Текст книги "Олег Табаков"

В те годы еще одно имя вошло в историю «Современника». Режиссер с мировым именем Георгий Товстоногов откликнулся на предложение театра о совместной работе по «Современной идиллии» М. Салтыкова-Щедрина. Пьесу написал Сергей Михалков, который своим именем словно прикрыл замысел поставить беспощадную сатиру, заявив в одном из первых интервью, что «царизм никогда не получал такой пощечины», как в произведении Салтыкова-Щедрина, хотя вряд ли театр ставил перед собой задачу дать пощечину царизму. Спектакль назывался «Балалайкин и К^о», и Олег Табаков с огромным успехом исполнял заглавную роль Балалайкина. В работе с приглашенным мастером сложился удивительный союз режиссера и актеров, когда разные направления таланта существовали в нерасторжимой связи, и родилось удивительное художественное творение – спектакль.

Театр – азартное компанейское дело. И всякий раз, когда возникает компания, высекается искра, чудо происходит. А если актерская компания попадает в талантливое поле режиссера, то тут уж без чуда вообще невозможно. В жанре спектакля, построенном в принципах гротеска, где много было щедринской злости и смеха, Табаков играл феерически. Но это был «мудрый смех, с содроганием». Его Балалайкин предстал перед публикой до конца растленным типом. Отсюда завораживающе зловещая жизнь рук, глаз, головы – всего по отдельности, – он был словно «поврежденный механизм». Как известно, искусства без виртуозности нет, и в своей буффонаде Табаков, казалось, доходил до грани, за которой театр заканчивался и возникало нечто другое, близкое к цирку. Но в последний момент выручало его неиссякаемое обаяние, опять появлялась чарующе-хитрая улыбка, которая возвращала в сценическое действие. «Порой его буффонада была изысканная, порой – грубая, с отрыжкой, сыплющимися крошками и таким каскадом приемов, что описать невозможно. Табакову доступна клоунада на пуантах – это и есть тот стиль, который представляет нам Балалайкина, – улыбка в принятой системе ценностей. Балалайкин, подсчитывающий рыночную стоимость парамоновской “штучки”, Балалайкин, разоблаченный, что он женат, и на мгновение вспомнивший о восьми своих дочерях, Балалайкин, ведомый за шиворот к свадебному столу, – одним словом, Балалайкин, существующий некоторым контрапунктом, – вот образ из этого спектакля»[56]56
  Свободин А. Пардон общий // Театр. 1974. № 3. С. 34.


[Закрыть].

Сам Георгий Товстоногов, вспоминая свою работу в «Современнике», писал о Табакове: «Мы не приспосабливались друг к другу, а находились в постоянном, требующем полной самоотдачи творческом взаимодействии. Контакт был обусловлен не годами совместных поисков, а общностью творческого метода и гражданской позиции. Образ рождался внутри актерской индивидуальности, а это, как известно, кратчайший путь к рождению живого на сцене»[57]57
  Товстоногов Г. Не правдоподобие – правда образа // Театр. 1977. № 4. С. 9.


[Закрыть].

Профессионализм – способность делать всё. У пианиста эта способность связана с техникой пальцев, у актера – с психофизической техникой. Мастером можно считать актера, способного выполнить любую формальную задачу. Это ощущение безграничности актерских возможностей. Балалайкин Табакова – существо, опьяненное собственной тарабарщиной, хитроумный приспособленец, безудержный весельчак, душа общества и незаурядный демагог. Порой возникало ощущение хлестаковской темы, нетрудно было представить, сколь феерической была работа актера в «Ревизоре». Всегда интересно разгадать, как сюжет вдруг выходит за рамки спектакля, смысл конкретного персонажа на глазах прирастает, появляется второй, третий план… Табаков во втором акте с наслаждением, взахлеб играл безобразие, у которого не существовало границ. Да, это была знакомая стихия игры, но в размашистых насыщенных жестах, в гримасах и смелых передержках открывались психологическая наблюдательность, точность и четкое осмысление внутренней сущности персонажа, обобщенный жест, внятная речь. В жестком, прихотливом ритме спектакля процесс разрушения человеческой личности, когда она служит только самой себе, своим личным интересам, процесс оподления читался жестко однозначно. Казалось, помимо «хлестаковщины» и «ноздревщины» артист играл всю беспощадность сатирических «преувеличений» русских классиков.

В жизни всякое безобразие остается в границах каких-то приличий, но Балалайкин Табакова являл собой безобразие, лишенное приличия. «Он принципиально безнравственный человек, я бы сказал, человек поэтического цинизма. Я получал наслаждение, когда отпускал себя в преувеличение», – признавался исполнитель. Во втором акте казалось, что Балалайкин заполнил собой все сценическое пространство. Он вваливал за стол свое тестообразное тело без позвоночника и становился хозяином на пиру жизни, рождая ощущение всемогущества в своей распущенности. Невольно вставали вопросы: откуда он, почему никто не способен остановить этого безнравственного циника? Кто стоит за ним? Вопросы оставались без ответа, рождая чувство тревоги. Роль была отмечена не просто мастерством, актер сумел обнаружить актуальный смысл сатиры Салтыкова-Щедрина, зрелость социального мышления. В это время предмет разговора «Современника» со зрителем менялся, его искусство становилось строже, земнее. Темой многих спектаклей стал человек, чьи поступки неприглядны, разговор о любви, смерти, ненависти стал бескомпромиссным. И последовало много замечаний от официальных комиссий, принимающих постановки театра. Театр защищался. Защищался уверенно, остроумно, подчас ставя в неловкое положение начальников от искусства. На сдаче «Провинциальных анекдотов» доводы смягчить, сгладить, «убрать излишнюю резкость, ненужные текстовые выпады в зал» Константин Райкин парировал: «То, что сделалось смешным, не может быть опасным, но то, что сделалось опасным, уже не сделается смешным»[58]58
  РГАЛИ. Ф. 31–52. Оп. 2. Д. 115. Л. 76.


[Закрыть]. Что делать – актеры призваны подносить зеркало к лицу своего современника. И всегда находятся люди, которые считают зеркало кривым, забывая, что на него, по русской пословице, «неча пенять».

Необходимость изменять лицо, тело, фигуру, надевать парик всегда добавляла Табакову дополнительный азарт. Константин Симонов на премьере «Балалайкин и К^о» заметил: «А вы знаете, Олег, у вас в Балалайкине лицо становится примерно шестьдесят сантиметров на восемьдесят. Вы не замечали?» Для актера это была наивысшая оценка мастерства. Балалайкин – это фантасмагория на русской почве. Не случайно знаток русской души Гоголь так чутко ухватил эту жажду фантасмагории, эдакий феерический полет мыслей, свойственный и Чичикову, и Ноздреву, и Хлестакову. За душой у них – ничего своего, потому и пыжатся. Но Табаков прерывает эту логику и делает существенное разъяснение: «Несмотря на комизм ситуации, Балалайкин – труженик. Он из последних сил борется за существование. У него девять дочерей. Девять! Каков же исступленный должен быть его труд, чтобы заработать на жизнь? Как же сложно ему живется, если он решается на двоеженство. Идет на аферу. Сначала за хорошее вознаграждение, потом за умеренное. А в конечном итоге – за символическую плату. Когда возникает Балалайкин? В тумане, в неясную погоду. Когда люди еще не разобрались толком, что к чему…»

Так актер размышлял в начале восьмидесятых, а премьера «Балалайкина и К^о» состоялась в 1973 году. В спектакле ни слова о застое, а как чувствуется время, определившее проблемы и смыслы классического произведения! Просто у большого актера роли – порождение души художника, отрешенного от будничного течения жизни. Когда-то Табаков сказал о своей главной в молодые годы роли Олега Савина: «Он был во мне. Он и был я». Так и подмывало спросить: а Балалайкин где был? Возможность «прямого попадания» при условии полного, заставляющего хохотать несовпадения «психики и физики» актера с «психикой и физикой» роли занимала Табакова не меньше, чем случай их совпадения. Но любые публичные разговоры о том, как роль входит в жизнь актера, как формирует психику, характер, он не любил. Часто такие вопросы прерывал: «Не напоминайте мне сороконожку, которая, анализируя, потеряла возможность двигаться». Но честными наблюдениями за самим собой он откровенно делился с учениками.

Доверимся в этом вопросе тому, что произнесено и написано актером, а наши размышления о соотношении психики и физики актера и персонажа пусть остаются тайной и загадкой. Разные актеры по-разному слышат и слушаются режиссера. Одни слышат только то, что относится к их роли. Таких всегда большинство, большинство их было даже у Станиславского. Другие (их меньше) чувствуют спектакль в целом, а не только себя в нем. Совсем редки случаи, когда актер, сопоставляя и сравнивая, отдает себе отчет в том, что представляет данный спектакль или фильм в общем движении театра или кинематографа, в общей системе их развития. Такие актеры – вершина самостоятельности и широты мышления. По способности слушать, воспринимать, осмысливать Табаков принадлежал к третьему, самому прекрасному ряду. Очень часто по тому, как он играл, было понятно, о чем спектакль. И многие режиссеры, имея замысел, не торопились начинать съемки, пока не получали согласие актера на исполнение той или иной роли. Режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич даже не проводил кастинг для исполнителей главных ролей, пока не получил согласие Олега Табакова и Алисы Фрейндлих на участие в фильме «Д’Артаньян и три мушкетера». Позднее режиссер признавался: «Табаков не просто гигантский актер, он у нас такой – единственный. Зачем он мне был нужен? Ему нет равного в ощущении стиля и жанра. Для меня Людовик XIII – экспонат энтомологической коллекции, такая пришпиленная бабочка. Его судьба прилепила к царскому креслу, как насекомое. Он должен быть королем, но по сути он – не король».

Это размышление режиссера не о конкретном персонаже, исторической личности – речь идет о теме, которую предстоит сыграть. Чтобы тема возникла, она должна звучать в каждом сыгранном эпизоде, а значит исполнителю необходимо ощущать своего героя в контексте всего фильма. И хотя Олег Павлович, когда в шутку, когда всерьез сравнивая искусство театра и кино, говорил, что кино – это на пятьдесят процентов искусство, а на другие пятьдесят – производство, «которое не поправишь после съемок, всё мгновенно застывает как воск», – сам он оставался всегда на уровне искусства. Видеть его на экране – наслаждение. Провалов даже не вспомнить. Он мог играть хуже или лучше – но никогда не ниже своих возможностей. Притом играть мог все – комедию, водевиль, драму, трагедию, – был достоверен в любой условности. И всегда скрупулезно точен. Если перечислить его роли в фильмах 1970–1980-х годов, поражаешься не их разнообразию, а способности актера остаться в памяти зрителя каждый раз новой, подчас неожиданной интонацией, по которой всегда можно определить и название фильма, и персонаж. Даже в эпизоды он вкладывал море обаяния. Жизнерадостный, веселый, с тончайшим чувством юмора, актер органично существовал на синтезе слова, действия, музыки, хореографии. Жанр оперетты явно был ему близок.

Невольно вспоминается известный диалог. Станиславский: «Оперетку должны играть непременно большие, замечательные артисты, иначе ничего не получится. Жанр оперетки по плечу только настоящему актеру – мастеру своего дела. Вы знаете, кто мог бы великолепно играть оперетку?» Писатель: «Кто?» – «Наши, Качалов, например. Вы представляете себе, какой бы это был замечательный опереточный простак? А Книппер! Сногсшибательная гранд-дама. А Леонидов? Представляете себе, с его данными, какой бы он был злодей? А Москвин? Милостью божьей Буфф. Лучшего состава не сыщешь». – «Ну, так за чем же дело? У вас в театре даже специальный зал есть, так и называется К.О. – комической оперы. Вот бы взяли бы, да и поставили какую-нибудь оперетку с Качаловым, Книппер, Леонидовым, Вишневским». – «Какую же оперетку?» – озабоченно спросил Станиславский. – «Ну, “Веселую вдову”». Станиславский задумался: «Гм… Гм… Не получится». – «Почему же, Константин Сергеевич?» – «Они не умеют петь».

Речь шла об уникальных вокальных данных. Их у Табакова тоже не было, и он никогда не смешивал актерскую работу с реализацией собственных вокальных талантов. Но редко кто так тонко, со вкусом, мастерски и искренне мог исполнить в кино песню или романс. Причем пел не исполнитель роли, а конкретный персонаж, характер которого способен любой текст перевести в музыку. Как исповедь звучит романс «Зачем мне вечно суждено», после которого трудно судить ловеласа Аполлона Окаемова в фильме «Красавец-мужчина». Понятно, почему женщины любят этого альфонса буквально до беспамятства. А дивное исполнение слугой Чигалотти песенки «Привет, воображение» заставляет отложить дела и пересмотреть музыкальную театральную сказку «Король-олень». Роль крошечная, а какое точное попадание в жанр, тему, настроение фильма! И конечно, куплеты прапорщика Ушицы, прозвучавшие в фильме «Ах, водевиль, водевиль…», в музыкальном плане не вызывают сомнения, что поет профессионал.

А «голубого воришку» Альхена в фильме «12 стульев» Табаков просто протанцевал – в каждом музыкальном такте был жест красноречивей самых длинных речей. Альхен ворует и стыдится, стыдится и ворует, как известная героиня, что грешила и каялась, каялась и грешила. Когда-то Виктор Розов, увидев Табакова в одном из первых спектаклей «Современника», сказал, что этот молодой человек «проглотил атом Солнца». Актер не раз подтверждал это, потому что был убежден, что в жизни нельзя без смешного, веселого, яркого. Это нужно, чтобы хотя бы смехом отогревать душу, возбуждать «аппетит к жизни», с которым сам не расставался никогда. Действительно, само перечисление его киноролей создает ощущение, что находишься в залитой солнцем многоцветной весенней степи.

Хитрый и смешливый владелец салуна и бессменный бармен своего заведения Гарри Маккью в самом популярном советском вестерне «Человек с бульвара Капуцинов» – настоящий делец Дикого Запада. Его больше всего волнует прибыль, и ради нее он готов на предательство. Грабитель по призванию, он готов любыми способами мешать кино прийти к массам. Но странным образом назвать его отрицательным героем язык не поворачивается. Вот что значит человеческая и актерская харизма Табакова! Внешность своего героя актер «доработал», вставив в ноздри трубочки, от чего лицо стало шире, приобрело коварное выражение. И глаза на этой «плюшевой» физиономии вдруг округлились, застыв в изумлении. И такое пронзительное признание «Два раза ошибся в одном и том же человеке. Такого со мной еще не было. Старею, старею…» Посмотрите его трехминутный диалог с мистером Фестом – Андреем Мироновым. Несколько реплик, произнесенных более сорока лет назад, так много рассказали о наших днях, где много лжи и мрака, потому что «кров, порок и алчность разъединили людей».

Режиссер Алла Сурикова рассказывала, что в силу большой занятости актера его крупные планы приходилось снимать отдельно от других актеров, но это заметить на экране невозможно. Вставленный кадр при монтаже всегда создавал ощущение эффекта присутствия. Высший пилотаж мастерства – держать задачу в событии, находясь вне кадра! И еще один шедевр – незабываемая мисс Эндрю, злая няня, в сравнении с которой пожар и землетрясение ничто, в фильме «Мэри Поппинс, до свидания!». Это тот случай, когда многие начинают рассказ о фильме с воспоминаний об этом персонаже. А роль-то второго плана, совсем не главная. Я смотрела фильм в кинотеатре и помню, как зал восторженно отреагировал на появление строгой и вредной мисс Эндрю, как только ее голова показалась из машины. Зритель сразу понял, кто играет, и мгновенно включился в игру. В книге мисс Эндрю – особа малопривлекательная, а в фильме память об этом персонаже держит внимание, постоянно ждешь ее появления. Такова великая и непобедимая сила актерского обаяния!

Однажды на творческой встрече Валентин Гафт, друг Олега Павловича, сказал: «Есть актеры понятные, как холодильник, – от них есть польза, но нет тепла. И загадки в таких актерах нет: их включают – они работают. А есть иные – неясные, как день или как ночь. Но ты вдруг понимаешь, что не наблюдаешь за ними, а живешь в том мире, который они создают». Это будто сказано о Табакове. Актер интереснее всего после сорока, когда проявляется его личность. За каждым есть судьба, характер, талант. В мастерстве чувствуется сила, еще не подступила инерция старости и безразличия. Фильм Леонида Марягина «Незваный друг» (1980) прошел тихо, без громких рецензий и шумных обсуждений, но он коснулся интереснейшего конфликта: талант и сообщество, причем любое сообщество, – достаточно упомянуть парафраз этого конфликта в среде художников в фильме В. Бортко «Единожды солгав». Да, сообщество не принимает с распростертыми объятиями чужака, будь он трижды талантлив, – такова жизнь.

Сюжет фильма таков: после шестилетнего перерыва встречаются двое ученых. Расстались они нехорошо. Виктор Свиридов (последняя роль Олега Даля) уехал в провинцию, потому что научный руководитель украл у молодого ученого проект, опубликовав рукопись под своим именем. Тогда Алексей Греков (Олег Табаков) промолчал, что, естественно, и стало причиной разлада друзей. Теперь Виктор сделал научное открытие, важное для народного хозяйства, но чтобы защитить диссертацию, он вынужден обратиться за помощью к старому другу, потому что большинство членов ученого совета настроено против его проекта и его самого. У молодых ученых совершенно разные жизненные принципы. Первый – бескомпромиссен, второй – гибок и, на взгляд Виктора, просто изворотлив. Да, Греков достиг определенного положения, заработал авторитет и теперь может помочь другу. Виктор презирает его методы, но идти напролом опасно – можно погубить все дело.

«Слушай, Эддисон из тьмутаракани, – наставляет его Греков, – есть наука и есть отношения в науке, чем никто не любит заниматься. Но я не хочу, чтобы работа пропала и вместе с тем и твоя судьба». И вопреки всем ожиданиям начинает продвигать открытие старого друга, где-то обходит острые углы, кого-то уговаривает, на кого-то нажимает. Не все принимают такой подход к делу, – кто-то боится за свои регалии, кто-то за власть, но уже всем понятно, что Грекова с пути не свернуть. А Виктор в это время не скупится на оценки поведения друга. Это точно подмеченное поведение талантливого человека, который часто не хочет принимать законов общества. Его максимализм поведения требует всего и сразу. Что несет талант в любом искусстве или в науке? Это отклонение от нормы. Отклонение, которое дает возможность взглянуть на самые обыденные вещи резко и неожиданно. Кто-то должен заниматься его судьбой, и заниматься с желанием. И, как часто бывает, талант на подобное поведение в отношении других не способен. Он же Небожитель! Своего героя Табаков играет вдумчиво, без суеты и ярких красок. Для него главным оставалось стремление объяснить противоречия современной жизни и сохранить себя в границах настоящей содержательности.

Больше всего ему нравилось, чтобы в роли было «нечто такое… парадоксальное». Кажущаяся незаконченность гоголевской повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» является своего рода художественным приемом автора, подчеркивающим бессмысленность и бессодержательность жизни Ивана Федоровича, рассказ о которой можно закончить в любом месте. Но невозможно забыть сыгранного Табаковым Шпоньку, его рассеянную, блуждающую улыбку, задумчивость и напряженное ожидание, когда вот-вот – и заветная мысль явится в мир в своем великолепии. Но происходящее так малозначительно, что возникает контраст между происходящей в Шпоньке серьезной мыслительной работой и ничтожностью поводов, по которым эта работа производится. Улыбку вызовет выпитая рюмка водки, а напряженное ожидание разрешится свистом, которым ему удастся прервать заливистый храп соседа. Шпонька – смешон, но одновременно трогателен в своем убожестве. На экране были подсолнухи, крестьянский двор, свиньи, лошади, столы, заваленные едой, полати, печка. Среди этих вещей Табаков – сам из ряда этих безусловных реалий.

И как в этом перечислении не вспомнить еще один актерский шедевр – хитрого и мудрого кота Матроскина, который, не обладай неповторимым тембром голоса Олега Табакова, никогда не стал бы всенародным любимцем. Его голос в мультфильме – национальное достояние. Именно голосом Табакова кот раздавал советы, которые помнят миллионы зрителей: «Чтобы купить что-либо нужное, надо продать что-то ненужное», «Если мы друг другу уступать не будем, у нас не дом будет, а коммунальная квартира. Склочная». Одним лишь голосом он создал образец житейского цинизма, который мог бы служить «эталоном в палате мер и весов». Как точно заметил известный критик, популярность актера – это когда твоими фразами и репликами люди общаются в будничной круговерти. Они вошли в обиход, в память, они на слуху: вспомнил про кота, который поучает, как правильно есть бутерброд, и мгновенно ситуация фильма проецируется на реальность. И пока жив в России хоть один ребенок, любящий мультфильмы, имя Матроскина не сотрется в народной памяти.

Невольно задумаешься: сколько котов было в наших мультфильмах, а герой Табакова остается вне сравнений. Почему? Любопытную историю поведала старейшая актриса МХАТа. Однажды на вахту театра позвонили с просьбой пригласить к телефону Михаила Михайловича Яншина. Звонили из «Союзмультфильма» с предложением озвучить роль Огурца в новой работе. Актер согласился и попросил привезти сценарий. На том конце провода заметили, что в роли всего две реплики. «Но я должен знать, какой мой Огурец, – возразил известный актер, – он большой или маленький, пупырчатый, малосольный или только что сорванный с грядки». Возникла пауза, после которой звонивший согласился привезти сценарий. В рассказе поражает не просто профессиональное отношение к работе, а удивительная чуткость лучших наших актеров. Будь то Кот, Медведь или Огурец, это был очеловеченный персонаж, неповторимый, с конкретным характером – такой, как кот Матроскин.

* * *

В 1973 году вся страна прильнула к телевизорам. Улицы пустели, когда шел телесериал «Семнадцать мгновений весны». Исполнители главных ролей – лучшие актеры страны. Вальтера Шелленберга, реального человека, бригаденфюрера СС, генерал-майора полиции и войск СС, который был шефом вымышленного Штирлица, играл Олег Табаков. С тех пор родилось много мифов, пересказанных в статьях и книгах. О том, как актер не хотел играть в форме генерала СС, как уговаривал режиссера, чтобы его руководитель немецкой внешней разведки работал в штатской одежде. И как после выхода фильма актеру пришло письмо из Германии от племянницы Шелленберга, в котором его благодарили и говорили, что неоднократно пересматривали фильм, чтобы еще раз взглянуть на «дядю Вальтера». Достоинство фильма по роману Юлиана Семенова – новый взгляд на тех, кто еще недавно был нашим врагом. Это требовало мужества от каждого исполнителя.

Сам Олег Табаков впоследствии вспоминал о переживаниях съемочной группы и актеров, как фильм воспримут зрители. «Был закрытый показ “Мгновений” для руководства КГБ СССР – фильм ведь про них, про разведчиков! После двух серий подходит ко мне Андропов, тихонько оттесняет в большой эркер, к окну, и тихо говорит: “Так хорошо играть бригаденфюрера СС – безнравственно”. Я не знал, что ему ответить. Это был первый фильм, где немцы, точнее фашисты, показаны правдиво. До этого на нашем экране были карикатурные существа, которые в кальсонах бегали по украинским дворам, забегали в хату и требовали у хозяек: “Эй, матка, курка, яйки, млеко!” И я все не мог понять, как этих глупых фрицев четыре года не мог одолеть мой отец, сильный и умный? У него награды были дорогие, солдатские: орден Красной Звезды, медаль “За отвагу”. И такой человек не мог справиться с какими-то идиотами?! А вот таких фашистов, как у Лиозновой – умных, дальновидных недочеловеков, – одолеть действительно трудно».

Вальтер Шелленберг в исполнении Табакова и правда оказался похож на реального прототипа. И похож не только внешне – он был интеллигентен и умен, как сам Табаков. В роль Шелленберга актер внес несвойственную всеми любимому сериалу бравурность, расточительную радостную броскость, победный свет смеха и – поди ж ты – получил от родственников бригаденфюрера благодарственное письмо за своего двусмысленного персонажа, который и в реальности не без иронии относился к барабанному пафосу нацизма. Казалось, Табакову ничего не стоило раскрыть страшное содержание человеческой сути, поданное в блестящей иронии. Вспомним, как в фильме герой актера ловко и умно меняет планы, обнаруживая постоянную готовность к предательству.

Шелленберг страшен тем, что рациональным умом превосходил многих в гитлеровской верхушке; ему не хватило, может быть, двух-трех лет, чтобы сесть на нюрнбергскую скамью рядом с главными военными преступниками. Он обаятелен и сдержан в проявлении чувств, скуп в характеристиках, которые дает окружающим, а манеры говорят о хорошем воспитании. Запомнилась его реакция на победные бравурные марши, когда конец войны был предрешен. Ни раздражения, ни окрика, просто просьба с ироничной улыбкой: «Да выключите вы это, наконец!» Если соотнести эти впечатления с реальными фактами биографии Шелленберга, веришь, что именно такой человек мог со вкусом собирать коллекцию живописи эпохи Возрождения из итальянских музеев. Называя вещи своими словами, грабил элегантно. Глупый и тупой вряд ли сумел бы так безошибочно ловко выйти из всех передряг в конце войны, как это сделал реальный Шелленберг: и тюремный срок себе сократил, и умер, безбедно проживая в Италии и Швейцарии.

В содружестве с режиссером Никитой Михалковым актер сыграл две первоклассные роли. Одна – небольшая, но важная в смысловом контексте фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино». Вторая – главная, Илья Ильич Обломов в фильме «Несколько дней из жизни Обломова». Трех актеров в «Неоконченной пьесе» режиссер утвердил без предварительных проб. Помимо Александра Калягина это были Юрий Богатырев и Олег Табаков, исполнители ролей Сержа и Щербука. В сценарии роли изначально прописывались именно для них. Выйдя на большой экран, лента была восторженно принята зрителями, особенно советской интеллигенцией, которая признала фильм «картиной про нас». У Табакова в фильме одна сцена в событии – «гости съезжались на дачу». В усадьбе генеральской вдовы Анны Петровны Войницевой собирается весь уездный «бомонд». В числе приглашенных гостей – сосед-помещик Павел Петрович Щербук, пузатый, громогласный господин, который прибыл на встречу вместе с двумя перестарками-дочерьми и востроносеньким племянником Петечкой.

Приветствия, чрезмерная, преувеличенная радость при встрече и уже вполне отчетливо звучащие фальшивые нотки. Щербук, смешной и отвратительный одновременно, начнет встречу трубным рыком, безобразным ором, призывая бороться с нашествием «чумазых» «кухаркиных детей», а потом изобразит брачный крик марала на лесной поляне. Но запомнился персонаж даже не умопомрачительным криком, а рожей, которую он корчит, увидев музицирующего мужика. В один жест, одну позу актер заключит целый кусок не только собственной жизни, но и всей русской истории. Этот жест и поза столь рельефны и обведены поверх рисунка еще пером с нажимом, что будто впечатываются в память зрителя. Смешно? Вначале – да. Спустя секунду-другую – страшно. Это чеховский герой, но Чехов здесь трезвый, грустный, неутешительный. «Не надо бояться быть глупым, смешным, нелепым, а подчас и страшным. Человек так устроен, что в нем масса интересного чаще всего остается за кругом нашего внимания», – подтверждал Олег Табаков.

У Никиты Михалкова дар собирать многие таланты в одну команду, он умеет – по крайней мере в те годы умел – дарить актеру необходимое ощущение: ты единственный в своем роде на нашей прекрасной планете. Может быть, это и есть главное в работе режиссера с актером: на всех этапах освободить открывающееся в его душе свободное пространство. Убедить: ты все можешь, у тебя необыкновенные богатые качества, ты просто пока их не осознал или не успел обнаружить в себе и использовать по назначению. И как же в такие минуты актер благодарно откликается! Мало кто из участников фильма «Несколько дней из жизни Обломова» воспринимал поиски режиссера с такой отзывчивостью, как был переполнен раздумьями о своем герое Табаков. Его актерский дневник тех дней – лучшее тому свидетельство.

«Первый день съемок.

С утра разводили сцену у беседки дальней, а вечером снимали план беседки, в которой находятся Ольга и молодые князья. Настроение муторное и тревожное, может быть, впервые за несколько лет.

Понятно, наверное, почему, но даже если все кончится не так благополучно, все равно быть вместе – большая радость, пройти по этим ступеням, попытаться заглянуть в этот диковинный национальный характер, именуемый Обломовым. В этом поступательном движении есть радость. Некоторой надеждой служит то, что из моих 5–6 стоящих актерских работ одна уже была связана с Гончаровым, так что остается пожелать себе ни пуха ни пера, в добрый путь!

8 июля 1978 год.

Выехали довольно рано на дальнюю беседку, загримировались. Погода была благожелательна, и непосредственно перед тем, как должен пойти дождь, решили смену отменить. Вечером репетиция с Леной. Потихоньку-полегоньку вспоминаем то, что было, настраиваемся. Это достаточно трудно. Мне кажется, что Никита очень наваливается на Ленку, она внутренне скукоживается. Надо, чтобы больше внимания он уделял Лене. Просто одно из свойств актера, он не должен быть в одиночестве. Никита не только мне делает замечания, но и всем, не только у меня проблемы, но и у всех. Вряд ли от этого работа будет идти легче. Вечером совсем поздно беседовали с Никитой о внутреннем настрое, внутреннем покое, о нравственной системе координат, о присущих Илье Ильичу благородстве, искренности внутренней… Но разговоры разговорами, и обо всем этом мы уже говорили не раз. До той поры, пока не будут готовы хотя бы две-три сцены, вот это такое тревожное душевное состояние останется. До тех пор, пока не увидишь какие-то конкретные результаты работы своей. По сути дела, Обломов – это не роль, это способ существования, которым человек оплачивает свою жизнь. То есть это почти невозможно сыграть, но это уже предмет ремесла, а прожить это невозможно – это надо вынимать из себя. Изобразить это невозможно, это надо делать из себя.

9 июля.

Собрались выехать очень рано, но пошел дождь, и смену решили отменить, вообще не выезжать на съемку. Но не прошло и часа какого-то, как солнце стало жарить с удвоенной силой, а людей собрать уже было невозможно, поскольку был объявлен выходной день. Да к тому же мне надо вечером уезжать на спектакль. В 11 часов встретились с Никитой, репетировали сцену с Ольгой и с девочкой – исполнительницей роли горничной Кати. Понемногу-полегоньку просыпаемся и не только вспоминаем старое, а обретаем маленькими очень, может быть, кусочками какие-то такие счастливые секунды рождения, хотя, действительно, пока что очень много приблизительного. Да и тревога прежняя.

10 июля.

По сути, сегодня первый серьезный и большой съемочный день. Сняли почти всю сцену Ольги, Обломова, тетки и барона. Осталось только несколько наплывов с самого начала сцены. Ощущение неплохое, но есть ряд упущенных возможностей. Мне кажется, мы с Никитой еще не очень ясно понимаем друг друга, поэтому один из поворотов в сцене, которую просто надо было выразить пластически: уронить ли шляпу – то есть врасплох застали – даже если это внутри было правильно прожито, получился недостаточно внятным. Надо нам научиться говорить точнее. Но ощущение неплохое. Что будет на экране? Очень беспокоюсь за внешность, в частности, свою какую-то прилизанность, сверху кок – увидим, как это будет выглядеть.

Ленка очаровательна совершенно в своем светло-васильковом платье и огромной шляпе с ромашками.

Завтра с утра – 11-го – будем снимать куст, и попозже привезут актеров для того, чтобы доснять начало – наплывы в этой сцене, над которой работали сегодня. Но, во всяком случае, это первый реальный съемочный день. Должен прослушать фонограмму. Пока что все-таки мало что можно понять из этого. Тревожно, и нервы направлены в сторону ожидания: может быть, завтра-послезавтра будут материалы. Хоть что-то увидеть!

11 июля.

Встретились с Никитой, выехали рано, снимали сцену “Куст”. Мне кажется, там было что-то верное из кусков истинного существования. Это проверяется пластикой. В пластике сложнее быть приблизительным, сложнее врать… Пластика как ничто другое выявляет подлинное существование человека. Понемногу, полегоньку просыпаемся и обретаем кусочками какие-то такие счастливые секунды рождения, хотя, действительно, пока что много приблизительного. Мытьем, катаньем – но пробиваемся к существу, к серьезу…

13 июля.

Снимали куски к сцене с Ольгой с букетом. “Как я люблю вас…” – столбом повторяю, как-то иногда мучительно боремся с приблизительностью, с какой-то примерностью происходящего. И когда забываешься, когда вступает в силу подсознание, тогда, наверное, получаются какие-то правильные вещи. Сняли немного. Потом пытались снять выход из этой сцены и переход в наплывы и в сон Ильи Ильича. Но камера барахлила – американская, трюковая, за 180 тысяч долларов. Решили перебазироваться туда, к даче Обломова – в начале этой сцены. Но тут пошел дождь, и на этом пришлось прервать работу. Вечером репетировали. Мучительно пробиваемся к существу. Во всяком случае, в течение репетиции по этой сцене и по последующей сцене “Ольга, нам нельзя видеться наедине”, как мне кажется, договорились. Важно, чтобы это не было растеряно.

Наплывы выглядят довольно забавно и хорошо. А во второй половине дня сняли первую часть сцены: подход к Ольге, букет и дальше. Все равно, после того, как посмотрю материал, у меня остается ощущение какой-то тревоги и приблизительности: можно так, можно иначе. В конечном счете я никогда не видел, когда кто-либо играл Обломова, ну, может быть, за исключением только этого смешного, но очень глупого английского спектакля, кусочки по телевидению… То есть нет ощущения… для аналога, нет возможности для сравнения. Видимо, эта тревога и муторность будут продолжаться.

17 июля.

Невезуха достигла высокой точки. Сегодня выехали на съемку, нам нужен был пасмурный день, еще потек дождь – мелкий-мелкий, грибной, с северным ветром. Короче говоря, сняв только один план – план мы из наплыва, просыпание от сна (сцена из 5 минут), – съемку свернули и поехали домой. С утра с Никитой говорили о непередаваемой атмосфере, а не о формулируемых ощущениях. Короче говоря, рассуждали, забираясь в дебри. И вот так элементарно природа дает щелчок по нашим высоким и одухотворенным лбам. Репетировать будем сегодня вечером. Завтра попробуем снимать то же самое, хотя я понимаю, что при нынешнем количестве влаги, которая выпала сегодня, да и притом, что и вчера шел дождь, съемка вряд ли возможна. Но будем надеяться.

18 июля.

Наснимали довольно много. Ощущение, что точные куски. Во второй половине дня пытались снять финал этой сцены (о бездне), но не вышло: опять состояние небесное нам не подходило, и от этого даже несколько раз вспыхивали перебранки – то снимать, то не снимать, и такое состояние довольно нервной готовности привело даже к тому, что с сердцем было не очень важно. Завтра будем заканчивать эту сцену и начнем снимать наплывы первой сцены с беседкой. Ленка – смешная и трогательная женщина. Она все выясняет, что же она делает в этой сцене, насколько она зависит от партнера, насколько не зависит. Но, тем не менее, это симпатично, поскольку это ее беспокойство и искренняя озабоченность делом…

19 июля.

Выехали рано утром, снимали вначале наплывы к самому первому дню съемочному с бароном и с теткой. Затем после перерыва вернулись к окончанию сцены с Ольгой, сцены о бездне. Вроде бы все благополучно и Никита готов, но внутри все равно состояние муторное и странное, видимо, потому, что до сих пор материал еще не увидел, да и сомнений достаточно много в том, каковы же выразительные средства, что же… в результате, чем торгуем? Что есть из этого человека главное и что есть случайное? От отсутствия вот этого отбора, наверное, возникает тревога. Хотя, повторяю, Никита доволен, и вроде бы и по внутреннему ощущению есть какие-то правильные вещи. Но, повторяю, есть во всем этом еще изрядная доля приблизительности. Возможно, это потому, что нет контроля. По сути дела, это еще процесс не контролируемый. Успели доснять и мой уход из этой сцены, и мой вход в сцену отъезда барона. По пластике это довольно интересно, по пейзажу – просто красиво, ну а дальше что из этого получится – время покажет.

24 июля.

Я уезжал на 4 дня в Москву, заканчивался сезон. Играл подряд “Анекдоты” и “Двенадцатую ночь”. Разговаривал довольно долго – часа два – с Валерой Фокиным. Подвели некоторые итоги нашему учебному году, оговорили планы ближайшие до нового года, ну, и более дальние репертуарные планы. Короче говоря, подбили бабки. Оговорили проблемы. Ну, а далее будем более трезво, более практично смотреть на грядущий наш создающийся репертуар. Вечером шли “Провинциальные анекдоты”, закрытие сезона.

С утра мы выехали с Гариком и Василием из Москвы и где-то в начале десятого были уже в Пущино. С утра была назначена съемка внутри дачи Обломова – сцена после беседки, после ночного свидания с Ольгой, ночного объяснения с Ольгой. Репетировали немного, по-моему, очень правильно, сняли первый дубль, по техническим соображениям требовалось снять второй дубль, и съемка была завершена, поскольку пошел дождь.

Говорил я с Никитой о материале. Он доволен отснятым материалом. Паша Лебешев и Саша Адабашьян тоже. У меня немного отлегло от души, потому что, наверное, какая-то лирическая нота в подходе к Илье Ильичу, видимо, убеждает. Но менее важным сейчас становится не пропустить, не упустить, точнее, разнообразие душевных поворотов, не упустить возможность подлинного желания такой исступленной сердечной деятельности этого человека, душа которого была совсем не подготовлена к любви и совсем не защищена, в привычном понимании этого слова.

Репетировали вечером, поскольку завершили съемки довольно рано – где-то около 4-х часов, репетировали с Андреем Александровичем Поповым и с Гариком Леонтьевым сцену. В общем, репетиции уже идут не в тягость, а в радость, хотя после рабочего дня дают плоды, наверное, результаты договоренности, главной договоренности по основным вопросам, поэтому есть уже возможность какого-то свободного маневра внутри этих параметров. Даст Бог, может быть, удастся приблизиться к моменту подлинной импровизации к этому прекрасному материалу. Вообще-то все то, что касается линий русско-бытовых, линии самого Ильи Ильича, Захара, да и Алексеева, – это, конечно, поразительно богатый, роскошно богатый талант у Гончарова, знания всех этих граней характера российского.

25 июля.

Опять идет дождь. Погода настолько скверная, что съемку отменили. И к тому же я расклеился. Пролежал два дня больной.

28 июля.

Сняли сцену с Захаром, довольно урожайный день получился, но не в этом дело. Сегодня, как мне думается, да и по ощущениям Никиты, есть попадание, может быть, пожалуй, первый раз не только в стиль, сколько в характер этого человека. То есть сыграны такие куски, которые, что называется, не сыграешь. Надо прожить то, что принадлежит только этому человеку. Такое, после чего в душе чуток песни остается…

29–30 июля.

Снято довольно много, снята целиком вся сцена приезда Штольца и снята первая сцена второй серии – сцена с Тарантьевым. Уже образовался определенный накат, все меньше и меньше приблизительности и такого просто профессионализма. Уже есть определенная инерция овладения этим материалом. И мне думается, что это ощущает и Никита, и Паша, и работаем мы довольно споро, потому что довольно быстро перебрасываются точки. И даже когда меняются сцены, меняются куски в сценах, операторская группа, по-моему, поспевает делать много. Единственное, что по-прежнему беспокоит меня, даже при точном попадании в стиль, в специфику данной сцены, когда в ней наступает перерыв на полтора-два часа перед следующим куском, что-то теряется. Так или иначе, приходится возвращаться, «вскакивать» в это самочувствие. Это просто довольно утомительно, а потом результат собственной работы даже начинает раздражать: вроде бы все было, а откуда эта приблизительность рождается? То есть, так или иначе приходится повторять самого себя, возвращаться вспять, возвращаться в начало сцены, пройдя всю сцену целиком, “вспрыгиваешь” в верное психофизическое самочувствие. Но, повторяю, уже есть накат, уже есть достаточная инерция. Работа пошла, как мне думается, в радость.

31 июля.

Неожиданно отменили выходной день для того, чтобы доснять Андрея Алексеевича Попова в сцене после предложения, сделанного бароном Ольге. Ну, и не бывает худа без добра, хотя дела мои несколько сдвинулись и некоторые из них полетели, работали очень быстро и споро, и где-то к пятнадцати минутам второго уже завершили съемку. Таким образом, ближайшие два дня будут выходными, а затем начинаем вновь работу. Завтра привезу ребят, начнем репетировать “Две стрелы”.

Но приходится много думать, размышлять, много затрачиваться…

3 августа.

Пытались снять сцену “Ах, Ольга!”, возвращение Обломова после этой сцены домой и разговор с Алексеевым, приход Алексеева к Обломову. Сняли довольно быстро первый план, связанный в основном с движением, с пластикой. И вот тут наступила какая-то странная задержка, странная такая заминка, то ли оттого, что пластическое выражение этой счастливой, совершенно ошарашено счастливой обломовской души принимало такую форму по предложению Никиты. И, может быть, потому что у меня внутри это совсем по-другому было выражено. Для меня было очень важно учесть обстоятельства, что между окончанием сцены с Ольгой есть еще кусок. Обломов, попросту говоря, устал еще, он выложился весь. В той или иной степени формально, профессионально этот первый кусок был снят, а дальше наступил какой-то стопор. И даже первый дубль был снят тоже довольно сносно, первый дубль последующей сцены. И в силу, наверное, недостаточного знания текста мною, в силу того, что это и меня раздражало и несколько раз просто прерывали съемку, операторская группа и все остальные уходили из интерьера, что-то пытались сделать. В конечном счете, сняв совсем плохой второй дубль, решили перенести съемку на следующий день. Разговаривали после этого, пытались понять, в чем тут дело, пытались разобраться. По всей вероятности, дело тут и в способности общения между Обломовым и Алексеевым. Никите совсем не важно, общается он с ним или не общается. Я могу понять это как взгляд со стороны, я могу понять это как объяснение характера данной сцены, но способ общения всегда у людей есть человеческий, специфический. Тем более если это такой человек, как Обломов. Важно, видимо, все-таки оговаривать все, и это тоже, потому что тормоз, стопор, который возникает в результате недоговоренности, бывает очень сложно преодолеть.

Вечером сидел дома. Может быть, еще и давление, перепад которого был очень сильным в этот день, повлиял на меня, потому что к моменту 4-х часов, после обеда, я просто ощущал себя разбитым, усталым, что со мной бывает достаточно редко.

4 августа.

Поехали в два часа на съемку для того, чтобы успеть снять сцену, не доснятую накануне, а затем – чтобы продолжить “фейерверк”. И опять почти целый день нескладностей и непонимания. Вот то самое дурное какое-то мое ощущение самого начала сцены с Леонтьевым “Ах, Ольга”, оно, видимо, прямо как метастазы какие-то возникает в последующей части сцены. С огромным трудом два дубля еще сняли. Во втором что-то такое более-менее живое, живое рождение возникло. Нельзя, нельзя позволять себе так легко соглашаться с неприятием того, что предлагает режиссер. А вся эта первая такая балетно-мироновская проходка с брошенным сюртуком, с газетой, с письмом – такая легкость иного совсем жанра, совсем для иного склада человека годящаяся. Если бросил сюртук – так мимо, если бросил газету – так что-то разорвалось или она прилепилась к нему, да и с трудом письмо разрезает. Короче говоря, другой человек. Человек с другой пластикой, с другой психофизикой. Вот это насилие над собой уроком каким-то должно послужить, потому что нельзя позволять себе такого равнодушного отношения к неточности, даже если эту неточность предлагает режиссер.

5 августа.

Сняли три кусочка к сцене с фейерверком, а днем репетировали с утра. Я был свободен, имел возможность порепетировать со студентами. Настроение муторное и такое, как после отравления отходишь. Это все-таки, видимо, тот неуспешный день 3 августа дает себя знать. Но об этом я уже говорил. Вчера репетировали продуктивно. Заходил вечером Никита, проверяли, как самочувствие, как взгляд на вещи, совпадает ли он? Вроде бы все нормально. Сегодня будем осваивать, то есть завтра будем осваивать отъезд барона, а вечером, наверное, закончим “фейерверк”.

14 августа.

Выезд менялся – то в 12, то в 2. В конце концов, в силу того, что на небе светило солнце, решили выезжать в 2 на съемки этих режимных кадров. По сути дела, центр любовной сцены с Ольгой – снимался мой монолог и последующая сцена с весьма трудным к исполнению рисунком. Снято было все довольно быстро, но в ощущениях моих абсолютный сумбур оттого, что это мне кажется приблизительным, оттого, что если даже и было что-то живое, то оно не всегда имело место именно к данным предлагаемым обстоятельствам. А главное, к тому, о чем мы сговорились на репетициях неоднократных, и к тому, что хотелось сделать в этой сцене. Я сейчас говорю и о себе, и о Ленке. Поэтому ощущение какой-то такой… сумбурности.

Группа поделилась на тех, кто смотрел отснятый материал, и тех, кто был на съемке, и Никита вроде бы доволен, но, повторяю, чувство сумбура и какой-то случайности меня не оставляет.

Боюсь, как бы не пришлось снимать еще раз. Хотя который раз я убеждаюсь, что иногда в кино важнее длить мгновение, существовать, а фиксация, рост происходящего внутри человека достигается иными средствами – монтажом, перебивками. Короче говоря, тайна сия велика есть, и, конечно, отлично чрезвычайно от привычного и понятного мне во многом ремесла актера театрального, ремесла, которым я в достаточной степени владею.

С Никитой после всего этого не успел поговорить, но надо бы, потому что, повторяю, ощущение какой-то неудовлетворенности осталось, от себя, прежде всего. Приехал Саша Володин, будет работать над “Пятью вечерами”, которые собираются писать Саша Адабашьян и Никита и впоследствии снимать в октябре–ноябре. Работает очень споро и как-то увлеченно Саша, и успел написать даже две маленькие сцены для наших “Двух стрел”. Очень, видимо, ждет этой работы и открыт для сотрудничества. Прекрасно, конечно, если учесть, что человек он вполне взрослый. Это свойство для меня всегда в людях умиляет и радует в людях зрелых, сформировавшихся.

18 августа.

Выехали после возвращения из Москвы, после празднования дня рождения очень рано – в три часа утра – и где-то в половине шестого начали снимать. Сняли, как ни странно, довольно много, то есть, по сути дела, всю большую сцену, и ту часть в беседке с Катей. Лишний раз удивляюсь и восхищаюсь Пашей Лебешевым, его талантом. Плохо различая окружающие предметы в силу изъянов зрения, так цельно, так всякий раз точно видеть фактуру фильма. Он все время создает чувственную среду, в которой двигаются актеры, именно чувственную среду. Это, конечно, талант. Что же касается наших дел, то было немало правильного, хотя жалею я всякий раз, что ускользают какие-то тонкости и нюансы, которые даже в репетициях делаются, а потом, с вторжением механизмов в нашу жизнь утрачиваются какие-то вещи. А в конечном итоге, по пикам, по наиболее сильным проявлениям жизни духа человеческого можно судить о том, что ты делаешь. Вот по этой амплитуде колебаний. Из того, что было правильным, наверное, было соединение физического ощущения этой невыспанной ночи, этого трудного, измотанного тела человеческого, не приспособленного к таким проявлениям. Соединение этой измученности с прекрасными секундами парения духа, с влюбленностью в Ольгу, с влюбленностью в нее почти до слез, до очищения. Не знаю, как это будет выглядеть на экране, но что-то из этого получилось. Правда, самый складный дубль, в нем была соринка, и, как это в конечном итоге будет выглядеть, еще не понятно. Продолжены репетиции и “Двух стрел”. Сюда снова вернулся Саша Володин, так что у нас будет возможность даже какой-то эскиз этих двух новых сцен показать ему, с тем чтобы он выполнил какие-то предлагаемые нами поправки. Кстати, вот поразительное свойство таланта такого большого, как у Володина, это щедрость таланта, готовность понять, поставить под сомнение свою точку зрения. Ну, это просто свойство интеллигентного человека. Предлагаешь ему что-то, если он разделяет эту точку зрения, и навсегда он выдает тексты, и не худшие по сравнению с тем, что написал, а лучшие. Щедрость таланта.

19 августа, суббота.

Выезд не очень ранний – в 10 утра. Снимали рядом с беседкой усадьбы Ильинских сцену прекрасную. Прекрасную не в смысле того, что получилось – это увидим еще, а прекрасно придуманную, написанную сцену отрешения Обломова от любви, сцену смерти любви – так я назвал ее. И как-то естественно и без натуги она была организована, и так же довольно быстро мы ее сняли. Ощущение вынутости остается после такой работы и конечности всякого такого короткого мига счастья, счастья, когда ты знаешь, что делаешь, зачем делаешь, знаешь, как это надо делать. Потом снимали продолжение этого – поездку на велосипеде Ольги, и вечером, после перерыва, почти часов до шести также сняли наши “пробеги” на велосипедах. Завтра будем продолжать снимать эту беготню с велосипедом, на которую должна быть наложена большая часть текста, рассказывающего о том, что произошло с Обломовым. Пришел материал, весь очень-очень интересный. Волнуюсь очень я, помню о тех содеянных нами сценах и с Ольгой, и эти утренние сцены. Ну, увидим, наверное, или сегодня вечером буду смотреть, или завтра утром. Никита рассказывает, что он посмотрел материалы, что ночная сцена складная, да и другие люди, которые смотрели, говорят добрые слова, об игре хорошей говорят и рассказывают понятно и внятно, хотя все это без фонограммы, только одно изображение. Тревожно, тревожно. Но если понятно режиссеру, если понятно художнику, в общем, наверное, и понятно и всем остальным, кто будет смотреть.

22 августа.

Вернулся из очень тяжелого перелета Одесса—Москва, в ночь с 21-го на 22-е не принимала Москва из-за тумана. Пришлось чуток поспать и утром 22-го прилететь, затем сразу из Внукова ехать сюда. Снимали сцену “Каста дива”. Уже, наверное, срабатывает какая-то накопленная ткань этого романа, этой истории, и вроде бы все происходит само собой. Ощущение сладкое и печальное, потому что к концу экспедиция вся идет. Сняли подряд много, и, хоть было муторно и жарко, очень палило солнце, вообще, последние четыре дня наконец установилось лето, солнце греет до седьмого пота, прямо как у Пастернака. И от этого какая-то такая паутина печали над всем нашим делом стоит: скоро-скоро конец.

23 августа.

Завершили сцену “Каста дива”, может быть, с минимальными какими-то упущениями, но в общем все довольно серьезно и так, как сговаривались. Дело идет к концу, и повторяю, не без печали ощущается приближение этого конца.

Говорили с Никитой сегодня о том, что получается. Ожидается многое, необычное, что ли, – есть тот сладкий трепет души, который предвещает радость?

Дай Бог!

26 августа.

Вчера, 25 августа, отметили завершение летней экспедиции в Пущино банкетом, и наряду с всегдашней радостью от окончания работы есть эта странная, не очень мне привычная горечь от того, что завтра уже больше не надо будет играть эти сцены.

Каков будет конечный результат, что за фильм получится, сейчас говорить рано, но есть даже в материале, в том, как рассказывают об этом люди, видевшие нарастание вот этой муки душевной человеческой, судьба человека, которого его открытая, незащищенная душа заставляет попадать из огня да в полымя.

P.S.

Вот, собственно, и все об этой странной, необычной для меня, во всяком случае, работе, в которой я попытался отказаться от освоенных мною штампов и приемов. Посмотрим, что из этого получится».

Получился шедевр русской национальной школы кино.