Текст книги "Жизнь наградила меня"

Либерманы и Либермания

Большую и важную роль в моей жизни сыграла встреча с Александром (Алексом) Либерманом и Татьяной Яковлевой-Либерман, замечательными людьми, дружбой с которыми неожиданно и счастливо наградила меня судьба.

Алекс был художником и скульптором, а также легендарной фигурой в мире, диктующим моду и элегантность. Последние сорок лет своей жизни он был одним из руководителей журнальной империи «Conde Nast Publications», включающей такие журналы, как «Vanity Fair», «Glamour», «Vogue», «Allure», «Mademoiselle», «House and Garden», «Traveler», «Self» и другие. Его жена, Татьяна Яковлева-Либерман, известна в истории русской литературы как парижская любовь Маяковского.

Познакомили нас с Либерманами Шмаков и Бродский.

Однажды, когда мы были в Нью-Йорке, Гена позвонил и сказал, что они с Бродским идут на интересный вечер в музей Гуггенхайма, и не хотим ли мы с Витей к ним присоединиться? Конечно мы хотели. В музее показывали фильм под названием «Lifetime Burning» (что можно вольно перевести на русский язык как «Одержимость»), посвященный творчеству Александра Либермана и приуроченный к его семидесятилетнему юбилею.

На один день «арена» Гуггенхайма стала триумфом русского искусства, или, вернее, русского в искусстве. Не уверена, что надо навешивать на искусство ярлыки национальной принадлежности. В самом деле, нужно ли считать русским творчество Кандинского, или испанским творчество Пикассо, или английским творчество Генри Мура?

Алекс был очень хорош собой – седой, зеленоглазый, с коротко подстриженными усами. Когда Шмаков и Бродский нас с Витей к нему подвели, он разговаривал с окружавшими его друзьями и журналистами на русском, английском и французском языках одновременно. Блестящее произношение и безукоризненные манеры делали его совершенно неотразимым. Знакомясь с нами, он задал несколько вежливых вопросов и выслушал нас с таким вниманием, будто мы были в музее одни и вокруг не толпились восторженные почитатели, желая поздравить и пожать ему руку. Эта способность абсолютно сосредоточить свое внимание на собеседниках, даже таких незначительных, как мы, встречается среди людей его ранга очень редко.

Татьяна – высокая блондинка в красном шелковом брючном костюме – даже не одарила нас обязательной при знакомстве улыбкой. На ней не было никаких драгоценностей, кроме большого гранатового перстня в форме шара на левой руке. Нам уже шепнули, что она старше Алекса на шесть лет. Она и не казалась моложе своих семидесяти шести, но очевидно, что в молодости была красавицей. Меня поразило ее сходство с Марлен Дитрих. Впоследствии я узнала, что Татьяна и Марлен были близкими подругами и, действительно, так похожи, что их принимали за сестер.

Татьяна оглядела нас испытующим взглядом и, вероятно, одобрила, потому что, повернувшись к Шмакову, сказала очень низким голосом: «Привези их к нам в деревню на уикенд». Оказалось, что «деревня» – это их поместье в городке Уоррен в штате Коннектикут, в 95 милях от Нью-Йорка (и, соответственно, в 150 милях от Бостона).

Русский по происхождению, Александр Либерман известен миру в нескольких ипостасях. Во-первых, он один из мировых лидеров абстрактного экспрессионизма. Ему выпало редкое для художника счастье – получить признание при жизни. Живопись Либермана висит в лучших музеях мира, о нем написаны монографии, статьи и диссертации. На площадях Иерусалима, Токио, Сеула и крупнейших городов Америки красуются его монументальные огненно-красные скульптуры, врываясь в однообразие урбанистического пейзажа и подчеркивая пульс и ритм современного города.

Во-вторых, он был художественным директором могущественной журнальной империи «Conde Nast Publications», где сочетал художественный и административный таланты, дарование редактора и фотографа и безупречный вкус.

К журналистской сфере своей деятельности Александр Либерман относился с некоторой иронией.

– Я служу, чтобы зарабатывать деньги, и советую своим друзьям-художникам делать то же самое. Я никогда не считал моду и публикации о ней серьезным искусством. Настоящее искусство требует уединения и одиночества, и мастерская художника – это место творческих мук. Во Франции, например, художники, чтобы отвлечься от творческих мук и для общения друг с другом, с незапамятных времен собираются в кафе. А моим кафе являются мои журналы.

Пять дней в неделю Либерман являлся миру в безупречно сидящем темно-синем или темно-сером костюме, белоснежной рубашке и строгом галстуке. Но по пятницам он полностью преображался. Вместо элегантного костюма – измазанные краской брюки цвета хаки, спортивная куртка, а зимой – настоящий русский ватник и шапка-ушанка. Именно в таком виде я снова увидела Алекса его студии в Коннектикуте, куда мы с Витей приехали на уикенд.

Собственно, студий оказалось две. «Живописная» – просторное помещение с окнами от пола до потолка – была пристроена ко второму этажу дома. «Скульптурная» представляла собой огромное заснеженное поле, в шести милях от усадьбы. На этом поле, словно динозавры, застыли гигантские конструкции, незавершенные еще работы художника. Рядом в мастерской выстроились в ряд модели, по пять-шесть моделей каждой скульптуры.

– Какая же из них будет окончательным вариантом? – спросила я Либермана.

– Еще не решил… Вот эта слишком статична, эта – тяжеловата, а эта мне нравится, хотя частично повторяет то, что уже было. Как только приму решение, остальные варианты разрушу.

– И вам их не жалко?

– Ничуть. Мне в жизни довелось быть свидетелем разрушения не только произведений искусства, но и крушения величайших цивилизаций.

Александр Либерман родился в Киеве в 1912 году. Его отец, Симон Либерман, управлял крупнейшими лесными угодьями России, включая земли герцога Ольденбургского, дяди Николая Второго, и был советником правительства по экспорту русского леса. Его мать, актриса Генриетта Паскар, основала уже при большевиках первый в Москве государственный детский театр.

В 1921 году Ленин послал экономического советника Симона Либермана в Лондон для заключения торговых контрактов. Либерман отказался уезжать без сына. На специальном совещании между Лениным, Троцким и Дзержинским разрешение для девятилетнего мальчика было получено…

Симон Либерман вернулся в Москву один, без сына, но с подписанными торговыми контрактами и открытым кредитом в английских банках для советского революционного правительства. Он оставил сына в Лондоне, и Алекс три года жил в семье тогдашнего наркома внешней торговли Леонида Красина. В 1926 году Либерманы навсегда покинули Советский Союз, поселились в Париже, и Алекс поступил в Академию художеств, где изучал архитектуру, историю искусств, философию, живопись, фотографию и редакторское дело, а потом начал работать в журнале «VU». В 1937 году он выиграл золотую медаль на международной выставке в Париже за лучший проект иллюстрированного журнала.

Тогда же Алекс познакомился с Татьяной Яковлевой, племянницей Александра Яковлева, талантливого и успешного русского художника. С годами эта дружба переросла в любовь и брак, длившийся пятьдесят лет, до самой смерти Татьяны в 1991 году.

Впрочем, роман между ними вспыхнул далеко не сразу. В Париже в красавицу Татьяну без памяти влюбился Маяковский. Ей посвящены знаменитые строки «Приди на перекресток моих больших и неуклюжих рук». Маяковский засыпал ее розами и умолял вернуться с ним в Россию. Татьяна восхищалась его стихами, и, конечно, он ей нравился. Но о возвращении в Россию не могло быть и речи. Татьяна отказалась, и в 1929 году вышла замуж за французского дипломата маркиза дю Плесси, бывшего в то время послом Франции в Польше. У них родилась дочь Франсин, в семье просто Фросенька, ставшая впоследствии известной американской писательницей Франсин дю Плесси-Грей.

В 1940 году Германия оккупировала Францию. Маркиз дю Плесси погиб в авиационной катастрофе, когда летел в Англию к де Голлю, чтобы примкнуть к Сопротивлению. Алекс взял на себя заботу о Татьяне и десятилетней Франсин.

Они бежали, спасаясь от немцев, на юг Франции, оттуда в Португалию и наконец оказались в Нью-Йорке. Алекс начал работать в журнале «Vogue», а Татьяна открыла мастерскую шляп в знаменитом нью-йоркском магазине «Saks Fifth Avenue», и ее шляпы стали очень популярными среди дам нью-йоркского света. Шляпы были действительно хороши, но наверное дамам льстило, что их обслуживала потомок русской аристократии и вдова французского маркиза.

Уже через два года Либермана назначили художественным директором журнала «Vogue». В это же время он знакомится с американскими художниками-абстракцио-нистами и сам начинает заниматься абстрактной живописью. В те годы абстрактная живопись была не в чести, и художники-абстракционисты были непризнанными и нищими. Алекс всячески старался им помочь. Чтобы сделать их искусство достоянием широкой публики, он распоряжался снимать манекенщиц на фоне абстрактных полотен своих друзей. Но публика относилась скептически к абстрактной живописи. Их полотна, по словам Либермана, были «угнетающе доступны».

Он вспоминает один аукцион, на котором продавался рисунок Поллака.

«Аудитория смеялась. Я не знал тогда, чья это работа, но понимал, что ни один художник не заслуживает насмешки. И, хотя у меня было очень мало денег, я купил этот рисунок за сто долларов».

Либерман становится известным как скульптор в 1970 году, когда в Нью-Йорке, на площади перед Организацией Объединенных Наций, устраивается выставка его семи гигантских пламенно-красных скульптур, вызвавших сенсацию и восторженные отзывы критиков. Вот что написал об этой выставке художественный критик Роберт Хьюз:

«…Отличительной чертой работ Александра Либермана являются первоклассный вкус и сдержанность. Его искусство можно назвать тлеющим огнем, который может, но предпочитает не превращаться в испепеляющее пламя».

Либерман постоянно искал новые формы и методы работы с материалом. При этом ему была свойственна удивительная психологическая гибкость. Он мог месяцами вынашивать идею скульптуры, рисовать эскизы и строить металлические модели, готовя себя к ее созданию. Но, если ему в голову приходило что-нибудь совсем другое, неожиданное, он легко и без сожаления отказывается от старых, «выстраданных» временем планов. Невероятная работоспособность художника стала легендарной. Ему принадлежит около двух тысяч полотен и сотни скульптур.

И все же, и все же… Вспоминаю смех Алекса и его слова:

«Некоторые критики долгие годы обвиняли меня в дилетантстве. Они подозревали, что я несерьезно отношусь к своему творчеству… И только потому, что я имею другую, постоянную работу. Но ведь это нелепо – утверждать, что человек разбрасывается, если он способен заниматься различными вещами. Напротив, это дает удивительную возможность прожить несколько жизней».

Кроме того, что Алекс был художественным директором журнальной империи, художником и скульптором, он был еще и прекрасным фотографом и автором пяти книг.

Самая значительная, на мой взгляд, – «Художник в своей мастерской». В ней Либерман – в форме эссе и фотографий – рассказывает о величайших художниках современности, об их студиях, их творческих методах, их повседневной жизни и быте. А начиналось это так. В течение двенадцати послевоенных лет Алекс каждое лето отправлялся в Европу «в паломничество» по студиям европейских художников. В то время многие «отцы» европейского модернизма были еще живы и активно работали. В 1947 году, например, Матиссу было семьдесят восемь лет, Руо – семьдесят шесть, Бранкузи – семьдесят два, Франтишеку Купке – семьдесят восемь лет. Брак, Леже и Пикассо были представителями среднего поколения. Всё еще молодежью считались Джакометти, Сальвадор Дали, Бальтус.

Зиму Алекс и Татьяна Либерман обычно проводили в Нью-Йорке, а летом уезжали на юг Франции или на остров Иския в Неаполитанском заливе. Татьяна боялась летать, и они плыли в Европу на знаменитом пароходе «Куин Элизабет» пересекли Атлантический океан в общей сложности 64 раза.

В Нью-Йорке Либерманы жили на 70-й улице между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Им принадлежал трехэтажный особняк «браунстоун», в котором до конца 70-х годов собирался так называемый «весь Нью-Йорк». Об этих приемах на следующий день писала газета Нью-Йорк Таймс в разделе «Светская хроника»… К сожалению, этого блестящего времени я уже не застала.

В 1981 году Татьяна сломала бедро, перенесла две операции, и врачи запретили ей длительные поездки.

С Европой было покончено, да и на многолюдные светские рауты тоже не было сил. На моей памяти у них дома был устроен только один прием – в честь выхода книги Шмакова о Барышникове.

Каждую пятницу Либерманы уезжали в свое поместье, которое мы между собой называли Либерманией. Белый двухэтажный деревянный дом выглядел снаружи довольно скромно.

Единственным архитектурным «излишеством» являлась огромная живописная студия, пристроенная ко второму этажу. На втором этаже были две спальни и две ванные комнаты. В первом этаже была также гостевая спальня с ванной, маленькая «диванная», или библиотека, и сердце дома – гостиная с камином. За круглым стеклянным столом в углу гостиной могло поместиться восемь человек. Если гостей приезжало больше, устраивался фуршет.

Обставлен был дом с элегантной простотой, поначалу меня удивившей. Внутри всё белое – стены, полы, мебель, ковры, рамы зеркал. Даже корпус телевизора белый. Единственные цветовые пятна – это живопись на стенах и длинностебельные розы в напольных вазах. Две стены дома – стеклянные, и поэтому кажется, что гостиная и природа за дверью представляют собой единое целое. С одной стороны – вид на их английский парк со скульптурами Либермана, с другой – на сад, в котором высажены более двухсот кустов роз. Радом с домом – бассейн с подогретой соленой водой, именуемый по-итальянски piscina, – напоминание об Искии, где они отдыхали много лет подряд. А вдали, насколько хватает глаз, – голубые холмы и олени. Кроме Либерманов и их гостей, – в поле зрения ни одной человеческой души. Впрочем, гости не переводились.

На мой взгляд, именно Либерманию можно было назвать своего рода художественным салоном, куда приглашались на выходные дни художники, писатели, поэты, известные дизайнеры. Мне посчастливилось встретить там Артура Миллера, Филипа Рота, Стайрона, Солсбери. Нередким гостем бывал Генри Киссинджер с женой Нэнси. Приезжал из Парижа Ив Сен-Лоран, который одевал Татьяну. Ее любимой одеждой были его шелковые брючные костюмы однотонных, но ярких расцветок: алых, оранжевых, солнечно-желтых. На коктейль или на five o’clock tea часто съезжались соседи – Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг, бродвейские актеры, режиссеры и владельцы художественных галерей.

Так называемый «русский круг» образовался в Либермании благодаря Гене Шмакову. Вскоре после приезда в Нью-Йорк он был представлен общими знакомыми Либерманам. Алекс, а особенно Татьяна, к Гене очень привязались, и он прочно вошел в семью, став их почти приемным сыном.

Общих детей у Алекса и Татьяны не было, а с дочерью Татьяны Франсин дю Плесси-Грей и с ее двумя сыновьями отношения были непростые, и не только для Алекса, но и для Татьяны. Впоследствии Франсин выплеснула свои отрицательные эмоции относительно матери и отчима в двух книгах – «Любовники и тираны» и «Они».

Друзья Алекса и Татьяны шутили, что с появлением Шмакова, Бродского, Барышникова, а позже нас, Штернов, и Елены Чернышевой, в прошлом балерины Мариинского театра, а в эмиграции – педагога Американского балетного театра (АВТ), Либермания стремительно «обрусевала» и становилась похожей на русскую дачу, с долгими застольями, «селедочкой с картошечкой и укропчиком», чаями с малиновым и вишневым вареньем, спорами об искусстве и разговорами «за жизнь».

Татьяна, прожившая большую часть своей жизни на Западе – сперва в Париже, потом в Нью-Йорке, – была совершенно «русская душой». Она так никогда и не полюбила английский язык и говорила по-английски только в случае крайней необходимости. В доме, когда не было гостей, звучала только русская или французская речь. По-английски говорили с прислугой.

Алекс был довольно равнодушен к русской литературе, а Татьяна прекрасно знала поэзию и обожала Серебряный век. Гена Шмаков оказался для нее бесценным собеседником. Не удивительно, что эти двое нашли друг друга и даже перешли на «ты». Вместе они являли собой трогательную картину – в шезлонгах, среди розовых кустов, с видом на необъятные американские дали, они часами, перебивая и поправляя друг друга, декламировали наизусть Блока, Гумилева, Мандельштама, Ахматову и Цветаеву. А вот Маяковский звучал редко. Кстати, впервые услышав стихи Бродского в 1975 году, Татьяна безапелляционно сказала: «Готова держать пари, что этот парень получит Нобелевскую премию… Помяните мое слово…» Ее пророчество сбылось через двенадцать лет.

Либерманы жили на широкую ногу, имея постоянный штат прислуги. В Нью-Йорке – батлер Жозеф и горничная Мэйбл. Когда Мэйбл пришло время выходить на пенсию, Алекс подарил ей «мерседес». И на даче постоянно находилось несколько человек обсуживающего персонала.

«Страшно себе представить, – ужасался Гена, – что будет со всеми нами, если с Алексом что-нибудь случится? И что будет с Либерманией? Это же счастье, что мы можем здесь собираться».

Судьба распорядилась иначе.

В 1988 году умер Шмаков. А три года спустя умерла Татьяна Либерман.

Кончина любимой женщины, с которой Либермана связывали пятьдесят лет счастливого брака, была страшным ударом для Алекса. У него случился инфаркт. Нужна была операция на сердце, но врачи опасались, что он ее не перенесет, во всяком случае, вряд ли сможет вернуться к активной творческой жизни. Но Либерман настоял на немедленной операции, и она прошла успешно. Выхаживала Алекса после операции Мелинда Печанго, медицинская сестра, которая нескольких лет ухаживала за Татьяной и на руках у которой Татьяна скончалась.

Полуиспанка-полукитаянка с Филиппин, Мелинда обладала живым и быстрым умом и прекрасным чувством юмора. Преданная и деликатная, она давно стала членом семьи Либерманов. В 1992 году Алекс женился на Мелинде. Мне запомнилось то лето, когда они сняли на Лонг-Айленде огромный дом на берегу океана. В конце августа мы с Витей получили приглашение прибыть туда 4 сентября. В этот день Алексу исполнилось 80 лет.

Собралось около ста пятидесяти гостей – родственники, коллеги, вся нью-йоркская журналистская знать, издатели, а из русских, кроме нас, – Иосиф Бродский и Миша Барышников с семьей: женой Лизой, сыном Петей и дочкой Анной.

Среди гостей мы увидели доктора Розенфельда, домашнего врача Либермана, в которого Алекс верил, как в Бога. Он был уверен, что только Розенфельду он обязан своим чудесным исцелением. Одно время Розенфельд лечил и Бродского, но недолго. Иосиф говорил, что Розенфельд «ни хрена в кардиологии не понимает» и что он напортачил во время его первой операции на сердце. Иосиф люто Розенфельда возненавидел, и иначе, чем «безграмотный дурак», не называл. Наш поэт, как известно, в выражениях не стеснялся.

И тут Бродский столкнулся с ним нос к носу. «Все еще курите?» – спросил Розенфельд, пожимая ему руку.

Бродский был, кажется, единственным курящим гостем в этом собрании. Желая избежать косых взглядов и замечаний, он отправлялся курить на автомобильную стоянку и звал меня с собой, чтобы не было скучно. В память врезалась «телепатическая» сцена: мы стоим, прислонившись к капоту чьего-то «мерседеса», я за компанию зажигаю сигарету. Уже стемнело. Море совершенно неподвижно, над головой – россыпи слишком крупных и слишком ярких звезд. «Мутанты они, что ли?» – спрашивает Иосиф.

В голове пронеслись невероятные виражи наших судеб. Ленинград, схожие детство и юность, общие друзья, встречи Нового года в одних компаниях, любимые места… Я жила на Мойке, Бродский на улице Пестеля, мы гуляли в Юсуповском саду, на Марсовом поле, ездили вместе в Комарово и Павловск.

А сейчас мы как будто на другой планете. Куда нас занесло? Как мы тут оказались?

Словно услышав мои мысли, Иосиф затянулся, обвел рукой с сигаретой в воздухе круг, усмехнулся и сказал: «Невероятно, Людка, как это могло случиться? Куда нас занесло? Как мы здесь оказались? Все эти люди… филиппинские пляски, фонтан шампанского… Бред какой-то».

Мы вернулись к гостям, и Алекс стал рассказывать об идее своей новой книги. В течение двадцати лет он проводил много времени в Риме, на Капитолийском холме. Трапецеидальная площадь, окруженная тремя дворцами, с конной статуей Марка Аврелия в центре – этот эпицентр Римской империи, – поражал и очаровывал Либермана своим эстетическим совершенством. Скульптуру Марка Аврелия работы Микеланджело Алекс фотографировал в разное время года, в разное время дня, в самых разнообразных ракурсах, при самом различном освещении. Собралась настоящая коллекция замечательных фотографий, и Либерман считал, что настало время эти фотографии издать.

Зная, как Бродский любит Древний Рим, Алекс спросил: «Я знаю, Иосиф, вы ужасно заняты, но, может, вы захотели бы написать эссе о Марке Аврелии для этой книги?» Ни минуты не раздумывая, Бродский ответил: «Почту за честь, Алекс, с большим удовольствием».

И вот, два года спустя, книга фотографий Алекса Либермана «Campidoglio» («Капитолийский холм»), предваряемая эссе Иосифа Бродского, вышла в свет. Если Либерман был очарован скульптурой работы Микеланджело и созданным им вокруг статуи архитектурным шедевром, то Бродский был истинным почитателем самого всадника, императора Марка Аврелия.

Алекс и Иосиф подарили мне экземпляр «Campidoglio» с теплым автографом, а Мише Барышникову – с шутливым и забавным:

 
Man and his horse
couldn't do worse
then putting to use
two Russian Jews.
 

В прозаическом переводе на русский это посвящение звучит так: «Человек и его конь не могли придумать ничего лучшего, чем использовать для своего прославления двух русских евреев».