Текст книги "Прощание с Литинститутом"

– Между прочим, уважаемый охранник, одна из наших родительниц сегодня пришла с жалобой на вас. Говорит, что её ребёнок боится идти в сад, потому что вы его щекотали!

Более абсурдного обвинения в мой адрес даже шеф выдумать не в состоянии. Не знаю, смеяться от такого сообщения или плакать.

– Я кого-то щекотал? – удивляюсь я. – Когда?

– Когда – не знаю, но щекотал! – На лице воспитательницы торжество поруганной добродетели. – Если родительница говорит, значит, так и было. Ребёнок матери врать не станет!

– Ничего не понимаю, – развожу руками. – Мне и сказать-то нечего… А что за ребёнок? Я могу поговорить с его матерью?

– В этом нет необходимости.

– Это вам кажется, что нет, а мне необходимо! – Начинаю приходить в себя и вспоминаю, что лучший способ защиты – нападение. – Этак меня скоро в педофилы запишете!

– Не говорите глупостей! – При слове «педофил» воспитательница вздрагивает и краснеет, как красна девица, потом бормочет, словно оправдывается. – На самом деле претензий лично у меня к вам нет, но… ведите себя сдержанней. Не приближайтесь к детям. Даже если кто-то из них упадёт и расшибёт себе нос в вашем присутствии, не трогайте его. Мой вам совет, лучше позовите воспитательницу…

Ничего себе совет! Я уже знаю, что к местным детишкам лучше не приближаться. Гипертрофированная любовь израильтян к своим отпрыскам доводит общение с ними до абсурда. Прикоснулся пальчиком – значит, ударил, улыбнулся девочке – сексуально домогался (экие словечки!), отряхнул запачканные при падении ребёнка штанишки – пытался его раздеть… Зато можешь на расстоянии оскорблять ребёнка и поливать его родителей на чём свет стоит. Только не угрожай. В этом случае сердобольные граждане видят криминал и тотчас вызывают полицию, а та без долгих церемоний заковывает тебя в наручники и отправляет в каталажку. Выяснения – завтра…

В полной прострации сажусь на свой стул у входа в сад и долго сижу, не в силах собраться с мыслями. Шеф, Эдик, воспитательница – каков букет? А ведь так хорошо всё складывалось поутру – я выспался, успел позавтракать и выпить кофе, машина завелась с пол оборота, солнце светит не особенно ярко, из города выехал спокойно… И на ж тебе – один подарок за другим.

Твержу себе, как заведённый: сиди спокойно, не лезь больше никуда, пускай они все поразбивают себе носы в твоём присутствии, а ты даже пальцем не пошевелишь! И по телефону ни с кем не связывайся. А там, глядишь, этот дурацкий день закончится без новых приключений.

Да только куда там! День только начался, и конец ему не скоро. Ох, как не скоро…

5. РЕЛИГИОЗНЫЙ ФАНАТИК ДИМА

Детишек не трогаю, демонстративно отворачиваюсь в сторону даже тогда, когда кто-то из них по привычке начинает со мной заигрывать. Признаюсь, был грешен несколько дней назад – в шутку боролся с трёх-четырёхлетними карапузами, которым очень понравилось, что взрослый дядька берёт их на руки, строя при этом страшную козью морду. Наверняка им необходимо немного повозиться, сбросить энергию, а прокисать под бдительным присмотром воспитательниц в закрытой комнате и распевать песенки под гнусавый магнитофон – это тоже, наверное, нужно, но не всё же время. Трудно сказать, прав я или нет, но, как выяснилось, инициатива наказуема.

Одно я понял после сегодняшнего инцидента: педофил во мне, так и не родившись, завял на корню. Нужно сообщить радостную новость воспиталке и обиженной мамаше, мол, к их деткам я теперь не подойду даже под страхом смертной казни. Пусть не опасаются за своих драгоценных чад. Абсурд должен иметь своё логическое завершение.

Периодически поглядываю на часы и печально вздыхаю. Хоть до конца работы осталось и не так уж много времени, но и день пока не закончился – какие ещё гадости меня дожидаются?

К концу работы снова напоминает о себе Эдик.

– Значит, так, – деловито командует он в трубку, – с работы заберёшь троих: Ицика Швили, религиозного фаната Диму и Наркис. Хотя нет, Наркис заберу сам. Двоих повезёшь.

– Опасаешься, что уведу ненаглядную зазнобу? – усмехаюсь невесело. – Она же заканчивает одновременно со мной, а тебе ещё два часа полировать задницу на своём месте. Пожалей девушку, не томи лишних два часа, да ещё без оплаты!

– Ничего страшного, я с ней договорюсь. Она умная девочка.

– Как хочешь. Баба с возу… – снова смеюсь. – Ну, какие сплетни доносятся с горних вершин?

– Никаких! – обрубает Эдик и выключает телефон, чтобы я и дальше не раскручивал его на какие-нибудь опасные откровения.

Закончив работу, я не тороплюсь сразу запрыгнуть в машину и поскорее отбыть восвояси. Уж, больно любопытно вычислить мамашу, обвинившую меня в страшных злодеяниях по отношению к её невинному младенцу. Воспитательницы, видимо, догадываясь о моём желании, порхают туда-сюда, искоса поглядывают на меня и хихикают. Ситуация двусмысленная, но мне сейчас на всё наплевать. Моя незапятнанная кристальная репутация дороже.

Однако вычислить подлую клеветницу так и не удалось. Все мамаши, явившиеся за своими чадами, как на подбор одинаково скучны, заученно здороваются со мной и прощаются, и ни одна из них не сверкнула гневными очами и не прыгнула на меня разъярённой тигрицей, дабы я наконец понял: щекотка – не менее опасный способ растления малолетних, чем другие…

Первым подбираю Ицика Швили, который в гордой позе ожидает меня на обочине дороги. Не смотря на свой невысокий рост, он высокомерно поглядывает на проезжающие мимо машины, а больше всего его взор устремлён в небо, где высоко, почти под облаками, кружат какие-то стервятники. Этакое зрительное общение с ними весьма льстит его неукротимой грузинской натуре, и хоть он вынужден жить в нашем болоте и общаться с нами, приземлёнными, в мыслях и мечтах он наверняка там, среди гордых собратьев-хищников.

Пока едем до следующего поселения, в котором нас дожидается религиозный фанатик Дима, он очередной раз пытается рассказать мне про то, как все подряд пользуются его бескорыстием, платят за это чёрной неблагодарностью, а он по широте души не может позволить себе отплатить обидчикам той же монетой. Однако сегодня посмеиваться над простодушным Ициком мне не хочется, и я лишь изредка поглядываю на его желтоватое лягушачье лицо, подслеповатые глазки и лысый череп с зачёсанными от уха к уху остатками былой буйной растительности.

– Понимаешь, дорогой, – сам себя заводит он, – они думают, что если я грузин, то арифметику не знаю. Денег у меня куры не клюют, да? То в одном месте два часа не доплатят, то в другом… А мне, может, уже давно пора подойти к этому Меиру и сказать прямо в глаза, что он последний шакал, и мама его родила от шакала! Какую я зарплату получил в прошлом месяце, хочешь скажу?

– Не хочу, – отмахиваюсь я.

– Нет, скажу! Жалкие копейки! Я всем вокруг должен, и если подхожу к человеку сразу после зарплаты и говорю, что в этом месяце долг вернуть не смогу, то что он обо мне подумает?! – Ицик печально взмахивает худыми руками и трясёт головой. – Не говори, я знаю, что он подумает!

– Между прочим, – замечаю я, – ты и мне должен. И уже два месяца. Но пока с извинениями ни разу не подходил.

– Вот и я про то! – почти радуется Ицик моему напоминанию. – Я тебе отдам, обязательно отдам… Но только как? Хлеба я себе купить должен? Должен. Больной маме на расходы дать что-нибудь должен? Должен. А цветы любимой женщине?!

Несмотря на свои сорок лет, Ицик холост и никогда женат не был. Но он ухаживает за цветочницей из магазина по соседству с его домом. В любви он настоящий романтик и Дон-Кихот, потому что не обращает никакого внимания на то, что женщина давно замужем, имеет детей и на вздыхания бедного рыцаря никак не реагирует. Причина, по которой она его не отшивает, проста и банальна. Цветы, которые Ицик регулярно дарит возлюбленной, заказываются в её же магазине, но заказ не забирается, потому что изготовитель и получатель – в одном флаконе. Цветочнице от этого чистая выгода, и в день заказа она приветлива и доброжелательна к своему рыцарю. В остальные дни холодна и неприступна, а несчастный воздыхатель, вопреки сложившемуся стереотипу прилипчивого и напористого грузина, предельно застенчив, скромен и постоянно краснеет, как невинная девушка.

– Мамой клянусь, – горячится он, – ещё пару раз мне заплатят такую зарплату, я подойду к шефу и скажу ему прямо в глаза: я тебе не таиландский рабочий, ищи другого ишака! Брошу пистолет на стол – забирай, скажу, свою пукалку, а я тебя больше знать не знаю!..

Ну, вот, наконец, и поселение, в котором нас дожидается фанатик Дима. Честно признаться, причитания Швили мне уже изрядно надоели. Заберу Диму, пускай беседуют друг с другом, а меня оставят в покое. Хотя в присутствии Димы Ицик всегда тушуется, ведь Дима и сам большой охотник поговорить, стоит только затронуть его больную тему – религию. Швили, как человеку абсолютно светскому, участвовать в клерикальных диспутах не с руки, да и… боязно.

Дима ждёт нас у ворот рядом с будкой, в которой сидит юная девочка-солдатка с автоматом. Но к ней он не подходит – «сан» не позволяет. Даже если бы я и не был знаком с ним, сразу выделил бы его из толпы. Классический тип средневекового фанатика-инквизитора. Этакий непреклонный Торквемада. Лысый череп, заострённые черты лица, хищный клюв вместо носа, презрительно опущенные уголки рта и глаза, скрытые тёмными стёклами очков в металлической оправе. На абсолютно безволосой впалой груди тонкая золотая цепочка с медным православным крестиком.

Слегка поддеть его никогда не упускаю случая, даже когда нет настроения. Может быть, из-за того, что он всегда предельно серьёзен, а чувство юмора у него, кажется, отсутствует напрочь.

– Слава спасителю, – говорю ему, – теперь все в сборе.

– Не надо бросаться такими словами, – принимает он мой вызов. – Со спасителем лучше общаться осторожно и не поминать его всуе.

– Насколько помню, всуе не поминают лишь чёрта, – не унимаюсь я. – А спаситель – как на него выйти, если хочешь пообщаться с ним напрямую? Просвятил бы нас, тёмных.

– Никаких особых правил общения нет, – охотно откликается Дима. – Нужно только верить в него всей душой и быть искренним. И тогда он откликнется…

Краем глаза замечаю, как у Швили голова начинает непроизвольно клониться, очи слипаются, и весь он обмякает. Если к нему некоторое время не обращаться, он сразу вырубается. Ничего не скажешь, профессиональный охранник, который может находиться только в одном из двух агрегатных состояний – или он зоркий сокол, или сонный филин. Промежуточного состояния нет.

– Димыч, – продолжаю миролюбиво, – объясни одну вещь, а то я всё никак не могу понять. Хоть это и не моего ума дело, но скажи: ведь ты еврей?

– В стопятидесятом поколении.

– Ну, и как ты, еврей, стал христианином? По-моему, уж лучше быть атеистом, только не изменять вере отцов.

– Это дело сугубо индивидуальное, личное. – Дима откидывается на спинку кресла и сверлит меня оттуда подозрительным взглядом. – Каждый приходит к вере самостоятельно, и не нужно ему никаких указчиков. Человек сам определяется в том, что ему ближе.

– И как ты пришёл к своей вере?

– Длинная история. Как-нибудь расскажу, но не сегодня.

– Почему?

– Настроения нет.

– Значит, не хочешь нас на путь истинный наставлять? Гореть нашим душам в геенне огненной… А что, интересно, по этому поводу в Библии написано?

– Сам почитай! Там есть ответы на все вопросы… Но пока в сердце у тебя не будет веры в спасителя, никакое чтение тебе не поможет.

– Вот тебе и раз! – хохочу уже откровенно. – Значит, читать нельзя, пока веры нет, а где же её взять, если ничего не читать? Замкнутый круг!

– Напрасно иронизируешь, – слегка надувается Дима. – Думаешь, подловил меня? Глупости!.. Если помнишь, были когда-то фарисеи, которые только и делали, что читали и читали священное писание, а толку от их чтения никакого не было. Лишь вред, потому что народу мозги пудрили своей учёностью. Но пришёл спаситель и выгнал их из Храма…

– …чтобы не отвлекали своей учёностью от истинной веры? – подхватываю сразу же. – А какая она, истинная вера? Кто за столько веков сумел в этом разобраться?.. И потом, чтобы верить, нужно всё-таки знать, во что веришь. А если всё отрицать и прогонять от себя тех, кто преуспел лишь в книжных премудростях, как тогда быть? Куда податься бедному самаритянину?

Минуту Дима раздумывает, видимо, решая, стоит ли продолжать со мной эти бесполезные словопрения, потом христианское всепрощение всё-таки уступает раздражению, и он, стиснув зубы, говорит:

– Останемся каждый при своём мнении. Не хочешь поверить в спасителя, не верь, но знай, что он всегда открыт для тебя. Будь ты самый большой грешник на земле, он всё равно придёт к тебе в трудную минуту на помощь. И тогда ты по-настоящему поверишь в него… Всё, закрыли тему.

И в самом деле, разговор с Димой наскучил мне не меньше, чем разговор с Швили всего десять минут назад. Что это за черта у меня такая дурацкая? Человеконенавистником становлюсь, что ли? Стоит мне совсем немного пообщаться с собеседником, как он мне наскучивает до ломоты в скулах. Неужели так угнетающе влияет на меня осознание старой библейской истины о том, что нет ничего нового под луной? Или я в самом деле превращаюсь в пресловутого фарисея, с радостью меняющего живое человеческое общение на общение с книгой?

Если разобраться по существу: много ли мы на самом деле общаемся друг с другом? Газеты, телевизор, Интернет – это только иллюзия общения. Суррогат, дающий обманчивое впечатление твоей причастности к внешним событиям, а эти события тебя не касаются, ты вне их. Изредка попадаешь на какое-то многолюдное мероприятие, торжество или концерт, и вдруг ловишь себя на мысли, что тебе не о чем с присутствующими поговорить, одни лишь приветствия и ничего не значащие фразы. Ни тебе, ни твоим знакомым не интересно такое банальное общение. Мы отвыкаем находиться вместе, хочется поскорее юркнуть в свою ракушку, запереться на засовы и по-прежнему жить в маленьком уютном мирке, куда нет доступа никому из посторонних. Лишь там нам интересно и комфортно.

Раньше, наверное, было иначе, и человек просто не мог выживать в одиночку. Ему требовалось находиться в стае, где всегда окажут помощь и не дадут умереть с голоду. А сегодня у человека хватает возможностей выжить и не сойти с ума от одиночества. Дружба, привязанность и даже любовь – это теперь атавизмы каких-то прежних, прожитых предками жизней. Рушатся тысячелетние традиции общения. А мы – разве мы остаёмся прежними?..

Не оттого ли мне так удобно в охране? Сам себе хозяин, сам себе собеседник и оппонент – что может быть лучше?.. Лучше-то оно лучше, но всё равно… плохо… Очень плохо…

Стоп, не будем лишний раз вгонять себя в депрессию. Был бы толк от этих рассуждений, так ведь нет же. Копаться в самом себе, чтобы докопаться до каких-то совсем уже жутких и мрачных глубин, – это ли мне нужно? Лучше, честное слово, как прежде прозябать в сладком неведении, жить сиюминутным, радоваться мелочам, восторгаться чепухой – как многие, кто живёт не хуже меня… Да здравствует Интернет и ракушка!..

На солнце то и дело наплывают лёгкие облака, и сразу окружающие камни, среди которых извилистой лентой тянется дорога, приближаются, меняют цвет с выжженного белого на розово-зелёный, приобретают объём. Только сейчас начинаю обращать внимание на то, как всё вокруг красиво. Туристам бы эти места показывать, чтобы они щёлкали фотоаппаратами и указывали пальцами на белые домики, струящиеся причудливыми геометрическими потоками с вершин холмов… Красота! Да только куда там – здесь и нам, израильтянам с оружием на боку, ездить не всегда безопасно, а уж туристам…

На здешних извилистых дорогах даже при хорошем, недавно уложенном асфальте сильно не разгонишься. Да я и не гоню, потому что моя старенькая, видавшая виды машинка не позволяет такой роскоши. Заглохнет – придётся куковать, ожидая помощи. А помощь сюда не очень дозовёшься. К тому же, я порядком устал сегодня. Выговоры да неприятности, ясное дело, бодрости не прибавляют.

С шумом на опасном повороте обгоняет меня жёлтое палестинское такси, из которого сквозь заднее стекло выглядывает чьё-то злое усатое лицо. Впрочем, трудно ожидать от местных арабов приветливых улыбок в нашу сторону. В нашем с ними противостоянии наверняка наделано с обеих сторон больше глупостей, чем шагов к примирению. Впрочем, что об этом сейчас рассуждать…

Прохожу опасный поворот и резко сбрасываю скорость, но машина всё ещё летит, хотя её уже немного заносит. Под стареньким рулём, что-то поскрипывает, однако колёса его пока слушаются. И вдруг по встречной полосе из-за поворота выскакивает старая белая «субару» с помятым капотом и полуоторванным бампером.

Что этот дурак делает? Разве можно на такой скорости вписаться в поворот? И сам разобьётся, и меня… С правой стороны пологий скат усеян крупными камнями и острыми обломками, влево, конечно, можно попытаться вырулить, но скорость, скорость… Машина уже не послушается.

Руль натужно подрагивает в ладонях, покрышки шипят с противным свистом. Ничего не могу поделать с машиной… А «субару», не снижая скорости, несётся лоб в лоб. Самоубийца долбанный! Успеваю даже разглядеть в грязном ветровом стекле лицо водителя…

Один вариант – попытаться съехать вправо на обочину. Была б скорость поменьше, совсем не было б проблем…

Неожиданно мою машину резко подбрасывает, и она медленно начинает крениться вправо. Боковым зрением замечаю, как мятая белая крыша проскакивает под самыми моими вздыбившимися колёсами, и сразу резко улетаю в сторону. Тело становится лёгким и невесомым, я бросаю руль и пытаюсь схватиться за воздух, который почему-то сразу густеет и напоминает вязкий кисель…

И ещё я вижу, как за поворотом притормозило жёлтое такси. Трое мужчин, выскочив из него, указывают на нас пальцами и… радостно улыбаются.

6. БОЛЬНИЦА

…Ох, как голова гудит! Словно с перепоя в розовой студенческой молодости… Давненько у меня такого не было. С кем это меня вчера угораздило?

И вдруг вспоминаю, как вчера навернулся на машине… Интересно, жив я или нет? Может, уже в окружении ангелов пребываю в раю? Вроде серным духом не пахнет, значит, пока не в аду. А может, выпив на собственных поминках, пребываю в чистилище с благородным посталкогольным синдромом? Где я на самом деле?..

Впрочем, шутки в сторону, надо открывать глаза и определяться, на каком я свете. Но прежде пытаюсь потихоньку ощупать себя, всё ли у меня на месте. Вроде бы, всё в порядке, даже руки шевелятся, правда, с трудом… Откуда такая слабость? И ещё тяжело дышать…

Чуть приподнимаю тяжёлые веки и повожу глазами из стороны в сторону. Так я и думал: больничная палата, счастье пребывать в которой меня до поры миновало, но я уже приходил в сии скорбные покои кого-то давным-давно проведывать. Теперь будут приходить ко мне…

Я тут наверняка не один, потому что за серыми матерчатыми ширмами, огораживающими мою кровать, слышны приглушённые голоса.

Теперь можно приподнять голову и посмотреть по сторонам. Почему-то осматривать себя хочется в последнюю очередь. Оно и в самом деле пока, наверное, ни к чему: резкой боли нет, руки худо-бедно шевелятся, голова приподнимается с подушки, только эта странная усталость… И дышится всё ещё с трудом. Хорошо, что из прозрачной пластиковой трубки бьёт в нос свежая струйка кислорода…

– Ну, как ты? – доносится знакомый голос, и на мой лоб ложится влажная прохладная ладонь.

Это жена. Она сидит на краешке кровати и неотрывно смотрит на меня.

– Нормально, – пытаюсь сказать, а горло моё издаёт какие-то сиплые незнакомые звуки. – Кажется, я малость того…

– Что же ты так неосторожно? – Жена всхлипывает, но руку со лба не убирает. – Сколько раз тебе говорила: не гони на трассе. Всё делаешь по-своему…

– Я не виноват. Это какой-то ублюдок на дороге…

– Да уже знаем! – отмахивается жена. – Полиция его разыскивает. Правда, пока не нашла.

Некоторое время лежу молча, переваривая услышанное, и чувствую, что шарики в голове прокручиваются гораздо медленней, чем обычно.

– Что со мной? Почему дышать не могу?

– Сотрясение мозга, перелом ноги и рёбер. Но это не окончательный диагноз. Будет ещё рентген, и врачи тебя ещё раз осмотрят. – В голосе жены появляются металлические нотки. – Пока с ними не переругаешься в пух и прах, они и пальцем не пошевелят!

– А как ребята, что были со мной в машине? – припоминаю я.

– Все здесь. Станет тебе полегче через несколько дней, сумеешь с ними пообщаться.

– Я вообще-то не собираюсь здесь надолго задерживаться. Мне уже надоело.

– Это как врачи решат.

– Ты не могла бы на них снова надавить?

– Вот ещё! – фыркает жена. – Пускай тебя лечат до конца. Мне муж-калека не нужен. Заодно попрошу, чтобы твою язву посмотрели.

– А вот это, матушка, уже совсем ни к чему! – искренне возмущаюсь. – Ты ещё врачей попроси маникюр мне сделать на поломанной ноге!

– И попрошу, если потребуется! – Жена убирает руку с моего лба и встаёт. – Сейчас позову медсестру. Она просила сообщить, когда придёшь в себя.

Пока жены нет, пытаюсь встать с кровати. Это почти удаётся, вот только нога, закованная в гипсовую колоду, сильно мешает двигаться. Ну, да ничего, привыкну к гипсу, потом будет легче.

– Эй, есть тут кто-нибудь живой? – подаю голос, так и не дотянувшись до ширмы, и голос мой скрипит, как несмазанная дверь. Уже потом мне расскажут, что когда я был без сознания и эскулапы накладывали на мою ногу гипс, то в горло засовывали пластиковую трубку. Наверное, чтобы не задохнулся от восторга по поводу внимания к моей скромной персоне. При этом голосовые связки повредили, но жизнерадостно пообещали, что скоро это пройдёт. А пока и так походишь. Чай, не Паваротти. Кому надо, тебя и так услышит.

– Что ты хочешь, дорогой? – доносится из-за ширмы скрипучий, но такой родной голос Швили.

– Один точно жив! – радостно констатирую сей факт. – А как Дима? Помог ему спаситель?

Швили ворчливо бормочет про своего любимого шакала, но я не слушаю. Видимо, если Дима при упоминании о спасителе не откликается, значит, что-то не так. Естественно, не со спасителем – с Димой. Не мешало бы проверить. Хоть я в принципе ни для кого здесь не начальник, но кувыркнулись всё-таки на моей машине, и я имею кое-какое отношение к болячкам своих коллег.

Эх, хорошо бы сейчас костыли, но таковых в пределах досягаемости не наблюдается. Что ж, попробуем обойтись и без них. Повторим подвиг легендарного лётчика Маресьева. Или, ещё лучше, вспомним, как в безусом детстве прыгали на одной ножке, играя в великую дворовую игру «классики». Хоть с тех времён у меня несколько увеличился животик, а мозг загрузился тоннами никому не нужной информации, надеюсь этот лишний вес не помешает мне продемонстрировать мастерство передвижения по квадратным плиткам больничного пола.

Спускаю ноги с кровати и пытаюсь встать, только не очень-то это получается. К тому же, сильно кружится голова и задыхаюсь по полной программе. Точь-в-точь стойкий похмельный синдром в лучшем своём проявлении…

И тут шторка уползает в сторону, и появляется жена в сопровождении бодрой востроносой дамы в белом накрахмаленном халате. Это, вероятно, и есть медсестра – главная вершительница больничных судеб. Насколько знаю, настоящие врачи появляются в палатах лишь в исключительных случаях. Если тебе приспичит с ними пообщаться, то их можно достать только в собственных кабинетах. И то если повезёт…

– Уже встал?! – охает жена. – Ложись и не смей даже думать о прогулках!

– А если на горшок понадобилось? – недовольно ворчу.

– Есть утка под кроватью. Окрепнешь – тогда топай куда хочешь. Дай косточкам срастись!

– Мне бы подельников проведать. А то умру без покаяния и буду потом в аду мучиться, мол, загубил их души невинные, сбросил в пропасть…

Последние мои слова почему-то выводят из себя медсестру, и она громко выдаёт:

– Перестаньте, больной, паясничать! Думаете, я по-русски не понимаю? Дома будете свои шуточки шутить, а здесь вам больница, а не цирк! Людям и так несладко, а тут ещё вы со своим кладбищенским юмором…

В чём-то она права. В больнице, юдоли скорби и страдания, шутить и в самом деле как-то не к месту. Хотя я абсолютно уверен, что любые невзгоды и даже боль гораздо легче переносить с юмором. Он продлевает жизнь, а вот отсутствие его – как раз укорачивает… Однако вступать в идеологические споры с этой строгой дамочкой я пока не собираюсь. Она тут на своей территории и, наверное, имеет право диктовать порядки. Пускай закончит необходимые экзекуции со мной и катится на все четыре стороны. Дальше самостоятельно разберусь, чем заниматься.

Послушно укладываюсь на простыни, с трудом затягивая гипсовое бревно поломанной ноги на кровать, и без интереса наблюдаю, как медсестра подкатывает стойку с медицинскими приборами, измеряет мой пульс, давление и ещё что-то. Движения её точны, отработаны, и можно было бы пошутить по этому поводу, только не хочется.

– Слушай, – прошу жену, – если уж мне тут париться несколько дней, то принеси хотя бы мой компьютер. А то я тут со скуки помру!

Жена вопросительно смотрит на медсестру, но та отрицательно мотает головой.

– Тогда дайте яду, – требую желчно, – чем медленно загибаться от безделья, лучше сразу…

– Долго загибаться не дадим, – впервые криво усмехается медсестра, – домой отправим. С вашим здоровьем вам ещё лет пятьдесят загибаться. И, судя по вашему поведению, столько же времени другим будете головы морочить.

– Вот спасибо, благодетельница вы наша! – Снова пытаюсь приподняться, но медсестра грозит мне пальцем, как непослушному ребёнку:

– А вот этого вам и в самом деле пока нельзя! А то кости неправильно срастутся, хромота на всю жизнь останется.

Аргумент, конечно, веский, не поспоришь. Укатив свои волшебные аппараты в угол, медсестра меняет капельницу и величаво удаляется, а жена снова усаживается на край кровати и пытается положить руку на мой лоб.

– Ой, не надо, а то заплачу от жалости к самому себе! – прошу я. – Ты же слышала, что сказала эта грымза: всё не так плохо, пациент будет жить. Лучше иди домой, отдохни. Я уж тут сам…

Жена некоторое время раздумывает, потом соглашается:

– Хорошо. Я к тебе вечером приду, поесть принесу. Я видела, чем здесь кормят.

– И ноутбук захвати, а то я без него и в самом деле помру со скуки.

После ухода жены некоторое время в палате стоит тишина. Я раздумываю, где бы мне достать костыли, чтобы навестить Диму и Швили. Но тишина в палате длится недолго, потому что спустя минуту штора, отгораживающая меня от внешнего мира, снова отъезжает в сторону, и ко мне вместе с мыльной лужей вплывает жёлтое пластиковое ведро с водой, а следом за ним пожилая тётка с шваброй. Молча и не глядя на меня, она начинает широко по-матросски драить пол, постукивая шваброй о стены и ножки кровати.

– Уважаемая, – окликаю её, – я где-то забыл костыли, не могли бы вы принести ещё одни?

Тётка исподлобья глядит на меня, потом неохотно выдаёт на ломаном иврите:

– Русский нет, иврит нет, только испанский…

– Угораздило же! – бормочу вполголоса. – Как сказать «костыли» по-испански? А заодно и по-таиландски?

Закончив мыть, тётка молча удаляется, но штору за собой не задёргивает. И на том спасибо. Попрошу кого-нибудь, кто будет мимо проходить.

И вдруг жуткая мысль пронзает меня. Если жена не оставила мой телефон, то мне полная труба. Я уже привык, что он всё время под рукой, и невозможно обойтись без него даже короткое время. Наша жизнь так или иначе сконцентрирована вокруг этого дурацкого и благословенного изобретения двадцатого века. Автомобили, ракеты, компьютеры атомная бомба – всё это чепуха на постном масле. Мобила – вот главное изобретение человечества! Даже когда я, извиняюсь, сижу на горшке, она всегда со мной, без неё и там неуютно! Человеческое общение, без которого мы не в состоянии прожить на этом свете, сегодня сузилось и ограничилось до бесед по этому аппарату. Отбери у современного человека сотовый телефон, и всё – он умрёт от одиночества…

Лезу в тумбочку, и – слава тебе, Г-ди! – в пакете с яблоками и апельсинами обнаруживаю свой маленький и ненавистный, но такой любимый и необходимый мобильник. Теперь я на коне, сломанная нога не помеха, ведь у меня осталась возможность общаться со всеми, с кем захочу! И телефон тоже радуется встрече со своим хозяином – разражается бурным ржанием моцартовского «Турецкого марша» – такой звонок вызова я установил на нём. Но кому я понадобился спозаранку?

– Аллё-у, – раздаётся вкрадчивый бархатный голос. – Лев? Ты меня узнаёшь?

– Нет, – признаюсь честно.

– Это Мусса тебя беспокоит. Не ожидал?

Мусса – один из наших работников. Но не простой охранник, а старший над целой группой бедуинов, работающих в нашей конторе. На ответственные места, где необходимо находиться с оружием или есть вероятность прямого контакта с арабами, их, естественно, не ставят. И в религиозных поселениях их на дух не переносят, потому что поселенцы достаточно натерпелись от мусульман, изучая историю арабо-израильского конфликта не по книгам, а на собственной шкуре. Оттого и не идут даже на самый невинный компромисс с ними. Это понятно и объяснимо.

Шеф иногда ставит бедуинов на объекты в городе – магазины, учреждения, увеселительные мероприятия. В городе к бедуинам относятся лояльней, чем на территориях, да и не везде требуется оружие. И хоть Меир прекрасно общается с ними на арабском и берёт на работу только тех, кто отслужил в израильской армии, он тоже доверяет им не до конца. При кажущейся простоте и открытости, эти ребята всё равно сами себе на уме. И тут ничего не поделаешь – свои суровые шейхи значат для них куда больше, чем самый разлюбезный Меир со своими щедротами.

Поначалу я относился к коллегам-бедуинам с настороженностью и старался их избегать. Что между нами, спрашивается, общего? Пресловутое братство народов, вдалбливаемое советскому человеку с детства, здесь не прокатывало никак. Если уж нашему шефу, привезённому ребёнком из Марокко и впитавшему арабский язык и арабскую ментальность с молоком матери, общаться с ними не всегда комфортно, то что говорить о нас? Мы и между собой с завидным постоянством принимаемся выяснять, кто из нас «русский», кто «украинец», кто «кавказский», кто «бухарский», – и выяснять вовсе не из дружеских побуждений, то что говорить о бедуинах?!

Но коли мы вынуждены сосуществовать вместе, рано или поздно всё-таки приходится определять место бедуинов в собственной шкале приоритетов. Что касается меня, то я успел не раз убедиться, что они не самые плохие экземпляры среди человеческих особей, встретившихся на моём пути. К сожалению, попадались похуже и среди соотечественников…