Текст книги "Снежный король. Сны об Александре Блоке"

Глава 14 Этюд о прерванном полете

 
И казалось, что время летит и уносится прочь,
Как стрела, что из лука Дуная летела куда-то
Над уснувшей землей, не кончается темная ночь.
Только та танцовщица темна, но легка и крылата.
 
 
За обман этот воин расплатится снова сполна,
Он хотел обмануть ее, как же легко обмануться,
И упала в траву бездыханно и немо жена,
И кружит танцовщица, и снова герой оглянулся,
 
 
И стрела возвратиться, и птица в тревоге кричит.
Ничего не осталось, в тиши догорают кострами
Эти темные ночи, и лишь танцовщица кружит
И уносится прочь, но вернется однажды за нами.
 
 
Это смерть и судьба, как они неразрывны порой.
Остается земля в пустоте и леса, и дорога,
Только снова стрела пролетает за синей горой,
Только смотрит творец, он взирает пытливо и строго.
 

Луна светила вдали. Она свободно перемещалась на черном небе. Хотя свободно ли. Она все время была там, и в то же время двигалась. Иллюзия, обман, как легко обмануться, глядя в пропасть бескрайнего неба.

Стрела просвистела где-то вдали. Пронзительно крикнула ворона.

Гибкое женское тело парило над землей и замирало в его объятиях.

Какой она казалась прекрасной в таинственном лунном свете.

Он сначала и не понял, что поразила его эта дивная тишина успокоившегося, наконец, мира. Как долго, почти всю свою жизнь мечтал он о такой тишине, о женском теле, в порыве страсти прильнувшем к нему. И этот смех, неповторимый и такой прекрасный, пусть пронесется он над берегом реки. Она была счастлива в его объятиях и не ведала о том, что произойдет на рассвете.

Говорят, богиня Морена сначала не приходила к людям, и они уходили из мира неожиданно, даже не попросив прощения у близких, не взглянув на них в последний раз. Потом она сжалилась над людьми и упросила богиню любви и гармонии Ладу, чтобы она отпускала ее на землю на рассвете предупредить тех, кому предстояло уйти, чтобы они смогли хоть что-то успеть.

И она стала появляться перед ними, прекрасная и неумолимая. Она ничего не говорила, но они быстро поняли, что когда она появлялась и молча стояла, то с кем-то из них должно было произойти непоправимое.

Знал об этом и адмирал. Еще ребенком он был дома, когда умирала его бабушка. И она вдруг застыла на месте, и сказала кому-то:

– Сегодня я видела ее, сначала во сне, а потом наяву, мне пора собираться.

И, обнимая любимую женщину, он видел прекрасную богиню, и повторял слова о том, что она пришла, и не стоило просить пощады. Но оба они понимали, что пришла она в неурочный час, и значит, еще какое-то время его неприкаянной душе придется оставаться в развороченном бунтом мире, и смотреть на то, что с этим миром сотворили те, у кого не было стыда и совести, кого не могли остановить никакие силы.

Он старался увести ее от прекрасной богини, они кружили в танце, не ощущая земли под ногами, и в какой-то момент земля и на самом деле пропала из – под ног, и они полетели. Он обнимал ее, прижимал к груди и заслонял от ветра, уже не в силах спасти и вытолкнуть на берег. Нет, они должны были погибнуть вместе. Но имел ли он право губить любимую женщину?

Это была не только его вина, но с самого начала адмирал умел брать ответственность за все совершенное на себя, потому и не мог успокоиться даже в тот момент, когда прекрасная богиня ясно дала понять, что пора просить прощенье, пора прощаться и прощать

№№№№№№

Адмиралу снился окутанный туманом город. Последняя пристань в этом мире.

И вдруг он услышал голос, ее голос.

– Пропустите меня к нему, куда вы собрались его уводить, пропустите, расстреливайте меня вместе с ним, я не хочу без него оставаться.

Какой-то дикое ржание солдатни, и страшный грохот, они открывали засов его камеры. А казалось, что это дикий раскат грома. И сам Перун отметил день и час, когда он покидал этот мир навсегда.

Он никак не мог понять, что было сном, а что явью. Еще одно мгновение, он еще обнимал стройное женское тело, хотя это был не танец, а падение в бездну, но такое можно пережить только во сне, эта пропасть и ужас. И все-таки его утешало и согревало то, что она была с ним, что он не оставит ее на растерзание этим разбойникам, у которых нельзя было требовать чести, совести, пощады.

Но это сон, такое могло быть только во сне.

Когда он заставил себя проснуться, на пороге стояло два юнца в солдатских шинелях с винтовками в дрожащих руках. Они говорили что-то невнятно, словно тоже спали и никак не могли проснуться или чего-то очень сильно боялись. Но он презирал трусость в любой ситуации. Да и чего было им бояться, если он, тот, кто был в их власти, ничего не боялся.

Он презрительно взглянул на них, быстро накинул шинель на плечи и направился к выходу.

Она приблизилась к решетке, и просто смотрела. Она не могла сказать ни слова, она не хотела ничего говорить, а просто смотрела и старалась запомнить его.

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выданье шла,

Но это будет написано значительно позднее, тогда еще не писали таких стихов, тогда все страдания только переживали.

Когда шаги растаяли в пустоте, она опустилась на доски и закрыла лицо руками. И поняла, что больше не сдвинется с места. Ей уже все равно было, что с ней случится, как и что будет происходить дальше. Какая разница, если они увели его и не позволили ей до конца оставаться рядом. Она смогла заставить их арестовать себя вместе с ним, и провела последнюю ночь в соседней камере – и эта вся милость, которую можно было от них дождаться.

Адмирал стоял на берегу реки. Душа его витала между землей и небесами. Она уже не принадлежала ни этому, ни тому миру. Он ничего не хотел и ни о чем не мечтал.

Если бы только она была рядом. Он и не думал о том, что она стала частью его жизни, его души.

Два дерева, у которых переплетены стволы и перемешались ветки. Можно ли их разъединить.

Он видел костер на берегу, огромный костер, такие давно не умели разжигать эти чужаки. И там в самом центре этого костра он увидел себя на каком-то троне, уже неживого, неподвижного. Вокруг стояли люди в старинных одеждах, и женщина отделилась от них и шагнула в огонь, сама, ее никто не толкал и не звал. Он слышал гул за спиной, потому что князь был мертв, а она еще живая, и вероятно боль была адской. Но она не кричала и не чуяла ее. Она просто шагала в огонь, туда, где был он, и исчезла, дымом заволокло все, люди не должны были видеть этого дикого зрелища. И вдруг пронзительный крик. Но кричала не она, а кто-то в толпе, только представив себе, как больно сгорать заживо, а она не издала ни звука.

А каком времени, этом и том все звучал и звучал этот крик.

И другая женщина, та которую видел он в последнем сне своем, встала рядом с ним. Но у нее было лицо любимой. И она обнимала его в тот момент, когда раздавались раскаты грома или выстрелы. Он отвлекся и увлекся, и понять этого никак не мог.

И там, в камере, та, которая заставила арестовать себя, она тоже слышала эти выстрелы, эти раскаты. И заткнула уши и лишилась чувств.

Она пробудилась в полдень, и поняла, что должна жить дальше.

Ее выпустили, и она побрела по чужому городу куда-то, не понимая, куда и зачем нужно идти.

На берегу реки около полыхавшего костра сидели какие-то солдаты, о чем-то тихо переговариваясь, мир продолжал свое жалкое существование. Ничего не изменилось, но и ничего не осталось больше в нем. Пустота.

 
В пустоте не найти ответа, на вопросы которых нет.
И хвостом заденет комета, этот мир и подарит свет.
И во мраке искать напрасно, тех, кто нас покинул внезапно,
И забывшись, я шла на красный, и душа скулит от азарта.
И какой-то чужой мужчина, так посмотрит во тьму нелепо.
И давно покорив вершины, я замру внезапно от света.
В пустоте не найти ответа. И она пугает и манит,
И летела в бездну комета, и надежда меня обманет.
 

Глава 15 Расстрелы и казни

И был еще один расстрел, расстрел последней надежды на то, что Россия может жить и вернуться в реальность. Но они расстреляли адмирала Колчака. Расстрел порождал новый расстрел, и не спастись, и никуда не деться от него. Они все и правые и виноватые были прокляты и убиты.

Адмирал был благороден, он не мог тягаться с беспределом большевиков, это его и сгубило, а вместе с ним и Россию..

И он стоял на берегу реки с ним рядом. И снова он сам командовал расстрелом. Он спросил, кто тут выше его по званию, появился комиссар, и адмирал резко сказал, что ему неизвестно такое звание. С ним была любая женщина, но она оставалась в камере, они не выпустили ее. Они столкнули тело в реку, адмирал отравился в последнее свое плаванье в мир грез.

Он не собирался служить этим людям. Он качался на черных волнах, и сверху так хорошо было его видно. Если бы его можно было спасти. Но зачем в таком мире спасаться?

В подвалы Ипатьеского дома он так и не смог заглянуть. Там томились юные царевны, больной мальчик и сам государь император. Все или почти все были мертвы.

И только Анна, она по-прежнему страдала в том мире за всех. У нее хватит мужества написать о том, что с ними со всеми случится дальше. Ему хотелось побыть рядом с ней. Он отыскал ее в какой-то чужой квартире, у кого -то в гостях.

И там он увидел Мастера, с которым в реальности встречаться не доводилось. Он был молод и обаятелен, с ним рядом прекрасная женщина. Он листал страницы черной тетради и читал им что-то.

Это было уникальное творение. Он понял это даже по тем нескольким фразам, которые услышал.

Слушатели не скрывали восторга. И Анна была в его власти. Но как она постарела, как устала. Он мог ее разглядеть теперь.

– Этот роман никогда не увидит свет, – произнес кто-то из гостей с явным сожалением.

– Я ухожу, но я вернусь, – услышал он странно приятный голос Мастера. Они вынуждены будут напечатать меня.

Она шла по заснеженной Москве. Ей казалось, что она в полном одиночестве. Но она прислушивалась к чужим шагам и осторожно оглядывалась. Он был уверен в том, что она чувствует его присутствие. Она знала, что он останется рядом, не потому ли с такой тревогой порой поглядывала в зеркало, потому что он оставался сорокалетним, а с ней время творили страшные шутки.

Но что-то произошло в его пространстве, кто-то вынул его оттуда, и он стремительно растаял в тумане.

Он знал, что обязательно вернется назад немного позднее, когда передохнет и поразмышляет над увиденным. Он обречен был возвращаться. Он нуждался с их любви и внимании, ему хотелось видеть, как они читают, как общаются с ним, вглядываясь в старые фотографии.

 
Девушка где-то на мостовой читала:
Душа духами и туманами,
Она садится у окна,
И пахнут древними поверьями
Ее волнистые шелка.
 

Она посмотрела в небеса и улыбнулась.

– Иль это только снится мне? – уже припомнил и тихо произнес сам поэт.

Они обречены были возвращаться. Он знал это тогда, Мастер знает это теперь.

Глава 16 Тоска по женщине

Уют усадеб в пору листопада,

Благая одиночества отрада.

Ружье. Собака. Серая Ока.

Душа и воздух скованы в кристалле,

Камин. Вино. Перо из мягкой стали.

По отчужденной женщине тоска.

И. Северянин

Когда это началось, и почему началось. Побег на дачу, желание испытывать снова и снова страсть, от которой остается только пепел, сожаление и несколько строк стихотворения.

Он был старшим, он с самого начала хотел быть классиком, и определил себя в классики, он плевал на завещание гения «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Он любил страстно всей душой, и отдавался до конца, сначала, потом, когда стал знаменитым поэтом, позволял, чтобы любили его. И были темные аллеи, в которых всегда хотелось укрыться с одной из них, а лучше с двумя – и в этом есть своя прелесть. И они были хороши или безлики, но они всегда были. Поэт не способен оставаться без своих муз. Тогда почему ни лиц, ни имен, ни писем.

Он с самого начала понял, что они не возвращаются к нему. Но казалось, что так и у всех остальных тоже. Он тешил надеждами свое мужское самолюбие до тех пор, пока не увидел безрассудного профессора.

В витиеватости его стихов было черт знает что, но ничего от реальности и от жизни. И толпа студенток следовала за ним, они на все были готовы. Сначала казалось, что они зависят от него, он так долго себя утешал. Но когда столкнулся с одной из них, рыдавшей на той самой темной аллее, потому что профессор улизнул куда-то с другой, он пытался ее утешить, не без задней мысли, конечно.

– Как он мог, – повторяла истеричная девица, – ведь я ему всю себя отдала.

Ему хотелось сказать ей, что-то резкое, может быть, не стоило отдавать, или и отдавать нечего особенно было, но Ян сдержался, потому что надеялся, что когда историка закончится, она увидит, что он спокоен, что он предсказуем (это хорошо или плохо для них) и надежен.

Истерика закончилась, она вытерла слезы и посмотрела сначала в зеркало, а потом увидела его. Словно бы только сейчас поняла, что он во все это время видел ее рыдания, был рядом и узнал ее страшную тайну.

Вероятно, она могла бы убить его, если бы в руках оказалось оружие, но не сделала этого.

– Что вам нужно, как вы можете так о нем говорить, да знаете, какой он в постели?

Он не знал, каким может быть в постели знаменитый поэт или профессор филологии, хотя вероятно и то, и другое вместе взятое. Он этого знать не мог, потому что во всем был старомоден, и любил только женщин. Но каким же пошляком показался он даже сам себе в тот момент. Вместо этого он сказал другое.

– Но вы не знаете, каков я в постели, – промямли он,

Зря сказал, хотя и молчать не мог.

– И знать не хочу, – взвизгнула девица, – падите прочь.

То, что он произнес после этого, ее профессор назвал бы нецензурной бранью, но он никогда не был филологом, и считал, что это иногда возможно, в таких вот случаях. О том странном столкновении в темных аллеях можно было бы забыть, если бы они не повторялись и до и после с завидным постоянством.

Он поморщился и подумал о том, что если девица помириться со своим любовником, то она, возможно, расскажет ему о том, что он ей говорил, и черт с ними со всеми. Пусть делают, что хотят. У него есть семья и дом. Но есть ли?

И все-таки, когда он добрался до дома, то разыскал на книжной полке и открыл томик стихов невесть как у него оказавшийся:

 
Я сбросил ее с высоты
И чувствовал тяжесть паденья.
Колдунья прекрасная! Ты
Придешь, но придешь – как виденье!
 
 
Ты мучить не будешь меня,
И радовать страшной мечтою,
Создание тьмы и огня,
С проклятой твоей красотою
 

Он отложил книжку в сторону и никак не мог понять, как такой чепухой можно было кого-то увлечь.

Говорят, когда он садится к роялю, они все валятся к его ногам. Музыка, наглость, порок – и в этом успех его, невероятно, но он никогда не будет таким.

Вера взглянула на него молча. Она вообще почти не говорила в те дни, обижалась на что-то. До нее дошли слухи о его похождениях. Хорошо, что она не знала, что там было на самом деле. Он готов был играть роль Дон Жуана, чтобы хотя бы в глазах жены иметь какой-то вес, но иногда ему казалось, что и она скажет, что не хочет его знать и уходит,

– Тогда я останусь совсем один, – думал он, настраиваясь на худшее, словно все уже было потеряно. Почему одним прощается все, а другим ничего.

Но она говорила о его новом рассказе, о творчестве только они и могли говорить, чтобы не касаться личного, слишком болезненных тем.

– Ты снова о прошлом, Ян, ты только не обижайся, но когда твои читатели чувствуют, что ничего нет в реальности, что все было и было ли, они пойдут искать другое, им нужно знать, что поэт не вспоминает о неведомом, а любит и страдает сейчас. У тебя и здесь нет ничего кроме тоски о женщине и обид на весь остальной мир. Она старалась не упрекать его, но ничего не получалось.

Он угрюмо молчал. Но она не могла оставаться.

– Ты должен оставлять им надежду…

– Конечно,

 
Я буду лобзать в забытьи
В безумстве кошмарного пира
Румяные губы твои
Кровавые губы вампира.
Он усмехнулся и передернулся, есть еще дорогая:
– Так вонзай же мой ангел вчерашний,
 

В сердце острый французский каблук,

Ты об этом мне хотела напомнить, я так понимаю, – он говорил тихо и отчетливо, но готов был взорваться в любую минуту.

– При чем здесь Бальмонт и Блок, мы же говорим о твоем творчестве, а не о них.

– О моем творчестве, я последний классик, ты это снова хотела сказать, тогда почему все женщины, и слава, все у них, а у меня только дача, осень, собака….

– И старая жена, – она мягко улыбнулась и отстранилась немного.

– Я не это хотел сказать, ты меня не поняла.

– Да, да, конечно, не это, – поспешно согласилась она.

– Но если уж ты завела этот разговор, объясни, как им все это удается.

– Я не знаю, – призналась она, – я никогда не была в их шкуре.

Она знала, даже слишком хорошо знала, но не могла говорить ему о тех качествах, которых у него нет, да и не будет никогда. Они позволяют себя любить, а он нет – вот главная беда, но и об этом она не хотела ему говорить. Она не сразу услышала его, и ему пришлось повторить.

– И тебе не нравится ни один, ни другой.

– Нравятся, но какое это имеет отношение к нам с тобой.

– Вот и убирайся к тому или к другому.

Он все-таки не выдержал, хотя до конца старался сдержаться, но где там, когда о мифических, а может и не мифических соперниках речь заходила.

Она стояла перед ним молча, и кажется, думала о том, чтобы уйти, хотя он был уверен в том, что никуда она не уйдет.

– Они никогда так не обращаются с теми, кто их любит.

Он взглянул на нее, и хотел рассказать все, что видел и знал о них, но ничего говорить не стал, он давно знал, что наговорит такого, о чем потом жалеть станет

– И если я прежде был твой,

Теперь ты мое приведенье,

Тебе я страшнее – живой,

О, тень моего наслажденья

Прочитала она, словно не давая ему произнести горьких и обидных слов, она знала, что он слишком вспыльчив, потом будет жалеть и просить прощения, но столько горьких обид накопилось. Но откуда ей были известны эти стихи?

№№№№№№№№

Того, которого он во всем считал своим счастливым соперником, профессор и поэт, в тот момент был окружен восторженными девушками, взиравшими на него как на бога. Он выбрался с ними за город, на какую – то дачу и теперь готов был покорить всех сразу, заворожить, и они стали игрушками в руках его. Но почему он так грустил, и совсем не было похож на себя?

А он читал, задыхаясь, и не глядя в их юные и прекрасные лица:

 
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тлеющих свечей,
Грустные, безбольные,
Звони колокольные,
Отзвуки невольные,
Отсветы лучей
 

Он был так упоен музыкой стиха и собственным торжеством над миром, что не мог видеть, как одна из них наклонилась к другой и пыталась понять, о чем эти стихи.

– Да откуда мне знать, – отмахнулась та, – слушай, смотри, как это красиво, а сам он настоящий Демон, бывают же такие.

Потом он сел к роялю и играл самозабвенно, чтобы покорить их окончательно. Но вовсе не так спокойно было на душе у первого поэта эпохи, так окрестил он себя сам, не дожидаясь пока это сделают другие. Он не хотел думать, но вспомнил о том, кто владел их душами.

Сначала его насмешила Ирэн, она рассказала о столкновении я Яном, он думает с его реализмом можно кого-то подчинить себе. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, и занес же его черт на ту вечеринку на башню. Если бы он не видел своими глазами и не слышал своими ушами этого юнца, если бы сам не попросил его повторить стихотворение, а потом еще и еще раз, если бы не запомнил все от первого до последнего слова

И пахли древними поверьями

Ее волнистые шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

Если бы он был просто самовлюбленным болваном, а не профессором филологии к тому же, то он не понял бы тогда, кто перед ним находится, отмахнулся бы. Но он не мог этого сделать. И он уже знал, пока один из всех, что такое все их стихи и их слава перед вечной славой его.

Вот и схватился он за этих девиц, и бросился сюда, на старую дачу, чтобы еще раз почувствовать себя богом перед ними, потому что завтра все они рядом с лучистой его славой станут только ангелами опальными и ничего не смогут сделать.

Как страшно проснуться знаменитым, но еще страшнее проснутся свернутым с той вершины, куда всеми правдами и неправдами ты успел забраться.

Когда вломился в его покои Ян, он попросил девиц отправляться домой, зная, что он хочет здесь получить.

– Ты пришел со мной сводить счеты, глупец, ты не туда забрел, все это мишура.

И когда тот развалился в кресле, он рассказал ему все, что видел и слышал и даже кусок знаменитого стихотворения прочитал.

– Ну и что – лениво спросил он, из-за этого ты девчонок прогнал

– Ты на самом деле не поминаешь, что как только они его услышат, не будет у нас никаких девчонок, ты видел, как он красив.

– Не знаю, и знать не хочу. Но мне нравится, что ты паникуешь, хоть одна хорошая новость за весь этот мерзкий и бесконечный день.

– Дурак, глупец, осел. Ты всегда оставался неучем. Еще и с Верой поссорился.

– А ты чего это ее защищаешь.

– Потому ч то и ей надоест терпеть тебя, и ты останешься совсем один.

– Я всегда был совсем один, экая невидаль, – буркнул он.

Профессор сел порывисто к роялю и стал исполнять реквием.

Когда он повернулся, изможденный, но немного успокоившийся, кресло было пустым. Этот тип даже не дослушал его музыки.

№№№№№

Как часто потом в охваченном войной Париже вспоминал этот странный разговор и музыку один из них, второй не вспоминал никогда. Они почти никогда не встречались, хотя и жили по соседству. Последний классик считал профессора филологии злым гением, а тот, кто давно был мертв, продолжал владеть и их душами, подчинив их себе.

Они и сами давно стали теми ангелами опальными, и тени их почти бесплотные метались на чужбине, не в силах приблизиться к миру, который они навсегда покинули, в душах истерзанных оставалась только тоска по женщине и тоска по России, как и у всех несчастных изгнанников.

 
Зыбкие и странные,
Вкрадчиво-туманные,
В смелости нежданные,
Проблески огня,
То мечты, что встретяся,
С теми, кто отметятся,
И опять засветятся,
Эхом для меня
 

О чем это? Кто его знает, но как завораживает.