Текст книги "Жизнь наградила меня"

Опять в Москве

Солдатик в будке паспортного контроля, улыбнувшись, шлепнул печать на мою визу и сказал «плиз».

Среди вываливающихся из жерла чемоданов и мешков я одной из первых выловила свои невредимые тюки. Я чуть было не замурлыкала «Мне декабрь кажется маем», но, столкнувшись взглядом с таможенником, почувствовала легкий озноб.

– Откройте багаж и поставьте на прилавок.

Подошла тучная дама и велела вынуть всё, включая колготки и зубную щетку. Ловким движением она выбрала из гигантской кучи десять экземпляров моей книжки, опубликованной в Нью-Йорке на русском языке, несколько номеров эмигрантской газеты «Новое русское слово», три экземпляра журнала «Word», посвященного присуждению Иосифу Бродскому Нобелевской премии, а также рукопись, которую я собиралась предложить одному московскому издательству.

– Сейчас составим протокол и дадим вам квитанцию о задержании литературы, – объявила суровая дама.

– Почему?

– Нуждается в проверке. Посмотрим, почитаем. Позвоните через неделю нашему референту. Он вам скажет, что можно, а чего нельзя. А что нельзя, получите на обратном пути.

– Я через десять дней улетаю домой, мне всё это надо здесь и сейчас.

– Мало ли кому чего надо. Вот квитанция, а вот телефон референта. И укладывайте обратно свои вещи, мне некогда вступать с вами в дискуссию.

– Я не везу ничего запрещенного, ни порнографию, ни подрывных листовок.

– Мы пока что живем по нашим законам, – отчеканила дама. – Если они вам не нравятся, не приезжайте.

Я кое-как распихала свои шмотки в похудевшие баулы, сунула квитанцию в карман и в отвратительном настроении вошла в Советский Союз.

Согласно статусу, меня должен был встречать представитель «Интуриста», извещенный, что я опаздываю на сутки. Никакого представителя не было, но зато была моя подруга Лиля, которой я успела позвонить из аэропорта Кеннеди. Она прибыла со своим приятелем Юрой на красном «москвиче». После ахов-охов и объятий Лиля сказала:

– Юра взял бюллетень в своей шараге, и за десять рублей в час будет твоим шофером и телохранителем.

Четвертого февраля 1990 года, в день моего прилета, в Москве плюсовая температура. На дорогах бурые кучи подтаявшего снега и глубокие лужи. Из-под колес вздымаются фонтаны грязи. В трех кварталах от отеля «Интурист», куда лежал наш путь, раздались свистки. Машину остановили милиционеры.

– Дальше ехать нельзя, поворачивайте назад.

– Мы в гостиницу.

– Улицы заблокированы, на Манежной митинг.

– Как нам добраться?

– Как-как? Пешком.

– Но нам не дотащить чемоданы.

– Оставьте здесь, – загоготали менты в восторге от своего остроумия.

Снесенный теперь отель «Интурист», соседствовавший с еще более знаменитым «Националем», когда-то представлялся мне символом таинственной и недоступной западной жизни. И вот я подхожу к этому сказочному заведению в промокших сапогах, со своими замызганными грязью баулами, с подругой Лилей и телохранителем Юрой. Подхожу полноправным гостем, которого ожидает номер за сто пятьдесят долларов в сутки.

За регистрационной стойкой дежурная барышня подтверждает:

– Да, броня на вас пришла, заполняйте листок… Нет, подождите… – Она роется в бумагах, перелистывает страницы какой-то бухгалтерской книги и, наконец, поднимает на меня лиловые глаза:

– Не знаю, что делать, есть проблема.

– Какая же?

– У вас заплачено больше, чем за первый класс.

– Ну и прекрасно, дайте сдачу.

– Нет, деньги мы не возвращаем… Зоя Петровна!

Подплыла Зоя Петровна, грудастая дама с камеей на кружевной блузке и тяжелыми кольцами на пухлых пальцах.

– Вот у них заплачено больше, чем за первый класс.

– Дай им люкс, Леночка, есть свободный?

– А за люкс недоплачено.

– Дайте мне люкс, пожалуйста, а когда люксовые деньги кончатся, я выпишусь из гостиницы.

– Но в телексе сказано, что у вас первый класс. Мы не можем самовольно дать люкс. Завтра в два часа придет референт, она и решит, что с вами делать.

– А пока расположиться в вестибюле?

Барышня поджала губы.

– Можете переночевать в первом классе, четырнадцатый этаж, вот ключ.

Мой номер первого класса оказался пеналом с «суворовской» походной кроватью, черно-белым телевизором и ванной с одним вафельным полотенцем и рулоном сиреневой туалетной бумаги, пригодной для чистки бронзовых и мельхиоровых изделий. Мыла не наблюдалось, как и лампочки Ильича в настольной лампе.

«Тряхнуть, что ли, стариной», – я вытащила из чемодана пару колготок, губную помаду и снова поехала вниз.

Не такая уж я цаца, и не так уж меня – бывшего полевого геолога – оскорбил этот номер. Меня возмутило, что за него дерут сто пятьдесят баксов в сутки. Вручив дежурной девице помаду и колготки, я тут же, минуя завтрашнего референта, получила ключи от люкса на том же этаже.

Дверь моего номера была открыта настежь. В коридоре, у входа, тихо переговаривались несколько молодых людей в отлично сшитых костюмах. Так в Штатах выглядят охранники конгрессменов и сотрудники похоронных бюро. Мне стало не по себе: а вдруг увижу в номере гроб с покойником? Но за столом сидел еще один отлично сшитый костюм и записывал что-то на листе бумаги.

– Извините, вероятно, я попала не туда, – попятилась я.

– Туда, туда! – хором ответили молодые люди. – Нас из-за вас выселяют, стране нужна валюта. Проходите, располагайтесь. Мы выметемся через несколько минут.

– Сергей Николаевич Привалов, – представился сидящий в номере костюм, протягивая мне руку, – кооператив «Славянка». Приятно познакомиться.

– Мне как-то неловко вторгаться в занятый номер, – заблеяла я. – Лучше я похлопочу, чтобы мне дали другой.

– В этом бардаке ничего не добьетесь, – твердо сказал Сергей Николаевич. – Нечего и ноги бить. Но у нас к вам будет маленькая просьба. Он протянул мне исписанный лист. – Вам, то есть нам, «Славянке», будут звонить по телефону наши иногородние служащие. Передайте им эту информацию, пожалуйста: «Если будут спрашивать С.Н.Привалова, его номер 284—3373 с девяти до пяти и 288—7654 с шести до одиннадцати. Звонить Лиле Петровой по телефону 291—1405, Никифоров в Симферополе до пятницы, Константин Иванович сказал, что ЖТС больше не надо».

– Извините, но я не буду сидеть весь день около телефона. Как быть?

– Не дозвонятся, и черт с ними, – беспечно ответил С.Н.Привалов.

– Чем занимается кооператив «Славянка»? – спросила я, готовясь немедленно приступить к журналистской деятельности.

– Строим, – неопределенно развел руками С.Н.Привалов, – санатории, коттеджи, – он хихикнул, – дворцы и хижины. В общем, всякую всячину.

Забегая вперед, хочу сказать, что моя жизнь в Москве была тесно связана с кооперативом «Славянка». Телефон трезвонил как оглашенный с момента, когда я входила в свой люкс, до момента, когда я, заткнув уши, с воем из него вылетала. На третий день я сообщила всем звонящим абонентам, что руководство «Славянки» отравилось маринованными грибами в «Славянском базаре» и находится в институте Склифосовского. Лишь после этого я обрела некоторый покой.

Что больше всего поразило меня в день приезда? Пустынная, тихая Тверская, тогда еще улица Горького, на которую я вышла, попрощавшись с кооперативом «Славянка». Движение перекрыто, ни троллейбусов, ни машин.

А за углом? За углом на Манежной площади бурлила и гудела возрождающаяся Россия. Десятки тысяч людей собрались на митинг. Море голов, возбужденные лица, горящие глаза. Несметное количество милиции. Оратор говорит о партийной коррупции. Я далеко от него и плохо слышу слова, но лозунги и призывы на плакатах производят оглушительное впечатление.

Я эмигрировала в разгар застойного периода, когда железная рука советской власти и партии казалась вечной и непоколебимой, когда ничто не предвещало рассвета.

Конечно, подспудные перемены происходили, перестройка официально началась в 1985 году, но для тех, кто оставался в Союзе, эти перемены были постепенными. Для тех же, кто эмигрировал, встреча с Родиной 1990 года оказалась настоящим шоком.

Старые порядки и законы переплетались с ростками нового уродливо и вместе с тем обнадеживающе. Еще впереди будет путч, развал Союза, расстрел парламента, две чеченские войны, вставание с колен, война с Грузией и Украиной, но в 1990 году всего этого немыслимо было ни представить, ни предсказать.

Наутро после приезда мы с Лилей и Юрой обсуждали план моей работы в Москве. Первым делом я хотела ехать в Шереметьево выколачивать свои книжки.

– Только не улыбайся ты им, ради Бога, – учила меня Лиля. – Разъярись! Помни, что ты свободная гражданка свободной страны. А мы создадим вокруг тебя возмущенную толпу.

И мы двинули в аэропорт. Изобразить возмущенную толпу не удалось, потому что моих спутников не пропустили не только в таможенную канцелярию, но даже в багажный зал. Велели ждать снаружи.

Приехав, я приказала себе не мандражить и чеканным шагом направилась в комнату 37. Постучалась, открыла дверь и на мгновенье испытала острый укол счастья. На двух черных дерматиновых диванах сидели таможенники, читали вслух мою книжку «По месту жительства» и хихикали. Одна тетка, вытирая глаза, простонала: «Ой, не могу». Усилием воли я заставила себя посуроветь…

– Вчера на таможенном досмотре незаконно конфисковали мои книги, и я прошу, чтобы их мне вернули.

– Почему незаконно? И почему конфисковали? – мирно поинтересовался старший. – Взяли на проверку. Что можно, вернем.

– Всё, что я привезла, – можно! Месяц назад я была на приеме в советском посольстве в Вашингтоне, и ваш посол Дубинин заявил, что в СССР гласность и перестройка. Кому верить?

– Не дергайте глазом! Нам нужно время для ознакомления.

– У меня нервный тик от встречи с родиной. Сколько ждать?

– Погуляйте часика два…

– Я специально приехала в Москву через пятнадцать лет, чтобы второй день болтаться в аэропорту, пока вы нарушаете свои же законы?

– А это что за клеветническая писанина? – рявкнул старший, тыча пальцем в статью, напечатанную в журнале «Слово». Затем он помахал тем же пальцем перед моим носом.

– Приезжают тут, понимаешь, распоряжаются! Мы вам не позволим разваливать нашу советскую власть!!!

– Вы в моей помощи не нуждаетесь. Так где же прикажете два часика гулять?

– В депутатском буфете. Нина Фаддеевна, позвоните Пряхиной, чтобы их пустила.

Таможенница «ой, не могу» забормотала в трубку. Следующие два часа мы с Лилей и Юрой выпили в депутатском буфете по стакану сока, по чашке кофе, съели по бутерброду с маслом и высохшими красными икринками и купили два пакетика конфет «Мишка на севере». Депутатский воздух придал мне уверенности.

– Ну-с, всё прочли?

– Забирайте вашу макулатуру, – проворчал старший и подвинул в мою сторону семь экземпляров книжки (три зажилили) и рукописи. Копии «Нового русского слова» лежали в стороне.

– А как насчет остального?

– Получите на обратном пути.

– Спасибо и на этом, нет ли у вас бумажных мешков?

– Чего нет, того нет.

– В чем я понесу книги?

– В зубах, – любезно ответил старший.

Для первой прогулки по Москве я выбрала любимый мной Столешников переулок… Знаменитый «Табак». Когда-то он выглядел как восточная табакерка. Войдешь, и нос щекочет благородный запах капитанского табака. Теперь «Табак» заколочен: даже витрины крест-накрест забиты досками. Закрыты и «Меха», на дверях объяснение: «Ввиду ремонта».

На углу Столешникова и Петровки находилась когда-то гостиница «Урал» – чистый и милый отельчик, из окон которого было весело наблюдать за бурлящей в Столешниковом жизнью. Я останавливалась в нем во время работы над диссертацией.

«Урала» нет, есть груда кирпичей, обнесенная фанерным забором.

«Не грусти, – приказала я себе, – всё еще образуется, и когда-нибудь вырастет поблизости горделивый " Ритц-Карлтон" или " Мариотт"». Как в воду глядела: «Мариотт» вознесся на углу Тверской и Старопименовского переулка, бывшей улицы Медведева.

Но, конечно, апофеоз американизации – «Макдоналдс», открытый на Пушкинской площади. В порыве журналистского любопытства я подошла к милиционеру, регулирующему порядок в гигантской очереди:

– Скажите, пожалуйста, вы сами ели в этом ресторане?

– Три раза.

– Ну и как?

– Потрясно! Главная еда у них – плоские котлеты в булочке и жареная картошка, по-ихнему – «френч фрайз». Советую попробовать – не пожалеете.

– Но эта очередь…

– Ничего страшного, тут стоять-то не больше часа.

В моей будущей американской статье предполагалось описание продовольственной ситуации в России. Для ее изучения я посетила рядовой продуктовый магазин, супермаркет американского образца и Рижский рынок.

До нашего отъезда в эмиграцию в 1975 году особенного разнообразия в магазинах не наблюдалось, но обычно удавалось достать и курицу, и мясо, а с творогом, кефиром и сметаной и вовсе проблем не помню. Но в 1990-м пустые магазины для рядовых москвичей повергли меня в глубокое уныние. Впрочем, в супермаркете американского образца кое-что глаз порадовало. Например, молоко в яркой упаковке. Пестрели пакетики сухих супов, манная крупа, горох, мороженые тефтели, куски жирной свинины, синие гуси по цене десять рублей за килограмм.

Другое дело Рижский рынок! Вот это изобилие. Яблоки, груши, сливы, всевозможные кавказские соленья. Я купила несколько душистых связок сухих грибов, в которые хотелось зарыться лицом и плакать, вспоминая деревню Пленишник Череповецкого района Вологодской области, куда мы ездили в отпуск к нашей няне.

Я принесла грибы в машину. Юра, оторвавшись от «Аргументов и фактов», подозрительно их оглядел.

– На радиоактивность проверили?

– ???

– После Чернобыля на рынках открыты лаборатории для проверки растущей жратвы. Вы хоть спросили, откуда грибы-то? Хотя зачем – все равно соврут.

– В голову не пришло.

Я побежала в лабораторию. На ее двери висел амбарный замок.

В Нью-Йорке, в аэропорту, как только вы снимаете с ленты свой багаж, таможенники выпускают из клеток невзрачных собачек. Они обнюхивают чемоданы и, если вы привезли что-нибудь «этакое», окружают вас тесным кольцом, заливисто лая. Вероятно, дивный запах сухих грибов с Рижского рынка озадачил песиков. Они сгрудились вокруг моего чемодана, но не лаяли, а, упершись задами в пол, смотрели на меня с выражением печального недоумения и растерянно пожимали лохматыми плечиками.

– Везете мясо? Свежие овощи? – спросил таможенник.

– Какие овощи? Я прилетела из Советского Союза.

– А почему собаки вами заинтересовались?

– Вы у них спросите. – От страха расстаться с грибами я обнаглела. – Они же лаять должны, а не лают, наверно, я им просто понравилась.

– О’кей! Welcome home! – сказал таможенник, проявляя несвойственное американцам равнодушие.

Угощая семью божественным грибным супом, я рассказала о смущенных таможенных собачках. Зять Миша, врач-кардиолог, насторожился и, услышав, что грибы не проверены на радиоактивность, решительно отодвинул от себя тарелку. И дочери моей, и внукам есть не позволил. А мы с друзьями целый год наслаждались грибными блюдами. И живы и здоровы до сих пор.

Вернувшись домой в Бостон, я засела за статью, которая получилась восторженной и поверхностной, что и требовалось для читателей журнала «Traveler», призванного завлекать туристов. Она была принята и напечатана, а я получила хороший гонорар и новое задание.

Месяц спустя я оказалась в Нью-Йорке и первым делом отправилась в «Астрологию» навестить Джину. Я считала, что она должна «отработать» чек, который я в панике послала ей из аэропорта Кеннеди перед вылетом в Москву.

Что я теперь хотела от нее? Чтобы она навсегда избавила меня от писательского блока? Предсказала счастливое будущее? Или, наоборот, предупредила о грядущих бедах? Сама не знаю.

Астрологическая лавка была заперта, чугунная решетка спущена, дрожащая неоновая вывеска погашена. И в следующий мой приезд я опять наткнулась на запертую дверь. С тех пор, приезжая в Нью-Йорк, я под видом «все равно, где гулять» оказывалась около проклятой гадальни. Двери и окна «Астрологии» были заколочены и закрыты листами фанеры. Но весной 2013 года я увидела другую картину: сияющие окна, а между ними – резная нарядная дверь. Из подвальной глубины раздавался томительный голос Лучано Паваротти. Итальянское меню, еда, вполне приемлемая по вкусу и доступная по цене. И никакого намека на колдовство.

Встреча с домом

Несколько дней спустя я отправилась из Москвы в Питер. Глубокий вечер, черное небо, крупные, «оперные» хлопья снега, мокрый асфальт платформы, темно-красные блестящие от влаги вагоны «Красной стрелы». Ее вид вызвал в моей душе такой приступ ностальгии, что хоть плач. Окна вагонов приветливо светились, посадка уже началась. Я внесла чемодан в купе и снова вышла на пустую платформу. Где народ? Может, рано приехала? Я прохаживалась вдоль состава, а перед мысленным взором – простите за клише – мелькали веселые и беспечные лица моих друзей. Мы часто гурьбой друг друга провожали. В ушах звучали голоса, многие из которых я никогда больше не услышу. Пустынная платформа, одинокие пассажиры, ни одного знакомого лица. Как будто на другой планете. Или на нашей, двести лет спустя.

Постель в купе приготовлена. Белые хрустящие простыни, одеяла щегольски сложены в «конверты». Обжигающий чай в стаканах с подстаканниками, кубики сахара в голубых обертках. Во всем вагоне занято только три купе.

– Заприте дверь, и никому, кроме меня, не открывайте, – сказала проводница. – Я буду стучать три раза.

После этого предупреждения я всю ночь не сомкнула глаз.

«Красная стрела» подкатила к платформе Московского вокзала секунда в секунду без пяти восемь утра. Встретил меня друг юности, Миша Петров. Мы познакомились в десятом классе, но уже за два года до знакомства я заочно его ненавидела. Миша был сыном маминой приятельницы, и мне вечно тыкали его в нос как пример для подражания. Отличник, идет на золотую медаль, первый разряд по плаванью, второй по гимнастике, победитель математической олимпиады. В институте он начал писать рассказы и даже несколько опубликовал. Не где-нибудь, в «Огоньке». Почему-то при знакомстве, из юношеского выпендрежа, мы решили обращаться друг к другу на «вы». И остались на «вы» на всю жизнь. Романа у нас никогда не было, но долгие годы нас связывали эпистолярные отношения. Мы как бы прожили параллельные жизни. В реальной – я вышла замуж, родила дочь. Он тоже был женат, и неоднократно. Но в другой, воображаемой жизни мы придумали себе роли и разыгрывали только нам известный сценарий, навеянный, разумеется, рассказами Хемингуэя, нашего божества тех лет. Майк – знаменитый автогонщик, кумир молодежи, попавший в чудовищную аварию. Остался жив, но заметно хромал, о спорте пришлось забыть. Расстался с Нью-Йорком, где вырос и прославился, и поселился в рыбацкой деревушке, в норвежских фиордах. Запил. Любимая женщина, то есть я, предпочла ему бродвейского продюсера и вела шальную нью-йоркскую жизнь. Впрочем, не будучи абсолютной бездарностью, написала пьесу «Прости меня, Мэгги», которую этот продюсер поставил на Бродвее. Переписка бывших «любовников» – отставного автогонщика и драматургессы в зените славы – и составляла канву наших параллельных жизней. Мишины письма сорокалетней давности хранятся у меня в Бостоне, и – кто знает – возможно, когда-нибудь я действительно раскачаюсь написать пьесу «Прости меня, Мэгги».

Миша, Майк, а теперь профессор Михаил Петрович Петров, доктор физико-математических наук, лауреат Государственной премии, директор Отделения физики плазмы Физико-технического института имени А.Ф.Иоффе, стоял на платформе с букетиком гвоздик. Без шапки, с белой головой, седобородый, но по-прежнему стройный и элегантный. Обнимаемся, смеемся, а глаза у обоих мокрые. Пятнадцати лет как не бывало.

– Годы вас пощадили, Люсяня, – говорит он. Единственный, кто так меня называет.

– Да и вы ничуточки не постарели.

– К сожалению, есть другое мнение.

Миша рассказывает, что были они на днях с женой Мусей на рынке, и приглянулись ему румяные яблоки. Цена астрономическая. Муся засомневалась, а продавщица укоризненно сказала: «Не жадничай, купи дедуле яблочек».

Мы идем, обнявшись, по платформе. У меня щекочет в носу, только бы не разреветься, – впереди предстоит так много слез – и выходим на площадь Восстания. Небо уже посветлело, площадь пустынна, впереди безупречной стрелой устремился к Адмиралтейству Невский проспект. У Миши белоснежная «Волга» – контраст с заляпанными грязью соседними автомобилями.

– Встал в шесть утра и вымыл телегу, – отвечает он на мой восхищенный взгляд, – чтобы встретить вас во всеоружии.

– Мишаня, прежде чем я начну жить в Ленинграде, то есть до звонков, встреч и объятий, давайте просто покатаемся по городу, по нашим старым местам.

– И начнем с вашего дома.

Мы мчимся по еще пустому Невскому, мимо Литейного, Садовой, Казанского собора, на улицу Герцена (теперь Большую Морскую), на мостик через Мойку, на Фонарный и сворачиваем направо в переулок Пирогова. А вот и мой дом. Он выходит на три улицы: на переулок Пирогова, на Фонарный, прославившийся Фонарными банями со статуей медведя на лестничной площадке, и на Мойку. В подъезде со стороны Мойки жил мой коллега-геолог Алик Городницкий, теперь – доктор наук и знаменитый бард. Я смотрю на окна моей квартиры – их семь, полукруглых, типично петербургских. Форточка окна в папином кабинете затянута марлей – так мы спасались летом от комаров. Неужели это та же марля? Входим в подъезд. Миша крепко держит меня под руку, боится, что я грохнусь в обморок. Я к этому близка.

На лестнице куски осыпавшейся штукатурки, краска на стенах облупилась, потолок в грязных подтеках. У «нашего» почтового ящика черная обгорелая дверца. Пятнадцать лет назад кагэбэшники подпалили ящик и дверь нашей квартиры в назидание за то, что принимали у себя американского писателя – пожарника Денниса Смита.

По советским стандартам квартира у нас была просторная. Находясь в двух шагах от Исаакиевской площади и, тем самым, от Мариинского дворца, то есть от Ленсовета, она была желанным подарком кому-нибудь из партийного или исполкомовского начальства. Возможно, что именно благодаря этой квартире мы получили разрешение на выезд всего через восемь месяцев после подачи документов. Кто-то на нее позарился.

Пятнадцать лет спустя, войдя в ободранный, воняющий кошачьей мочой подъезд, я не могла понять: это так было! Или это так стало?

– По-моему, точно так и было, – пожал плечами Миша.

– Подождите меня здесь, Мишаня, я попрошу разрешения зайти в квартиру.

– Не рассчитывайте на любезный прием.

Я поднялась на второй этаж и позвонила. Дверь открыла женщина в меховой шапке и зимнем пальто, с сумкой в руках. Очевидно, собиралась уходить.

– Извините, пожалуйста, можно мне войти?

– Кто вы такая? – Хмурое, усталое лицо. Косой неприветливый взгляд.

– Я прожила в этой квартире двадцать лет и уехала отсюда пятнадцать лет назад.

– И что же вы здесь забыли?

– Ничего… Разве что свою молодость. Пожалуйста, позвольте мне войти на несколько минут.

Мой просительный тон, вероятно, ее растрогал. Разгладились складки на лбу, поднялись уголки губ в подобии улыбки. Женщина отступила на шаг.

– Заходите. Только у меня не убрано.

Перегородка с аркой, отделяющая кухню от столовой, сломана. Коридор кажется шире – нет книжных шкафов. Одно из трех окон в нашей с Витей спальне почему-то завешено одеялом. Кричащие обои – на синем фоне крупные букеты роз. Скучная, стандартная мебель, в поле зрения ни одной книжки. С фотографий на стенах смотрят чужие лица. Всё не так. До того всё не так, что я испытываю огромное облегчение. Как будто сняли с души пятнадцатилетний пятнадцатитонный груз. Глухую тоску, что далеко-далеко, за семью морями, в самом прекрасном на свете городе остался мой дом.

– Как вас зовут? – спрашивает женщина.

– Людмила… Люда. В Америке отчества не приняты.

– А меня Алла. Алла Долгова. Хотите сигарету?

Мы садимся боком на стулья в кухне, обе в пальто, и закуриваем.

– Ну и как вам в Америке живется? Скучаете?

– Скучала… Поначалу очень даже скучала. А как живется вам здесь?

– Хвастаться нечем. Мужа перевели сюда из Москвы на партийную работу. Год прожили прилично, а потом он загулял и оставил меня. Живу одна, иногда сын подкидывает внучку. В прошлом году меня выперли на пенсию. Много болею, то бронхит, то гайморит, климат в Ленинграде гнилой. Друзья остались в Москве, за все эти годы новых не завела. Живу, как в эмиграции. Ваша квартира мне счастья не принесла.

У Аллы в глазах слезы. Я тоже на грани.

– Искренне вам сочувствую. – Я встаю и протягиваю ей руку. – Спасибо большое, Алла, мне пора.

– Между прочим, вы зря не оставили адрес, когда уезжали. На ваше имя приходили письма, открытки, даже денежные переводы. Мы всё возвращали на почту. – Она провожает меня до дверей. – Будете еще в Ленинграде, заходите.

– Всего вам доброго, Алла, спасибо.

Я выхожу на лестничную площадку. За мной тихо закрывается дверь. Навсегда закрывается страница моей жизни длиною в двадцать лет.