Текст книги "Прощание с Литинститутом"

– Как дела, Мусса? – интересуюсь вежливо стандартным набором приветствий. – Давно с тобой не общался. Как живёшь, как здоровье? Как жена? Как дети?

– Всё нормально, – отвечает Мусса. – У тебя, я слышал, проблемы? Сам в больнице, машину разбил… Как себя чувствуешь?

– Скоро, надеюсь, выпустят, – распространяться о собственных болячках мне не хочется, тем более, перед ним. – Как дела у Швили и Димы, пока не знаю, но, надеюсь, ничего серьёзного.

Мусса некоторое время молчит, только сопит в трубку, потом говорит:

– Слушай, у меня к тебе небольшое дельце. Надо бы встретиться…

– Нет проблем! – беззаботно отвечаю, а сам уже настораживаюсь: какие у нас могут быть общие дела, если мы за всё время общались максимум два-три раза, не больше? – Вот меня выпишут, тогда созвонимся и встретимся.

– Нет, это поздно. – Голос Муссы всё ещё мягок, но в этой мягкости не стремление к компромиссу, а всего лишь стандартная вежливость. – Ты не возражаешь, если я к тебе в больницу сегодня приеду?

– Такая срочность?

– Да, лучше не откладывать. В твоих же интересах. Договорились?

– Ну, если так, то приезжай. Друзьям я всегда рад.

– Вот и замечательно. Через час буду у тебя. До свиданья!

Что ему всё-таки от меня понадобилось? Странно. Никаких общих дел, повторяю, у меня с ним никогда не было, да и по работе мы почти не пересекались. Но… чего голову ломать: может, человек искренне сочувствует чужой беде или вообще по натуре добрый самаритянин! Бывает, наверное, такое в нашем жёстком и до предела рациональном мире! Даже среди посторонних людей…

А сам я? Смог бы, например, посочувствовать постороннему человеку, попавшему в автомобильную аварию? Тому же самому бедуину?.. Ох, лучше не задавать себе таких вопросов. И так я о себе не очень высокого мнения…

7. БЕДУИН МУССА

Мусса грозился прийти через час, и пока у меня есть время совершить вояж от своей кровати до кроватей Швили и Димы. Да и в туалет, кстати, не мешало бы по дороге заглянуть. Это только герои классических романов никогда нужду не оправляют или оправляют тайком, пока автор книжки не видит, чтобы подцепить их в неприглядном виде на своё золотое перо… А я никакой не герой, скорее наоборот, и писать обо мне можно всё. Привлекательности мне это, безусловно, не прибавит, но что есть, то есть.

– Эй, кто-нибудь! – кричу в проём раздвинутой шторы. – Не дайте человеку умереть от жажды!

– Чего орёшь? – доносится недовольное ворчание Швили. – У меня и так голова раскалывается, а тут ещё ты со своими криками… Сейчас подойду.

Раздаётся какое-то шуршанье, видно, Швили сползает со своего скорбного ложа, и тут же удар, сопровождаемый стоном «у-у, шакалы!». Наверняка бедняга обо что-то приложился. Этого и следовало ожидать, ибо патентованному лузеру не везёт, даже там, где никаких проколов не предусмотрено.

А вот и он собственной персоной, но вид у него такой, что даже самое мужественное сердце при его созерцании исторгнет потоки горьких слёз. На тощее тело надета фланелевая больничная рубаха с неожиданно весёлыми диснеевскими мультяшными зайчиками. Если сказать, что рубаха просто велика Ицику, то это не так – она непомерно гигантских размеров, притом настолько, что воротник, застёгнутый на верхнюю пуговицу, всё равно свисает вульгарным декольте, обнажая тощие ключицы. Но не это привлекает внимание. Голова Швили представляет собой нечто похожее на лунную поверхность, сфотографированную с близкого расстояния. Кратер на кратере, бугры шишек вперемежку с ссадинами, залепленными пластырем, горбина на носу ободрана и посинела, а тонкие лягушачьи губы уже не улыбаются, как всегда, а лишь подёргиваются, изрыгая горестные проклятья этому жестокому миру и какому-то пресловутому шакалу.

– И кто тебя так разукрасил? – неожиданно выдаю, сразу же забыв о желании срочно отправиться в туалет. – С местными санитарами подрался?

– Издеваешься, да? – Ицик смотрит на меня исподлобья, но, видимо, оценив масштабы моего ущерба как более впечатляющие, миролюбиво указывает пальцем на мой гипс. – Болит?

– Нет слов! – признаюсь я. – А тут ещё в туалет подпёрло. Притащи мне костыли откуда-нибудь, а то я тут всемирный потом устрою.

– У тебя есть пластиковый флакон для этого дела и утка под кроватью…

– И журавль в небесах, – прибавляю я, но Ицик в такие шутки не врубается. – Давай, тащи костыли! Заодно Димыча проведаем.

Пока Ицик отсутствует, раздумываю о том, что будет чудо, если его не поймают на краже чужих костылей. Какая-нибудь бяка просто обязана приключиться с ним, иначе быть не может. Но он, как ни странно, через некоторое время притаскивает пенсионерскую трость с резной деревянной ручкой, и погони за ним нет.

– В соседней палате какой-то дед спит, – победным тоном докладывает он, – и палочка ему пока не нужна. Потом вернём.

Во всём, что не связано с возвратом занятых в долг денег, Швили патологически честен. Видно, жизнь научила, что не с его удачей лезть в космонавты. Вот и не лезет. Правда, деньги по-прежнему никому не возвращает, а обеспокоенных кредиторов успокаивает рассказами о том, что у него некогда были несметные богатства, которые вам, братцы, и не снились, так что о таких ничтожных суммах и говорить неприлично. Но он отдаст. Непременно отдаст, едва снова разбогатеет.

Он помогает мне подняться с кровати, и я, опираясь одной рукой о стариковскую трость, другой о тощую ключицу, выглядывающую из декольте, выбираюсь из своего зашторенного закутка. Голова кружится уже меньше, зато начинает побаливать нога в гипсе. Мельком поглядываю на Ициковы ссадины и прикидываю: хоть они и выглядят пострашней моей поломанной ноги, но на них по крайней мере хоть не нужно опираться при ходьбе…

А вот, наконец, и Дима. Даже издали заметно, что ему повезло куда меньше нашего. Оно и понятно – мы с Ициком сидели на передних сидениях, а он сзади, и наверняка не пристегнулся ремнями. До хрестоматийной мумии ему, пожалуй, далековато, но верхняя, видимая из-под одеяла часть его тела упакована достаточно плотно – гипс от шеи до живота плюс правая рука в гипсе и на распорке. Одна из ног тоже в гипсе и на растяжке. Но самое жуткое зрелище – тонкие трубки, подведённые к носу. Глаза Димы закрыты, а свободная рука уложена на грудь. Не хочется сравнивать его с христианским угодником, почившим в бозе, но кладбищенский юмор, на который мне сегодня намекали, видно, стал моей второй натурой.

– Вот как ему не повезло, – грустно качает головой Швили, – а ты тут смеёшься над людьми и кричишь, как дикая обезьяна! Человек, может, сказать слова не в состоянии, а ему что-то надо…

– Необходимо позвать кого-нибудь из его родных, – замечаю я, – пускай навестят…

– Да у него нет тут никого! – отмахивается Швили. – Он в страну один приехал. Все его родственники остались на Украине.

– Как же быть?

Швили печально вздыхает и говорит:

– Ничего не остаётся, будем ему мы помогать. Не бросать же товарища в беде.

– Естественно, – подхватываю я, – хозяину позвоним, расскажем о нём…

– Бесполезно. Меир для виду покудахтает, как бешенная курица, но даже копейки не даст, чтобы помочь.

– При чём тут деньги?! – удивляюсь я. – Пусть хотя бы посочувствует, придёт проведать, сетку мандаринов притаранит.

– А уж этого не будет тем более! – Ицик вздыхает ещё печальней и вдруг вспоминает. – Тебе, кажется, в туалет надо? Давай отведу. А то ещё палку деду возвращать. Шума потом не оберёшься…

После туалета возвращаюсь на свою койку, а Швили уносит экспроприированную собственность спящему владельцу. Слышу, как он встретил в коридоре кого-то из земляков, и тотчас гортанно-напевная грузинская речь успокаивающе полилась по тихим больничным покоям.

Некоторое время раздумываю о несчастном Диме, которому некому помочь, кроме нас, и скряге Меире, раскатывающем на чёрном джипе или «мерсе» – что там у него сегодня? – и не способном на элементарное человеческое сочувствие. Беда не в том, что нам попался такой чёрствый начальник, или все мы такие забитые и бессловесные, что даже не возмущаемся, когда нам плюют в лицо. Беда в том, что подобная ситуация типична, и такое здесь сплошь и рядом. Да и только ли здесь? Рыцарские времена, когда существовало понятие чести, и даже косой взгляд расценивался как оскорбление, безвозвратно канули в лету. Мы убеждаем себя в том, что так существовать практичней и безопасней, твердим глупейшую мантру «связываться с негодяем себе дороже» и уже не замечаем, что опускаемся всё ниже и ниже по дарвиновской лесенке до примитивной бактерии или амёбы, которых не трогают – и слава Б-гу…

А зависит ли что-нибудь от того же самого Меира? Может ли он быть другим? И кто виноват в том, что мы позволяем так поступать с собой? Или такая система человеческих взаимоотношений более жизнестойка в мире? А может, добро и зло из идеальных понятий с чёткими библейскими определениями того и другого незаметно приобрели новые формы, определяемые уже не вечными истинами, а вполне конкретными утилитарными потребностями человека? Уже не раз я имел неосторожность убедиться в том, насколько переменчиво и неоднозначно наше отношение к тем или иным вещам! Жестокий шлепок по заднице – жуткое оскорбление, смертельная обида, абсолютное зло! – иногда способен отрезвить нас, заставит задуматься о первопричине шлепка и в следующий раз поступать более разумно и осмотрительно. И нет уже после этого ни в чём ни ясности, ни однозначности…

Впрочем, опять лезу в непроходимые дебри. Добро и зло – это вовсе не то же самое, что доброта и злость. Не нужно усложнять очевидные вещи. Люди пытались измениться и приспособиться к внешним условиям, но не могли и гибли из-за собственных искусственных ограничений; амёбы же и бактерии жили и не тужили, ни о чём не задумываясь, и – существуют помаленьку веками. И всегда будут существовать…

Наверное, я немного прикорнул, потому что невольно вздрагиваю, когда у меня над головой раздаётся вкрадчивый голос Муссы:

– Я уже пять минут смотрю на тебя. Ты меня не заметил? О чём, брат, задумался?

– Ой, Мусса, привет! – Пытаюсь приподняться, но он меня жестом останавливает. – Я и в самом деле, наверное, задремал и не слышал, как ты пришёл.

– Ничего страшного. Тебе сейчас надо много спать, чтобы поскорее выздороветь.

– Всё у меня почти в порядке, – машу рукой, – вот только с ногой не повезло и дышать трудновато…

– Всё будет хорошо! – Мусса легонько покачивается на стуле, неизвестно откуда взявшемся в палате. – Расскажи, брат, как всё произошло. Как ты попал в аварию?

– Ты сюда раньше дорожной полиции явился, – улыбаюсь, – следствие ведёшь. Только зачем тебе это?

Мусса ухмыляется в ответ, и его смуглое широкое лицо даже светлеет. Но отвечает не сразу:

– Напрасно смеёшься. Если ты надеешься, что дорожная полиция тебе поможет, то ошибаешься. Максимум, что они сделают, это подготовят документы для получения страховки. А потом закроют дело.

– Почему ты так думаешь?

– Так делается всегда. И никого они не разыскивать не станут. Бумажки – да, это они сделают.

– Ну, хотя бы это…

– Думаешь, за твою старую машину тебе что-то заплатят? Копейки! Ты даже не сможешь купить такую же, как разбил!

Самоуверенность Муссы начинает меня раздражать.

– Такую, естественно, не куплю, – запальчиво сообщаю я, – но ведь что-то всё-таки заплатят? Заплатят! Добавлю и куплю машину поновее. В крайнем случае, возьму ссуду в банке… Но тебе-то какое дело до всего этого?!

Мусса снова улыбается и не отводит от моего лица взгляда. Его чёрные с коричневатыми белками глаза глядят в упор, и уже непонятно, сочувствует он мне или, наоборот, за что-то осуждает.

– Сейчас полиция пытается найти машину, из-за которой ты пострадал. Тебе это сказали?

– Сказали.

– И ты всерьёз думаешь, они кого-то найдут?

– Мне-то какая разница? Я ничьей крови не жажду. Мне б своё вернуть. Есть порядок, пускай его выполняют.

– Это точно! Если найдут хозяина той машины, можешь подать на него в суд, и тогда сумеешь получить от него деньги не только за машину, но и за ущерб здоровью. А это деньги немалые.

– Догадываюсь. Значит, пускай ищут.

Мусса торжественно выпрямляется на своём стуле и поднимает указательный палец кверху:

– Так вот знай: они его не найдут!

– Почему ты так решил?

– Знаю! – Мусса снова ласково улыбается и почти нараспев произносит: – У нас своих не выдают. А как его полиция иначе сможет найти?

– Даже так! – Теперь я разглядываю Муссу почти враждебно. – И что же ты предлагаешь? Ведь ты пришёл сюда вовсе не за тем, чтобы меня этим порадовать?

– Конечно, нет! – Мусса оглядывается по сторонам и почти вплотную наклоняется ко мне. – Давай выйдем в коридор. Там покурим и заодно поговорим…

В отличие от Ицика, он тотчас раздобыл уже нормальные костыли, на которых я довольно резво ковыляю до выхода из отделения, а там мы устраиваемся на подоконниках широких окон напротив лифтов, и Мусса принимается неспешно излагать свой план:

– Мне не трудно было выяснить, кто этот шофёр, я даже знаю его семью и из какой он деревни. И могу назвать его имя в полиции. Как я это узнал? Я многое могу сделать, если понадобится… Главное в другом: если я его попрошу, он сам придёт и всё расскажет в полиции. Напишет чистосердечное признание.

– Ну, и сделай так! – почти радуюсь. – Буду тебе по гроб жизни благодарен.

– Благодарен? – хитро щурится Мусса. – Вот это другой разговор! На какой сумме сговоримся?

Я даже вздрагиваю от его слов:

– Не понял… Я тебе что-то должен заплатить?

– А кто же выдаёт своих людей бесплатно? – Мусса жмурится, как сытый кот, и выпускает изо рта круглое колечко табачного дыма. – Всё имеет цену. И потом, мне же нужно будет как-то уладить с его родственниками.

– Слушай, Мусса, – я еле сдерживаюсь от захлёстывающего меня гнева, – тебе не противно говорить такие вещи? И своих сдавать – не омерзительно?

– А что тут такого? Обычный бизнес! – пожимает он плечами. – Что в этом странного? Ну, арестуют этого парня, два дня в каталажке продержат – что с него взять? Он бедный, у него ничего нет. Даже машина, на которой он тебя подсёк, чужая. Так что он ничем не рискует. Обычная безалаберность на дороге… А тебе в любом случае за разбитую машину страховая компания деньги выплатит. И за поломанную ногу – Институт национального страхования… Но, чтобы эта процедура не растянулось на долгие годы и тебе не пришлось тратиться на суды, нужно, чтобы этот шофёр-бедуин, во-первых, сам явился в полицию, во-вторых, дал необходимые показания. Ясно теперь? Так вот, ты мне выписываешь чек на сумму, скажем, десять процентов от того, что получишь в итоге, – это немного, – а я иду в полицию и сообщаю, что знаю этого парня… Есть даже свидетели – пассажиры такси, которые видели, как ты перевернулся. Они подтвердят.

Минуту размышляю над его словами, но ничего, кроме изумления, во мне сейчас нет. Даже злость куда-то испарилась.

– Всё у тебя просто и гладко, – только и бормочу осипшим голосом, – продумано и разложено по полочкам. Обычный, как говоришь, бизнес…

Мусса улыбается ещё шире:

– Если откажешься, те же пассажиры из такси сами придут и скажут в полиции, что этот парень не виноват, а подсекал его на дороге именно ты. Тогда вообще ничего не получишь. Я понятно изложил?

Неуверенно поднимаюсь с подоконника на своих костылях, и вдруг глаза мне застилает чёрная пелена гнева. Горло моё, исцарапанное трубками, когда я был без сознания, хрипит ещё больше, но я изо всех сил кричу, и люди в коридоре начинают оборачиваться:

– Пошёл вон отсюда! Уходи, а то я за себя не ручаюсь! Видишь эти костыли – сейчас я тебя ими…

Кажется, даже замахиваюсь костылями, но тут же теряю равновесие и падаю. И больше ничего вокруг меня нет, лишь какая-то удушливая вязкая слизь и воздух, которого не хватает…

8. ЛУЗЕР ШВИЛИ

Вечером компьютер я так и не получил, хотя жена приносила его в больницу. Просто я лежал в полуобморочном состоянии на своей кровати, и у меня повысилась температура. К тому же разболелась нога в гипсе, жутко ломило в висках и всё время не хватало воздуха.

Ни с кем разговаривать мне не хотелось, а когда пришли двое полицейских, чтобы допросить меня, я молча отвернулся от них, и медсестра грудью встала на мою защиту. Пообещав вернуться, когда мне станет лучше, полицейские ушли. Жена, видно, вознамерилась героически сидеть всю ночь у постели тяжело больного супруга, но я неожиданно нахамил ей, после чего она обиделась и ушла, не забыв прихватить с собой так и не извлечённый из пакета ноутбук.

На душе сейчас пусто и тоскливо. Нет, я вовсе не переживаю из-за расколоченной вдребезги машины, которую, наверное, можно было бы попытаться восстановить, но… не с моими капиталами. Дешевле купить новую. О предстоящих тратах не думаю – они при любом раскладе превзойдут все ожидания. Я уже не раз убеждался, что чем меньше раздумываешь о деньгах и свободней их тратишь, тем легче они откуда-то появляются. Откуда – не знаю, просто подворачиваются какие-то халтуры или тебе неожиданно возвращают давно забытые долги. Логическому объяснению сей круговорот денег в моём бюджете не поддаётся.

Меня сейчас даже не особенно волнует, останусь ли я после этого приключения работать в охране. Шеф, конечно, понимает, что никакой моей вины в случившемся нет, но я виноват уже тем, что создал ему некоторые неудобства – на время вывел из строя трёх охранников и лишил такой дешёвой развозки, как я со своей машиной. Чтобы всё вернулось на круги своя, нужно приложить усилия – найти новых людей и, главное, чтобы среди них оказался такой лох с машиной, как я. Шеф, естественно, справится с этой задачей, но неизвестно, останется ли после этих поисков и находок местечко для меня, а заодно и для Швили с Димой.

Свет в палате выключен. Когда медсестра приходит менять капельницу и мерить давление, я отворачиваюсь, чтобы с ней не общаться. Она молча и понимающе треплет мои потные вихры, поправляет мятые простыни и, не включая свет, величаво удаляется.

– Лев, ты спишь? – спустя минуту раздаётся сдавленный шёпот Швили.

– Нет, думаю.

– О чём? – Ицик не очень любит раздумывать о чём-то, так как считает себя человеком действия. Почесав неизраненный участок головы, он присаживается на оставленный Муссой стул.

– О жизни.

– О ней, дорогой, сколько ни раздумывай, всё равно ничего не придумаешь. Так уж она хреново устроена.

– А ты чего не спишь? – Кошу глаз на друга, но его лицо непроницаемо.

– Не спится. Тоже о жизни думаю…

Усмехаюсь про себя, потому что кого-то другого ещё можно заподозрить в подобных поступках, только не Ицика. Над чем он действительно регулярно ломает голову, так это над тем, у кого бы перехватить очередную сотню-другую. Размышления о превратностях жизни – не его епархия.

– Тебя что-то в этой жизни не устраивает? – Поворачиваю к нему лицо и даже включаю лампу рядом с кроватью.

– А что меня может в ней устраивать? Живу, как шакал последний, и просвета никакого. Ни семьи, ни денег. И мама болеет… Хорошо, хоть сразу по приезду сюда квартиру успел купить – и то банк платежами замучил. Каждый месяц бегаю к ним и уговариваю, чтобы с очередным платежом подождали и сильно большой процент на него не накручивали. Да ещё надо минимум раз в неделю идти к кому-нибудь на свадьбу или на день рождения. А как пойдёшь без конверта, в котором наличными не меньше трёх сотен лежит? У нас с этим строго. Вот и приходится выкручиваться. Не успеешь зарплату получить, а её уже нет…

– Да ещё расходы на букеты любимой женщине! – ядовито напоминаю я.

– А что ты думаешь? – Ицик вызывающе шевелит тощими ключицами, выглядывающими из декольте. – Я что – не мужчина?! Каждый мужчина должен делать подарки своей женщине!

– Разве эта женщина твоя? У неё есть муж и семья. А ты всё это пытаешься разрушить. Может, отсюда и твои неприятности.

– Сердцу не прикажешь. А неприятности мои, поверь, начались не вчера. Я тебе никогда свою историю не рассказывал?

– Давай, рассказывай. Всё равно сейчас делать нечего. – Удобнее устраиваюсь на подушке и чувствую, как боль в ноге постепенно слабеет, а в голове становится светлей. Кислород тихонько шипит в трубке, воткнутой мне в нос. Всё-таки общение с Ициком приносит какую-то пользу.

– Я не всегда был таким бедным, как сейчас. Ведь у себя в Кутаиси я работал таксистом – понимаешь, что это такое? Кое-какие деньги привёз оттуда. А приехал, осмотрелся и думаю: зачем мне искать другое занятие? Таксисты везде нужны. Тут же устроился в одну компанию, поработал в ней несколько месяцев и понял, что это не Кутаиси. Можно вообще без штанов остаться. Сам посуди – ездишь на хозяйской машине, за смену устаёшь, как последний шакал, а в конце дня больше половины выручки обязан отдать хозяину за аренду машины, да ещё сам оплачиваешь бензин, ремонт, мойку… Нет, думаю, надо, пока не поздно, своё дело раскручивать. К тому времени я уже растратил почти все деньги, что привёз с собой. Квартиру купил, да и мама разболелась – знаешь, сколько денег на лекарства для неё каждый месяц трачу?.. Но для раскрутки собственного дела совсем другие деньги нужны, а где их взять? Не подумал я своей головой о том, что завтра будет, зато решил, что руки у меня есть, баранку вертеть могу – что ещё надо? Как-нибудь выкручусь. Другие же выкручиваются… Пошёл в банк и взял ссуду на покупку, аж, трёх «мерседесов» для такси!

– Как тебе дали такую большую ссуду? – удивляюсь я.

– Дали… – Ицик горестно машет рукой. – Смеяться будешь, но начальник отделения банка земляком оказался – грузин из Кутаиси. Лучше бы был каким-нибудь аргентинцем или индусом, у которого зимой снега не выпросишь!

– Что было дальше, догадываюсь. Бывшие кореша по баранке из друзей превратились во врагов, так? Конкуренция… А ещё ссуду выплачивать надо и за квартиру отстёгивать. Ситуация знакомая, не ты первый в неё попал… Сам себя развёл на хорошие бабки!

– Всё точно так, дорогой, как говоришь! А в дополнение ещё и со всеми родственниками перессорился, у кого денег в долг на бизнес занимал. У нас же принято своим помогать, не то что у ваших «русских». Не поможешь – обида на всю жизнь. Но… лучше бы уж, как ваши, не помогали…

– И как собираешься выкручиваться?

– Откуда я знаю? – Ицик печально разводит руками, и его тонкие лягушачьи губы растягиваются, будто он собирается заплакать. – Машины в итоге банк конфисковал, счёт до сих пор арестован… Как ещё сам до сих пор хожу по земле?

Спустя некоторое время он встаёт и тихо бормочет:

– Ладно, хватит печальных историй. Пойду к себе, спать лягу. Поздно уже. А то поговорил с тобой и сам расстроился…

После его ухода некоторое время лежу и бессмысленно разглядываю штору, отгораживающую мой закуток. Потом мне неожиданно вспоминается ещё один человек с историей, очень похожей на ту, что сейчас излагал Швили. Я уже рассказывал о нём в самом начале своего опуса, вернее, о том, как мы работали вместе на КПП Эрез. А сейчас пришло время рассказать о нём подробнее.

Звали его Цви, и приехал он из Боливии. Предки его были родом из Польши, но никакого языка, кроме испанского, он не знал. А так как жил он в Израиле с юных лет, то худо-бедно натаскался и в иврите. Однако читать и писать не научился, заявляя повсюду, что обладает слабым зрением и ничего из написанного разобрать не может. Впрочем, это не мешало ему иметь на всё своё радикальное мнение, видно, телевизор и радио с избытком компенсировали ему недостаток образования и заодно культуры. Наличие громадных пробелов во всех без исключения областях он объяснял чисто по-израильски – я, дескать, столько войн прошёл, что не было времени книжки читать. Когда Родина в опасности, нужно быть на переднем крае, а не на школьной скамье… В доказательство своих подвигов задирал рубаху и демонстрировал старые шрамы на груди и на животе.

В периоды между войнами, когда кусок хлеба следовало зарабатывать не ратным, а мирным трудом, Цви решил заняться бизнесом и открыл мастерскую по изготовлению штор. Жену посадил за швейную машинку, а себе оборудовал офис со столом, креслом и кофеваркой. Жена, как пчёлка, строчила шторы, а он распивал кофе с потенциальными клиентами и решал вопросы внутренней и внешней политики. Сколько времени в действительности проработала его фирма, он не уточнял, но, ясное дело, всё закончилось полным банкротством. Однако долги ему не списали. Семьдесят тысяч шекелей и по сегодняшним меркам сумма впечатляющая, а в те достославные семидесятые и вовсе запредельная. Другой бы от такого в петлю полез, но Цви не унывал. Погасить долг или хотя бы уменьшить его даже не пытался. Устроиться куда-то на работу и получать зарплату, которая мигом исчезала бы в бездонной пропасти арестованного банковского счёта? Ну, уж нет, не на того напали! Чтобы прокормиться самому и прокормить семью, Цви вынужден был скрываться от судебных исполнителей, которым у него и так уже конфисковать было нечего, и подрабатывать по-чёрному, получая деньги наличными. Плюс промышлять сбором стеклотары и банок из-под пива, приносящим хоть и небольшой, но стабильный доход.

К нам в охрану Цви попал вовсе не из-за сострадания шефа к падшим. Скорее, из-за жадности, ведь за ту же работу, что и нам, он платил боливийцу половинную зарплату, но наличными в конверте. Всех это устраивало. Даже судебных исполнителей, которые, конечно, могли уличить шефа в чёрной бухгалтерии, но… надо ли оно было кому-то?

Когда я поинтересовался у Цви, как он собирается жить дальше, тот только усмехнулся и легкомысленно махнул рукой, мол, чем моя жизнь хуже твоей? В отличие от тебя я ничего никому не плачу, а ты прикинь: сколько денег у тебя остаётся после всех выплат? Прикинул? То-то и оно, пшик! К тому же, и на этом Цви делал особое ударение, мой пенсионный возраст не за горами, и пенсию будут платить вовремя и без задержек, при этом никакие судебные исполнители не в праве наложить на неё свою загребущую лапу… Кстати, долг Цви за тридцать лет возрос в десять с лишним раз и составлял почти миллион. Если бы меня порадовали такой цифрой, я бы без раздумий через пять минут застрелился из казённого пистолета…

Ах, бедный-бедный Йорик – Ицик Швили! Я даже представляю, как, подобно Гамлету, держу в ладонях твой израненный и залепленный пластырем череп и не хочу, но вынужден примерять на твои худые ключицы пиджачок боливийца Цви. Не знаю, какие ещё долги висят дамокловым мечом на твоём банковском счету, но, если ты пока не собираешь пустые бутылки и банки из-под пива, то только потому, что этому противится твоя гордая грузинская натура. К сожалению, суровая израильская действительность обламывает и не таких крутых перцев, как ты. Я искренне желаю тебе выбраться из долговой ямы, завести нормальную подругу, вылечить маму и раскатывать на собственном «мерсе», за который никому ничего не должен… Но разве с нашей работой такое реально? Максимум, она не позволит погрузиться на самое дно, а шевелить плавниками где-то поблизости, питаясь диетическим планктоном…

Бессмысленно кручу в руках сотовик. На удивление он сегодня помалкивает. Я-то думал поначалу, что друзья и знакомые, которых у меня здесь, конечно, не столько, сколько было раньше, но всё равно достаточно, начнут звонить наперебой и интересоваться моим самочувствием, ан, нет – тишина. Не может быть, чтобы слухи о моей беде не разнеслись среди них…

А может, это вовсе никакие не друзья, а так – прохожие?

Но и это сейчас не беспокоит меня. Мне это почему-то безразлично. И сам не знаю, почему.

Неужели что-то изменилось для меня в этом мире после разговора с Муссой? То же вряд ли. Не настолько он знаменателен, этот разговор, чтобы мне открылись какие-то новые, ранее неизвестные гнусные горизонты. Дело в чём-то другом.

Может, я и в самом деле дошёл до какого-то предела, за которым начинается переоценка ценностей, и человек, наконец, открывает себя настоящего, без наносной шелухи и стыдливого приукрашивания собственных достоинств и пороков? Начинаешь вдруг понимать, что врать самому себе – это совсем уже никуда не годится.

Какие причины подтолкнули меня к этому? Нет никаких внешних причин…

Опять начинает болеть голова. Видно, необходимо хотя бы разок в жизни как следует приложиться ею о что-то твёрдое, чтобы начать задумываться о подобных вещах.

Доползти, что ли, до нашего фанатика Димы и послушать, что он вещает по этому поводу? Может, уже пришёл в себя? Наверняка особо оригинальных идей он не выдаст, но – мало ли что. Он ведь тоже ударился головой… Эх, опять шуточки мои кладбищенские…

На часах уже далеко за полночь, и шум за шторами стих. Из-за полуприкрытой двери в нашу палату слышно, как кто-то переговаривается вполголоса, но всё равно всё живое постепенно погружается в сон. Хорошо, что поблизости нет тяжёлых больных, которые стонами мешали бы спать.

Будем спать и мы. Я же мечтал о том, что вот бы мне когда-нибудь хоть разок повезло забыть обо всех проблемах, выключить опостылевший будильник, завалиться на подушку и выспаться всласть. И чтобы ни одна живая душа не мешала… Вот, пожалуйста, всё сейчас в твоей власти – больничная тишина, удобная койка, медсёстры и нянечки, которые порвут любого, кто осмелится нарушить покой… Они, кстати, мои коллеги – своеобразные охранники, берегущие чужой сон, а это ещё та нелёгкая работка. Утром надо поблагодарить их. Кто-нибудь, кроме меня, догадался это сделать?..

Кручусь на подушках, пытаясь поудобней устроить своё гипсовое полено – ногу. Всё вроде бы хорошо и комфортно – и кровать замечательная, и кондиционер разгоняет прохладу по палате, и тишина… Только не спится. И дышать по-прежнему тяжело…

Позвать медсестру, что ли, чтобы дала снотворного? Нет, не буду её беспокоить, пускай отдохнёт. Ей от нашего брата за смену тоже достаётся, будь здоров…

До первых рассветных лучей кручусь на своих измятых простынях, а под утро, когда больница начинает потихоньку просыпаться, проваливаюсь в глубокий сон. Проваливаюсь отчаянно и безоглядно – как будто прыгаю с высокой скалы в чёрный бездонный и стонущий от боли омут…

9. СОЛДАТЫ И МЫ

– Димыч, – зову негромко, – очнись, Христос воскрес! Открой глазки, погляди на нас, нехристей!

Дима послушно открывает глаза и рассматривает нас с Ициком, будто видит впервые.

– Как ты? – А сам стараюсь выглядеть бодрячком, да и Ицик за моей спиной стыдливо прячет ссадины и пластыри на голове в тень шторы.

– Нормально, – отвечает Дима, и голос у него такой же хриплый, как был у меня в первый день после пробуждения. Он неловко тянет незагипсованную руку поздороваться. – Как сами-то?

– Как видишь.

– Кто-нибудь с работы приходил?

– Обещали прийти, – зачем-то начинаю врать, а про себя думаю, что обязательно позвоню Эдику и выдам всё, что думаю про него и про Меира, про их доброту и отзывчивость.