Текст книги "Жизнь наградила меня"

«Голубой мальчик» Гейнсборо

До нашего отъезда из Союза осталось десять дней. Витя все еще не оправился после болезни с неопознанным диагнозом и с трудом передвигал ноги. Катя забаррикадировалась от внешнего мира и с упоением вникала в итальянский язык. Мама лежала с мокрым полотенцем на голове и нитроглицерином под языком, провожая отрешенным взглядом павловскую мебель, кузнецовский сервиз, живопись и книги из нашей уникальной поэтической библиотеки, которую родители мои собирали полвека. Взять с собой не разрешили почти ничего. Пришлось всё распродать за полцены. Вырученные деньги, по совету опытных людей, мы вложили в картины, которые эти же деловые люди обещали переправить через советско-венгерскую границу, чтобы на чужбине мы жили счастливо, бедности не зная.

Мы живем «на чужбине» уже много лет, но так никогда и не увидели ни этих людей, ни наших картин.

С утра до ночи я носилась по неведомым организациям, доставая кафкианские справки. Что ничего не должна исполкому, пункту прокатов пылесосов, мастерской по починке обуви, государственной автомобильной инспекции, Ленэнерго, Русскому музею, районному исполнительному комитету депутатов трудящихся. Я была знакома со всеми адресами, потому что за три года до этой беготни составляла компанию Иосифу Бродскому, проделавшему тот же маршрут.

Однажды, вернувшись домой, я увидела, что мама, выражаясь на нашем жаргоне, «выпала в осадок». Она рыдала, прижав к груди мельхиоровую сахарницу и бронзовый колокольчик, пережившие в ее семье три революции и две мировые войны.

– Я без них никуда не поеду. Я с места не сдвинусь, я покончу с собой, – монотонно повторяла она.

– Мамочка, да выбрось это барахло, они еще новую справку потребуют. Черт с ней, с этой сахарницей!

– Не поеду… не оставлю… не могу… – твердила мама, и от этого тоскливого голоса и залитого слезами любимого лица у меня остановилось сердце.

Я выхватила у нее из рук сахарницу и колокольчик и помчалась на Невский, в Управление культуры.

Рядом с дверью кабинета товарища Климовой висел перечень предметов, запрещенных к вывозу из СССР. Я постучалась и, не дожидаясь ответа, влетела в кабинет. Тов. Климова говорила по телефону. Увидев меня, она прикрыла трубку рукой и показала подбородком на дверь, приглашая меня вон. Я подошла к столу.

– Не стесняйтесь вы с ней, ведите себя жестко… никаких исключений, – цедила она в трубку. – Подумаешь, звезда, ну и что, что хлопочут…

(Потом я узнала, что речь шла об Элизабет Тейлор, снимавшейся в советско-американском фильме «Синяя птица». Находясь в Ленинграде, Лиз купила у спекулянтов малахитовый столик, и таможня не знала, выпускать или нет. Тов. Климова выпускать не разрешила.)

Покончив с Элизабет Тейлор, Климова обратилась ко мне.

– Сегодня неприемный день, выйдите и запишитесь у секретаря на четверг.

– Я не выйду отсюда, пока вы не дадите справку, что я могу увезти в эмиграцию эти предметы. – И я поставила на стол сахарницу с колокольчиком.

Климова оторопела.

– Это всё, что у вас есть?

– Это всё, что я хочу взять с собой.

Лицо инструктора по культуре выразило недоумение по поводу никчемности предметов, но она взяла себя в руки.

– Это как раз нельзя.

– Почему?

– Потому.

– Где это написано?

– В инструкции.

– Покажите, пожалуйста, инструкцию.

– Не обязана.

– Я не уйду, пока вы не покажете мне инструкцию.

– А ну-ка вон отсюда! А то я милицию вызову.

– Да что это такое? – заорала я. – Есть в нашей стране законы, в конце концов?

– Нет в нашей стране законов, – рявкнула Климова.

Мою ярость как рукой сняло.

– Ах, вот как? Интересно. Я не ослышалась? В нашей стране нет законов? Согласитесь, это довольно необычное заявление, и я очень надеюсь, что вы от него не откажетесь. И, пожалуйста, включите завтра вечером приемник, вы услышите его по Би-би-си.

– Это нечестно, – вдруг по-бабьи заныла она. – Мало ли что может вырваться сгоряча.

– Да, чего не бывает, – посочувствовала я. – Я полагаю, что сейчас-то вы покажете инструкцию, в которой сказано, что сахарница и колокольчик запрещены к вывозу из СССР.

Вместо ответа Климова сняла трубку и деловито сказала:

– Юрий Иванович, зайдите на минутку.

В кабинет вошел человек с фигурой гигантского спичечного коробка. В толстых стеклах его очков глаза не просматривались – в них отражалась настольная лампа.

– Они вот, – Климова показала на меня пальцем, – требуют инструкцию, чего вывозить нельзя.

– А ничего нельзя, – беспечно сказал Юрий Иванович.

– Покажите мне, пожалуйста, инструкцию.

– Какую вам еще инструкцию? Вон рядом с дверью русским языком написано: произведения искусства, бронза, серебро, старинные самовары.

– А мельхиоровые сахарницы?

– Какие еще сахарницы?

– Эту, например. – И я протянула ему сахарницу и колокольчик.

– А вот эту как раз нельзя.

– Да почему?

– Да потому. – И, обратившись к Климовой, ласково сказал: – А вы, Галина Андреевна, не нервничайте из-за всякой ерунды. Действуйте по закону.

– Но в нашей стране, как я сейчас узнала, нет законов.

– Что-о? Что это вы сказали? – радостно переспросил Юрий Иванович, и глаза его зажглись в предвкушении легкой расправы.

– Ничего, ничего, мы разберемся, – сказала Климова и, выйдя из-за стола, проводила начальника до дверей. Потом она тяжело вздохнула и сказала человеческим голосом: – Зря я, дура, его вызвала. Теперь от меня ничего не зависит. Можете, если хотите, поехать в Москву, в министерство культуры. Я сейчас позвоню инструктору и попрошу, чтобы вас приняли завтра.

Я озверела и поехала. Первым, кого я встретила в коридоре министерства культуры, был мой старинный приятель, художник Эдик Зеленин. Он стоял, прислонившись спиной к темно-бурой стене, и изучал носок своего ботинка.

– Эдька, привет, милый! Что ты тут делаешь? Неужели тоже уезжаешь?

– С чего ты взяла? Я только вчера вечером из деревни приехал. Думаю в Москве побыть немного.

– А в министерстве что делаешь?

– Приема жду. Мы в Измайлове новую выставку организуем. Ну я и приехал доложить, чтобы они успели заказать бульдозеры для ее, так сказать, своевременной ликвидации.

Мы обнялись и троекратно, размашисто расцеловались, думая, что прощаемся навсегда. Как оказалось, совсем ненадолго. Вскоре ему самому предложили вышвыриваться в Израиль. Но, не имея в организме ни капли еврейской крови, они с женой Таней и сыном оказались в Париже.

Приняла меня седая высокая дама с интеллигентным лицом. Протянула руку, пригласила сесть. Я вынула из сумки и поставила на стол сахарницу и колокольчик. Дама внимательно осмотрела мои сокровища и вздохнула.

– Боюсь, я вынуждена вас огорчить. Я не могу вам дать никакой справки. Дело в том, что я – специалист по предметам искусства девятнадцатого века, а это утварь, безусловно, более позднего периода. Вам надлежит поехать в комиссию при Третьяковской галерее. Они принимают по вторникам в Новодевичьем монастыре, но я бы советовала записаться заранее.

– Но это же не предметы искусства и даже не утварь. Это – хлам, но семейные реликвии.

– Охотно верю… И тем не менее. И не думайте, пожалуйста, что эти правила придуманы мной. Это политика всех цивилизованных стран. Недалеко ходить, возьмите ту же Англию. Широко известен международный скандал, разыгравшийся по поводу картины Гейнсборо «Голубой мальчик». Вы знаете этот шедевр живописного искусства конца шестидесятых – начала семидесятых годов восемнадцатого столетия? Одна английская семья хотела вывезти «Голубого мальчика» из Великобритании, эта картина тоже являлась их семейной реликвией. И английское правительство воспрепятствовало. Сама королева подписала указ. Так что не взыщите…

– Но мою сахарницу не создали ни Гейнсборо, ни Фаберже и даже не Репин!

– И все-таки не исключено, что она имеет художественную ценность.

– Тогда купите ее у меня и выставьте в Эрмитаже.

– Нам она совсем не нужна. – Дама потеряла терпение и взглянула на часы. – Извините, у меня больше нет времени. Мы и так проговорили пятнадцать минут. – Она поднялась из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена.

Через час я вошла во флигель Новодевичьего монастыря. У дверей с табличкой «Комиссия по оценке предметов искусства» дежурил милиционер.

– Ваш талончик, гражданка.

– Какой талончик?

– Вы записаны на прием?

– Я только на минуту.

– Очистите вестибюль, – отчеканил милиционер и, широко расставив ноги, закрыл собой дверь «Комиссии по оценке предметов искусства». Больше бороться не было сил. Я вернулась домой в Ленинград и, пакуя чемоданы, засунула туда сахарницу и колокольчик. И таможенник, перерывая наш багаж, не обратил на эту утеаръ никакого внимания.

И, кстати сказать, в городе Сан-Марино, в Калифорнии, в Huntington Gallery с 1928 года находится портрет Джонатана Баттела кисти Гейнсборо, больше известный как «Голубой мальчик».

Бродский

Пока мы не пересекли границу, я позволю себе отвлечься от плавного течения своей биографии и рассказать о человеке, общение и дружба с которым явилась одной из самых щедрых наград, которую преподнесла мне судьба.

Прошло уже двадцать лет со дня смерти Иосифа Бродского, но не было дня, чтобы я не вспоминала о нем. То бормочу его стихи, как иногда мы напеваем под нос неотвязный мотив, то вспыхнет в мозгу отдельная строчка, определяющая душевное состояние этой минуты. И в самых разных ситуациях я задаю себе вопрос: «А что бы сказал об этом Иосиф?»

Бродский был человеком огромного масштаба, очень сильной и значительной личностью. К тому же он обладал редким магнетизмом. Поэтому его отсутствие оказалось ощутимо болезненным для тех, кто близко его знал. Оно как бы пробило дыру в самой фактуре нашей жизни…

Я начала писать о Бродском еще при его жизни – некоторые отрывки он даже читал – и закончила через пять лет после его ухода. С тех пор книга «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph» выдержала три издания по-русски (последнее называется «Поэт без пьедестала»), а в 2004 году была опубликована по-английски, причем в очень расширенном варианте («Brodsky. A personal memoir by Ludmila Shtern»).

Сейчас я снова пишу о нем и о нашей дружбе, потому что без Иосифа Бродского история моей жизни была бы куцей и неполной.

Иосиф Александрович… Мало кто величал Бродского по имени-отчеству. Разве что в шутку его американские студенты. Я так назвала его сейчас, ему же подражая. У него была симпатичная привычка величать любимых поэтов и писателей по имени-отчеству. Например: «У Александра Сергеевича я заметил…» Или: «Вчера я перечитывал Федор Михалыча…», или: «В поздних стихах Евгения Абрамовича…» (Баратынского)

Фамильярный, как может показаться, тон моих рассказов о нем объясняется началом отсчета координат. Для тех, кто познакомился с Бродским в середине семидесятых, то есть на Западе, Бродский уже был Бродским. А для тех, кто, как я, знал его с конца пятидесятых, он долгие годы оставался Осей, Оськой, Осенькой, Осюней. И только перевалив за тридцать, стал и для нас Иосифом или Жозефом.

Право писать о Бродском в выбранном тоне дают мне тридцать шесть лет близкого с ним знакомства. Разумеется, и в юности, и в зрелом возрасте вокруг Иосифа были люди, с которыми его связывали гораздо более тесные отношения, чем с нашей семьей. Но многие друзья юности расстались с ним в 1972 году и встретились вновь только шестнадцать лет спустя, в 1988 году, или даже позже. На огромном этом временном и пространственном расстоянии Бродский хранил и любовь, и привязанность к ним. Но за эти годы он прожил как бы вторую жизнь, приобретя совершенно иной жизненный опыт. Круг его знакомых невероятно расширился, сфера обязанностей и возможностей радикально изменилась. Почти непосильное бремя славы, обрушившееся на Бродского на Западе, не могло не повлиять на его образ жизни, мироощущение и характер. Бродский и его оставшиеся в России друзья юности оказались в разных галактиках. Поэтому шестнадцать лет спустя в отношениях с некоторыми из них появились ощутимые трещины, вызванные или их непониманием возникших перемен, или их нежеланием с ними считаться.

В Штатах у Бродского, помимо западных интеллектуалов, образовался круг и русских друзей. Но они не знали рыжего, задиристого и застенчивого Осю. В последние пятнадцать лет своей жизни он постепенно превратился в мэтра, в Гулливера мировой поэзии. И новые друзья неизбежно относились к нему с почти религиозным поклонением.

…Наше семейство оказалось в несколько особом положении. Мне посчастливилось оказаться в том времени и пространстве, когда будущее солнце Иосиф Александрович Бродский только-только возник на периферии сразу нескольких ленинградских галактик.

В течение тринадцати лет, вплоть до его отъезда из Советского Союза в 1972 году, мы проводили вместе много времени. Он любил наш дом и часто бывал у нас. Мы были одними из первых слушателей его стихов.

Когда он уехал, мы звонили друг другу и переписывались. А три года спустя после его отъезда наша семья тоже переселилась в Штаты. Мы продолжали видеться и общаться до января 1996 года. Иначе говоря, в отличие от тех, кто знал его или тут, или там, мы оказались свидетелями почти всей его жизни.

Эта давность и непрерывность определила специфику наших отношений. Мне кажется, что Бродский воспринимал нас с Витей Штерном как родственников. Может быть, не самых близких. Может быть, не самых любимых. Но мы были из его стаи, то есть «абсолютно свои».

Иногда он раздражался, что я его опекаю, как «еврейская мама», даю непрошенные советы и позволяю себе осуждать некоторые его поступки. Но, с другой стороны, передо мной не надо было ни красоваться, ни казаться. Со мной можно было не церемониться, можно было огрызнуться, цыкнуть, закатить глаза при упоминании моего имени. Мне можно дать неприятное поручение, но и откровенно рассказать то, что мало кому расскажешь, попросить о том, о чем мало кого попросишь. Мне можно позвонить в семь часов утра и пожаловаться на сердце, на зубную боль, на бестактность приятеля или истеричный характер очередной дамы. А можно и в полночь позвонить: стихи почитать или посплетничать.

Бродский прекрасно осознавал природу наших отношений и, несмотря на кочки, рытвины и взаимные обиды, по-своему их ценил. Во всяком случае, после какого-нибудь интересного события, встречи или разговора он часто полушутя-полусерьезно повторял: «Запоминай, Людесса… И не пренебрегай деталями… Я назначаю тебя нашим Пименом».

Не только в этой главе, но и на протяжении всей книги Бродский уже появлялся (и будет появляться) довольно часто. Ведь это воспоминания о нашей общей молодости, о друзьях, с которыми мы были связаны долгие годы.

Знакомство

Имеются две версии нашего знакомства.

Первая – что это произошло в 1945 году. Бродский, ввиду малолетства, помнить этого не мог, но не отрекался, а благосклонно кивал головой: «Очень может быть». Свидетелей этой версии нет.

Вторая – что в 1959 году. Бродский прекрасно это помнил, да и свидетели могут подтвердить.

Первая версия нашей первой встречи выглядела так. Месяца через полтора после Победы, то есть в середине июня 1945 года, в город вошли войска Ленинградского фронта. Был солнечный, необычно жаркий день. Мы с мамой и папой стояли на углу Воинова и Литейного, а с Выборгской стороны двигались через Литейный мост колонны войсковых частей. Они шли словно в коридоре, образованном ликующей толпой. Народ встречал солдат восторженно, им бросали цветы, конфеты и даже эскимо. Многие плакали, в том числе и мои родители.

Когда мимо торжественно проходила конница, многие женщины подбегали к кавалеристам и подсаживали к ним на седло своих детей. Дети, попискивая от восторга, проезжали полквартала, а мамы шли рядом и через несколько минут детей снимали.

Рядом с нами стояла семья, не знаю, почему я ее запомнила: высокий мужчина в военно-морской форме, коротко стриженная молодая женщина в очках и рыжий мальчик лет пяти. Мальчишка весь извелся: плакал и просил, чтобы его тоже прокатили верхом, а мама говорила: «Ты слишком маленький, все эти дети старше тебя, им по крайней мере десять лет». Так его и не прокатили…

«Может быть, это был ты?»

«Вполне возможно, – согласился Бродский. – Мы точно с родителями там стояли, и больше всего на свете я хотел прокатиться верхом, но мне не разрешили». И, глядя на Иосифа, я вдруг отчетливо увидела рыжего страдающего мальчишку. Он ли это был?

Версия вторая: 20 мая 1959 года праздновалась свадьба моей институтской подруги Гали Дозмаровой. Происходила она в 18-метровой комнате на Коломенской, 27. Среди гостей преобладали геологи и геофизики, а также поэты из Горного «Лито» и, в том числе, мой любимый тогда поэт Глеб Горбовский.

Но, прежде чем рассказать о самом знакомстве с Бродским, я, будучи назначена Пименом, должна описать жениха и невесту, а также грубой кистью в несколько мазков обозначить фон, на котором действовали наши герои.

Невеста – Галина Сергеевна Дозмарова-Харкевич (в те годы именуемая Галкой) – выглядела экзотично: раз увидишь – не забудешь. Неуправляемая копна каштановых волос, короткий, с намеком на курносость нос и большой чувственный рот. Представьте себе сигарету в углу этого чувственного рта, прищуренный от дыма серо-зеленый глаз, гитару, абсолютный слух и низкий, хрипловатый голос. Кроме того, будучи мастером спорта по легкой атлетике, она обладала гибкой спортивной фигурой… Короче, многие сходили по ней с ума.

Галка была человеком, созданным для утешения и лечения моральных травм. Кто только не рыдал у нее на груди! Кому только не подкидывала она деньжат то на выпивку, то просто на жизнь… Бездомные у нее ночевали, голодные кормились. Было время, когда Бродский от нее не вылезал. На дверях ее бывшей квартиры следовало бы прибить бронзовую доску: «Здесь, за каменной стеной, жил настоящий друг».

Странно, что, дружа с ней, я абсолютно не помню (да и тогда не помнила), откуда взялся ее жених Толя Михайлов. Более того, на этой свадьбе я видела его в первый и последний раз в жизни и за прошедшие с тех пор сорок лет только однажды о нем услышала. Нет, не от Галки, а от Бродского. Как-то в Нью-Йорке Иосиф с несвойственным ему воодушевлением рассказал, что в Праге встретился с Толей Михайловым, пришедшем на его литературный вечер:

– Подходит ко мне после выступления лысый немолодой чувак и говорит: «Иосиф, вы, конечно, меня не помните. Я – Толя Михайлов».

– Как же, говорю, я сразу вас узнал.

– Через тридцать лет? – удивляюсь я. – Каким образом? Ты же видел его один раз в жизни.

– По свитеру. Он был в нем на свадьбе. Так вот, Толя стал выдающимся физиком, живет в Праге, и мы замечательно провели время. Он меня поразил – пригласил в дорогой ресторан.

– Что в этом удивительного?

– А то, что теперь в ресторан всегда приглашаю я.

Итак, на свадьбе, в знакомой «горной» компании, я заметила несколько новых лиц. Народу было человек тридцать, а стульев – десять или двенадцать. Когда я пришла, все стулья, а также колени оккупировавших их были заняты. И даже на полу было уже не приткнуться. «Новое лицо», а именно рыжий вихрастый юноша в клетчатой рубахе и потертых вельветовых брюках, оказался единственным, чьи колени были еще свободны. Нет, он не уступил мне стул. Слегка прищурившись, он окинул меня оценивающим взглядом и сказал: «Мадам, зуб даю, мы встречались где-то раньше» – и, показав на свои колени, пригласил: «Прошу, если не брезгуете». Я уселась на колени к незнакомому человеку, и он тут же заерзал и забормотал мне в ухо: «Поехали с орехами по дальней дорожке, кочки, кочки вокруг и вдруг…» Слава Богу, я успела вскочить с его колен до слова «обрыв».

Оглядываясь, где бы пристроиться, я вынула из сумки сигарету, и молодой человек, молниеносно выхватив у кого-то из рук спичку, взлетел со стула и лихо зажег ее о свой зад.

Этот трюк всех восхитил, и к нему потянулось несколько рук со спичками: «Оська, еще! Зажги еще! Давай еще!» Гости тоже стали чиркать спички о свои брюки, но так эффектно ни у кого не получалось.

В тот вечер Бродский был в ударе: шутил, и, наверно, удачно. Народ хихикал. Я ни одной шутки не запомнила, но в память врезался его характерный жест: сострив, он смущался, делался пунцовым и хватался за подбородок. Это довольно частое сочетание – застенчивости и задиристости в равных количествах – было свойственно молодому Бродскому. А, возможно, распространенное мнение о его задиристости было и вовсе ошибочным. Была в нем, скорее, некая угловатость поведения.

Со свадьбы мы с ним вышли вместе. На подступах к белым ночам Ленинград в три часа утра тонул в светло-сиреневых сумерках. Мы не прошли и полквартала, как увидели свободное такси. Я его остановила:

– Давайте, Иосиф, я сперва отвезу вас, а потом поеду домой.

– А как может быть иначе? – удивился мой кавалер.

– А иначе может быть, что вы сперва отвезете меня.

– Мне бы это и в голову не пришло, – хмыкнул Бродский, залезая в машину.

…Наверное, взрослого Бродского я все же впервые увидела за два года до этой свадьбы, летом 1957 года. Это «наверное» вытекает из фразы «Зуб даю, я где-то вас раньше видел». Звучит как дешевое клише, но в данном случае это было сказано неспроста. И он, и я работали летом 1957-го в Пятом геологическом управлении на смежных планшетах. Он – на миллионной съемке на Белом море, я – на полумиллионной в Северной Карелии. Мы вполне могли столкнуться на собрании перед началом сезона, в бухгалтерии, на камералке или просто в коридоре.

Летом 1959 года, сразу после свадьбы, Галя Дозмарова начала работать в Дальневосточном геологическом управлении. Она отправилась на полевой сезон в Якутию и устроила Бродского в свою геологическую экспедицию.

Я не помню, чтобы в то время Иосиф жаловался на здоровье. Но то, что уже тогда сердце у него не в порядке, было известно. Перед отъездом в Якутию Галя Дозмарова предупредила об этом начальника экспедиции, и это не осталось без внимания: его щадили. В следующем, 1960 году Иосиф, по его выражению, «рванул» из экспедиции в Ленинград в середине сезона. Объяснения этому поступку разным людям давались различные. Мне он говорил, что его заели комары. Якову Гордину он изложил соображения более высокого порядка, включая суровый характер начальницы экспедиции.

Кстати, с легкой руки Дозмаровой в Якутии оказалось много ярких персонажей, в том числе рано погибший талантливый поэт Леня Аронзон. Ездили туда на полевой сезон и Ефим Славинский, и Владимир Швейгольц, и Гоша Шилинский. Перечисленные выше лица связаны с именем Бродского хотя бы потому, что четыре года спустя им была оказана честь упоминания в газете «Вечерний Ленинград» за 29 ноября 1963 года в качестве друзей и сподвижников Иосифа Бродского, именуемого в газете «окололитературным трутнем».

«…Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его своими 'ахами' и „охами“?…Марианна Волнянская, 1944 года рождения, ради богемной жизни оставившая в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница Волнянской – Нежданова, проповедница учения йогов и всякой мистики; Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами;…уголовник Анатолий Гейхман; бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться около иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского – жалкая окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла Шилинский, более известный под именем Жоры.

Эта группка не только расточает Бродскому похвалы; но и пытается распространять образцы его творчества среди молодежи. Некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке, а Григорий Ковалев и В.Широков, по кличке «Граф», подсовывает стишки желающим…»[1]1
  Цит. по статье Я.Гордина «Дело Бродского» в журнале «Нева» за 1989 год, № 2.


[Закрыть]