминаю розовое детство. Часов в девять-десять вечера, как бы я ни упирался, родители меня отправляли спать. Я одиноко лежал в тёмной комнате в своей кроватке и тоскливо всматривался в зашторенное окно, скупо освещаемое фарами проезжающих где-то далеко машин. И так мне хотелось к родителям, в освещённую комнату, где бормочет телевизор, и никто не спит… Эх, сейчас бы так! СПАТЬ – какое слово… прекрасное! Кто бы меня сегодня погнал в кровать и потребовал закрыть глаза! Несбыточные мечтания… Представляете, шеф звонит по переговорному устройству и требует, чтобы я лёг спать в девять часов вечера и как следует выспался к завтрашнему утру!..

Постепенно приближаюсь к городу. Холмы уже закончились, дорога стала шире и ухоженней, справа и слева мелькают корпуса промышленной зоны, вдали замаячили белые приземистые стены тюрьмы, окружённые башенками наблюдательных вышек. Тамошним сторожам наверняка легче, чем нашему брату – простому охраннику: окошки застеклены, внутри кондиционеры… Правда, объекты охраны разные – у них реальные преступники, которых уже посадили в клетку, а наши клиенты до поры до времени ещё ходят на свободе… Нет, нам всё равно лучше, даже не смотря на разбитые стёкла в наших будках и изнуряющую жару. Даже не знаю почему, но – лучше…

Интересно получается: я, как тот якут на олене, несусь на своей развалюхе по раскалённой израильской тундре и пою обо всём, что вижу по дороге. А попадается на глаза не так уж много. Я уже замечал не раз: если захочешь почувствовать в полной мере красоту чего-то, притормози, выйди из машины и внимательно вглядись. Тогда тебе откроется что-то необычное и новое. Даже сам удивишься, как это получается, ведь тысячу раз ты проходил мимо, проскакивал, пролетал, а этакая мелочь – зряшная и внешне неприметная, оказывается, таит в себе нечто такое, что способно вызвать в тебе неописуемый восторг и тёплую ностальгическую грусть…

Правда, тюрьма и её созерцание вряд ли вписываются в мои построения. Лучше о природе…

Ну, вот я и в городе. Быстро проскакиваю по улицам, всё ещё разгорячённый после быстрой загородной езды, и подкатываю к своему дому. Как всегда, дети у подъезда будут провожать меня взглядами, пристально разглядывая карабин за спиной. И не только они – пенсионеры, прогуливающиеся вдоль дома, румяные крепыши-кавказцы, проигрывающие в вечный, как мир, шеш-беш, или, по-нашему, «нарды», свои «инвалидные» пособия, юноши полуарабского типа, покуривающие в тени подъездов кальяны, – все они глядят мне вслед.

А я иду домой усталой и неторопливой походкой человека, честно исполнившего свою миссию на сегодня… Хотя нет, мне ещё предстоит охранять виллу «очень богатых и влиятельных людей». Чтоб им пусто было с их богатствами…

Но сейчас важней всего отдыхать, отдыхать, отдыхать, чтобы не так клонило в сон на завтрашнем солнце после предстоящей бессонной ночи. А там как-нибудь выкрутимся – как всегда…

6. ЦВИ-БОЛИВИЕЦ

Каждому человеку хочется иметь работу нетяжёлую и комфортную, приносящую в итоге не только материальное вознаграждение, но и некоторое минимальное моральное удовлетворение. Каждому человеку – это сказано, конечно, чересчур смело, потому что существует довольно обширная популяция тех, кто вообще не любит никакой работы, искренне считая, что общество обязано содержать их только за то, что они хитрей и изворотливей тех, кому об этом некогда раздумывать, а нужно вкалывать в поте лица, чтобы обеспечивать себя и кучу стоящих за спиной захребетников с ложками.

Мне и самому хотелось бы каждое утро просыпаться не в пять утра, чтобы, наскоро и без аппетита заглотив надоевшую яичницу, прыгать в машину и нестись к чёрту на кулички за тридевять земель зарабатывать свой чёрствый кусок хлеба, а часиков в восемь-девять, сладко потянуться в кроватке и ещё подремать минут пятнадцать, чтобы до конца развеять остатки сна. Потом неторопливо принять душ и сесть с чашечкой кофе за компьютер, чтобы спокойно и обстоятельно просмотреть утреннюю ленту новостей и строчить свой очередной шедевр. Такая работа подходила бы мне полностью, и разрази меня гром, если бы я хоть раз поморщил от неё нос. Пользы от меня, надеюсь, было бы больше, а вредных выделений в атмосферу в виде скрипов на несправедливость мироустройства – наверняка меньше.

Хотя это ещё вопрос. За мою нынешнюю работу охранника мне платят какую-никакую зарплату, литературные же потуги не принесли пока ни гроша. Не говорю уже о моральном удовлетворении, которого пока тоже не слишком много.

Но мечты о том виде деятельности, который больше всего подходил бы по складу характера, это всего лишь мечты – мои и большинства человечества. Чаще жизнь вынуждает нас работать тяжело и скучно, и удовлетворение приносит лишь каждодневное окончание работы, когда возвращаешься домой, в свою обжитую ракушку, и только там ощущаешь себя тем, кем хотел побывать в мечтах.

Набившая оскомину фраза: счастье – это когда на работу идёшь с удовольствием, а с работы без оного, – в моём случае не играет. Всё как раз наоборот. Хотя несчастным человеком я себя не ощущаю. Если скажу, что испытываю огромную радость по дороге на работу и печалюсь по дороге домой, это будет неправдой. Другое дело, что ничего лучшего в данной ситуации мне пока не светит, потому что в рабочее время я успеваю сделать кучу собственных делишек, которые не вредят основной охранной функции. И одно это уже хорошо, потому что при ином раскладе я и этого был бы лишён.

Как ни странно, но какие-то посторонние вещи, по большому счёту никак не связанные с тем, за что тебе платят деньги, иногда поощряются местным начальством. Один из кабатов – так называют офицеров безопасности объекта – как-то даже обронил вещую фразу, которую я с удовольствием растиражировал среди коллег-охранников: когда на твоём столе ноутбук, то есть уверенность, что ты не дремлешь, если же на столе ничего нет, то рано или поздно ты опустишь на него голову. Этот кабат – несомненно философ, отлично понимающий нашу тягучую и однообразную работу, от которой всегда клонит в сон. Компьютер, книги, кроссворды – у любого, даже самого праведного охранника можно найти в рюкзачке что-то из этого джентльменского набора, и не всегда, вопреки инструкциям, это так вредно, как кажется с первого взгляда.

Посему перед поездкой на виллу «очень богатых людей» набиваю сумку всеми необходимыми атрибутами бессонного стража чужих сокровищ и за пять минут перед выездом выслушиваю очередную инструкцию шефа по телефону.

– Мотек, ты ещё дома? – Голос шефа сладок и тягуч, как патока. – Смотри не опоздай. Сейчас я продиктую ещё раз адрес виллы и телефон хозяев, чтобы ты не ошибся… Только разговаривай с ними по телефону уважительно, потому что эти люди очень-очень… – Шеф немного запинается и выдаёт с театральной слезой в голосе: – Потому я и отдал эту работу именно тебе, а не кому-то другому. Ты меня понимаешь?

– Если ко мне относятся по-людски, а не как к собаке на цепи, то с чего, спрашивается, грубить? – отвечаю заученно. – Да и воспитан я иначе…

– Это я прекрасно знаю, мотек! – хохочет шеф. – Когда останешься один на вилле, веди себя достойно. Там у них везде видеокамеры установлены. Всё снимается.

– Так уж и всё?!

– Короче, я тебя предупредил. Если возникнут проблемы, сразу звони мне. Но я уверен, что у тебя всё будет… беседер. – Напоследок шеф выдаёт очередной шедевр восточного пустословия: – Езжай, брат мой, с миром!

Солнце уже начало спускаться, когда я выехал из города. Оно не печёт, а только большим остывающим золотым шаром висит над сероватой дымкой, скрывающей далёкий морской берег. Краем шар уже погрузился в дымку, и чем глубже он погружается, тем более прохладным становится ветерок, залетающий в полуоткрытое окно. Ехать сейчас приятней, чем днём, и я с удовольствием разглядываю машины, проносящиеся мимо меня. Чтобы не думать о предстоящей бессонной ночи, ставлю в проигрыватель сидишку своих любимых «Битлс», от которых всегда впадаю в состояние девичьей восторженности. Ни о каких вещах, даже о записи программ для Виктории в эти моменты думать не хочется – впереди уйма времени, и я ещё успею насочинять новых перлов – злых и не очень, – это уже как карта попрёт.

А вот и развилка на дороге. Направо начинается приморское шоссе, тянущееся до самой северной точки нашего неласкового отечества, и по нему мне добираться до виллы «очень богатых людей» примерно час. Налево, мимо кибуца, в котором производят мёд, дорога, уже не такая ухоженная и гладкая, петляет до северного въезда во враждебную арабскую Газу. Контрольно-пропускной пункт Эрез – конечный пункт этой дороги, но мне сегодня нужно не туда.

В своё время мне довелось работать на этом КПП. Пару лет назад, перед тем, как окончательно испортились отношения с нашими арабскими братьями, для окончательной констатации этого неприятного факта пришлось размолотить половину Газы в ходе непрекращающейся войны. Так вот, здесь зачем-то стали строить новый терминал – эдакий прообраз пограничного пункта для досмотра въезжающих и выезжающих машин, а также курсирующего туда-сюда арабского населения. Не знаю, какова была цель строительства, ведь израильтянам делать в Газе не только нечего, но и находиться опасно, а лишний раз дразнить и без того озлоблённых в своей искусственно создаваемой нищете арабов поистине дворцовой роскошью терминала – нужно ли это кому-то? Но строить этот бессмысленный дворец начали.