Текст книги "Жизнь наградила меня"

Маргарет

Еще о родственниках. Леди Маргарет Каган, или Мара, как называют ее родные и друзья, оказалась моей троюродной сестрой, но, несмотря на этот факт, я познакомилась с ней только незадолго до нашего отъезда в эмиграцию.

Моя бабушка по материнской линии, Берта Крамер (о которой я писала во второй главе), была одной из четырнадцати детей елгавского фабриканта Льва Крамера. Все ее братья, сестры и их семьи жили до 1917 года кто в Петербурге, кто в Москве, а кто в Латвии и Литве. У всех у них хватило сообразительности эмигрировать из России после Октябрьского переворота.

Вскоре все контакты с родственниками, оказавшимися на Западе, прекратились. Советские анкеты интересовались: «Имеются ли у вас родственники за границей», на что советские люди (если они не самоубийцы) отвечали «нет».

Но в конце шестидесятых контакты начали восстанавливаться. Сначала появился родной мамин брат Жорж, а затем нас разыскала парижская мамина кузина Эльфа Сиддонс. Она-то и рассказала нам о Маре. Но сперва о самой Эльфе.

Фамилию Сиддонс Эльфа приобрела благодаря одному из своих многочисленных браков. Она утверждала, что актриса Сара Сиддонс, увековеченная на портретах Гейнсборо и Рейнольдса, является ее родственницей по мужу, и только благодаря нестыковке во времени (их разделяло почти два века) великие художники не смогли увековечить ее, Эльфу.

И действительно, Эльфа Сиддонс даже в свои семьдесят два года была хороша собой: высокая, статная, с пристальным взглядом зеленоватых, холодных как льдинки глаз, крупным носом и капризно изогнутыми губами. Ее рассказы о молодости меня ошеломляли, особенно о военных годах в Касабланке. Уже в эмиграции, посмотрев великий фильм «Касабланка», я поняла, откуда моя вновь обретенная тетка черпала сюжеты. Впрочем, свое хладнокровие, проявленное, по ее рассказам, в Касабланке, она подтвердила и во время визита в Ленинград. На третий день проживания в гостинице «Астория» Эльфа обнаружила пропажу сумки со всеми документами, то есть паспортом, визой, обратным билетом в Париж и крупной суммой денег. Тут бы в самый раз забиться в истерике, а Эльфа дозвонилась до начальника ленинградской милиции, кажется, генерала Соловьева, и ласковым голосом пообещала рассказать об этом эпизоде своему другу детства Леониду Ильичу. По непроверенным данным, у генерала случился сердечный приступ. Что же касается Эльфиной сумки, то она была подкинута ей в номер со всеми документами и даже с деньгами, пока она гуляла по Эрмитажу, а потом обедала с нами.

Во время застольных бесед (она прекрасно говорила по-русски) Эльфа сделала подробный историко-географический обзор расселения наших неведомых родственников. Особенно сильное впечатление на нас с мамой произвел рассказ о Маре, дочери Жени Штром. После революции мамина кузина Женя с родителями уехала в Германию, и следы ее затерялись. А ее дочь (и моя троюродная сестра Мара) оказалась не просто Марой, а леди Маргарет, женой лорда Джозефа Кагана, владельца знаменитой британской текстильной фирмы «Ганнекс» в Хаддерсфилде в центре Англии.

Выяснилось также, что у Мары есть младший брат Александр (Алик), который живет в Москве.

– Как, вы не знаете Алика? – удивилась Эльфа.

– Первый раз слышим о его существовании, – ответили мы хором.

Эльфа полистала свою записную книжку и написала на листочке телефон Алика.

– Будете в Москве, повидайтесь с ним, – сказала Эльфа, – он очень симпатичный.

Наверно, эта характеристика меня не впечатлила, потому что бумажку с телефоном я потеряла.

Прошло несколько месяцев, наступил Новый год, и почтовый ящик наполнился ворохом поздравительных открыток. Среди них оказалась и весточка от незнакомого Алика Штромаса, брата незнакомой же леди Маргарет.

«С Новым годом, ленинградские родственники, – писал Алик, – наша общая тетка Эльфа Сиддонс из Парижа, приехав в Москву, рассказала, что познакомилась с вами и что вы очень симпатичные. Она дала мне ваш адрес и посоветовала вам написать. Желаю здоровья и счастья и надеюсь познакомиться с вами лично». Далее следовали адрес и телефон.

Я решила ответить ему в свободную минуту, но свободной минуты не оказалось. Лишь весной, накануне командировки в Москву, разбирая бумаги, я нашла его открытку с номером телефона и позвонила в день приезда в Москву. Разговор наш помню дословно.

– Здравствуйте, Алик. Говорит ваша ленинградская родственница.

– Разве у меня в Ленинграде есть родственники? – интеллигентный голос, приятный тембр.

– Я получила от вас новогоднюю открытку, спасибо Эльфе Сиддонс.

– Что-то припоминаю. Как вас зовут?

– Люда. Людмила Штерн. Я в Москве в командировке.

– Как вы выглядите и сколько вам лет?

– Думаю, что я моложе вас, и надеюсь, что выгляжу неплохо.

– Сгораю от любопытства, – засмеялся голос. – Записывайте адрес и, если свободны, приезжайте сегодня, в любое время. Я весь день дома.

Я вошла в его квартиру в Неопалимовском переулке в четыре часа пополудни, а вышла из нее в начале шестого утра. Мы проговорили без перерыва тринадцать часов.

Алик оказался плотным сероглазым блондином среднего роста, с приятными чертами лица, обезоруживающей улыбкой и заразительным смехом. Этого одного уже было достаточно, чтобы захотеть с ним подружиться. Впоследствии же оказалось, что Александрас Штромас – юрист, политолог, друг Галича, один из самых блестящих, образованных людей, которых мне довелось встретить в жизни. Я благодарна судьбе за то, что он оказался моим троюродным братом, и за то, что в течение последующих двадцати восьми лет, вплоть до самой его кончины 12 июня 1999 года, он оставался моим близким и дорогим другом.

Тогда, в первый день нашего знакомства, сидя, как было принято в те годы, на кухне, мы выпили бутылку водки, бутылку вина, закусили селедкой с картошкой, доели остаток грибного супа и всё остальное, что нашлось у Алика в холодильнике. Конечно, тринадцати часов недостаточно, чтобы рассказать друг другу свои биографии, но кое-что об Алике и его семье я узнала. Например, что его сестра леди Маргарет прислала ему вызов и он уже находится «в подаче», то есть ждет разрешения на выезд на ПМЖ в Англию.

В течение нескольких месяцев, прошедших со дня нашего знакомства до отъезда Алика в Англию, мы часто виделись. Он приезжал к нам в Ленинград, мы вместе ездили в Вильнюс, где жила его кузина по отцовской линии Ирена Вейсайте, с которой мы тоже очень сблизились. Впрочем, об Ирене – отдельный рассказ.

Итак, Алик укатил в Туманный Альбион, а месяца через два в Союз прилетела по делам своей фирмы «Ганнекс» сама леди Маргарет. Алик по телефону из Лондона предупредил нас о ее приезде, и мы всей семьей отправились в Москву ее встречать.

Самолет приземлился вовремя. Все пассажиры материализовались, покинули аэропорт Шереметьево и растворились в московском дожде. А Маргарет все не появлялась. Прошло часа полтора, наши нервы накалились от недобрых предчувствий.

Наверно, самолет успел улететь обратно в Лондон, когда из таможенного чрева появилась Маргарет. Наше родство не вызывало сомнений. Среднего роста, коротко стриженная брюнетка, в элегантном английском костюме, Маргарет могла бы быть моим двойником, будь я вдвое тоньше, обладай я элегантным английским костюмом и британской выдержкой.

– Всё в порядке. – Маргарет улыбалась с олимпийско-британским спокойствием. – Таможня очень тщательно рылась в моем чемодане… Хорошо, что я приехала только с одним.

– Что-нибудь изъяли?

– Конечно… Для того и рылись… Три экземпляра Библии, которые я везла в подарок друзьям.

…Во время ее недельного визита мы впервые всерьез заговорили об эмиграции из Советского Союза. Отъезд Алика подлил масла в огонь. Решиться было очень непросто. По советским понятиям, наша жизнь протекала вполне комфортабельно и была бы таковой в дальнейшем, если бы мы не болтали лишнего и не обменивались с друзьями самиздатской литературой. Но мы обменивались и болтали.

Делясь с Маргарет нашими сомнениями и страхами, мы повторяли:

– Знаем, что ехать надо. Но боимся, что мы там пропадем.

– Уж если вы здесь не пропали… – засмеялась Мара. – Я бы на вашем месте не волновалась.

Наша дружба с Марой длилась тридцать пять лет. Рассказы о ее жизни оставили глубочайший след в моей душе. Наши бабки: моя – Берта Львовна и ее – София Львовна были родными сестрами.

Мама Маргарет Женя, приходившаяся кузиной моей мамы, тоже родилась в Санкт-Петербурге. Отец Жени Максим Козин был широко печатающимся журналистом. После революции Женя с матерью Софи и отцом уехала в Берлин, где в эти годы обосновались многие эмигранты. Там Женя и познакомилась с Мариным отцом Джорджем Штромасом. Он работал в Берлине в качестве советника по экономике при литовском посольстве. После короткого романа он женился на Жене и увез ее в Литву, в Каунас.

Я видела несколько Жениных фотографий. Высокая стройная шатенка, она казалась даже выше ростом, чем Джордж, наверно потому, что ходила на очень высоких каблуках.

Джордж Штромас, в отличие от многих литовских евреев, хорошо говорил по-литовски и принадлежал к литовскому истэблишменту даже более, чем к еврейскому. Если бы Джордж обратился в католицизм, он мог бы сделать блестящую карьеру в литовском министерстве иностранных дел. А Женя не чувствовала себя в Литве дома. Она считала своим родным языком русский и прекрасно говорила по-немецки и по-французски. Она мечтала жить в Париже и находила, что в скучном, провинциальным Каунасе не было ничего, что могло бы соответствовать ее артистическим запросам.

Главным политическим событием, изменившим статус и жизнь Литвы, явился пакт Молотова – Риббентропа, в результате которого последовало присоединение Литвы к Советскому Союзу. Мара запомнила этот день. 15 июня 1940 года она была в театре и, когда вышла на улицу после спектакля, впервые увидела советские танки. Стало понятно, что Литва и другие прибалтийские страны оказались в клещах между двумя дьяволами, между красным дьяволом и коричневым дьяволом. И неизбежно они будут раздавлены одним или другим. Или обоими.

Когда немцы вступили в город, начались еврейские погромы. Вооруженные литовцы, а не немцы, арестовывали евреев и грабили еврейские дома и магазины. В Слободке, в пригороде Каунаса, где была знаменитая на весь мир уникальная Слободская ешива, литовцы убивали студентов, учителей и их семьи. Джордж был зверски убит 26 июня вместе с четырьмя десятками других евреев: им засовывали водяной шланг, из которого мыли машины, в их рты и накачивали, пока их не разрывало. Это событие было обессмерчено немецким солдатом, который его сфотографировал.

После погромов в Слободке немцы организовали на этой территории гетто. За пределами гетто не должно было остаться ни одного еврея. Немцы не ограничивали будущих узников и позволяли им брать с собой любые ценности. Это оказалось очень умным шагом с их стороны, потому что на ограниченном пространстве было гораздо легче конфисковать ювелирные украшения и другие ценные вещи. Что и было сделано в первые же дни их пребывания в гетто. Решиться оставить что-нибудь у себя было опасно, потому что немцы могли за уклонение от сдачи расстрелять всю семью. Так что Штромасы отдали всё, что у них было.

Узникам выдавали скудный, голодный паек. Мара вспоминает, что хотя от голода они не умирали, но всегда были голодные. В гетто начались так называемые акции, чудовищные по своей изощренной жестокости.

Для первой акции немцы потребовали предоставить им пятьсот интеллигентных образованных мужчин для выполнения квалифицированных работ. От добровольцев не было отбоя. Они решили, что за работу получат паек побольше и будут в относительной безопасности, потому что представляют ценность для промышленности и экономики. Немцы отобрали пятьсот тридцать четыре человека. Всех их увезли и расстреляли.

В следующий раз на площадь Демократии (как абсурдно звучало это название!) согнали около двадцати тысяч человек. Люди думали, что это было сделано для переписи населения. Построенных в ряды узников начали сортировать налево – направо, налево – направо… Те, кто попал «направо», вернулись домой, те, кого отправили «налево», – около десяти тысяч человек, – были увезены и расстреляны. Погибла бабушка София Львовна, покончила с собой Марина мама Женя Штром, оставив в гетто Мару и Алика. Но несмотря на эту трагедию, продолжающиеся акции и голодное существование, висящая на волоске жизнь в гетто продолжалось.

Марина кузина Ирена познакомила Мару с молодым человеком, которого звали Иосиф Каган. Они с матерью приехали в Литву из Англии по делам своей фирмы, застряли, не успев уехать до начала войны, и попали в гетто. Маре было 17 лет, Иосифу – 27. Они понравились друг другу. Оба знали и любили литературу, музыку и живопись, так что им было о чем поговорить. И общались они на трех языках – русском, литовском и немецком. Иосиф уговорил Мару выйти за него замуж и уйти из гетто. До того, как немцы превратили гетто в концентрационный лагерь, уйти было сравнительно просто: вышел с рабочей бригадой в город и остался там. Проблема была – найти убежище.

В литейной мастерской, где работал Иосиф, он подружился с одним из литовских мастеров Витаутасом Минкявичусом. Они вдвоем построили стену на чердаке фабрики. Стена отгораживала фронтон чердака. И Иосиф должен был построить там убежище, крохотное место, в котором он бы тайно жил со своей матерью и с Марой.

Витаутас принес матрацы, простыни и полотенца, электрический нагреватель, несколько кастрюль и всякие хозяйственные мелочи. Он также снабжал их кое-какой едой. Проблемой была вода и личная гигиена.

Мара рассказывает: «Всё это было ужасно, это было чудовищно. А для Витаутаса это был невероятный, абсолютно невероятный риск. Как кто-нибудь, будучи в здравом уме, мог согласиться подвергнуть такой опасности не только себя, но и всю свою семью? Это вопрос, который не имеет ответа. Просто существуют люди, готовые на это, в отличие от наших друзей, к которым я стучалась и которые побоялись мне даже дверь открыть. Они не были героями».

Когда Каунас был освобожден от немцев, Иосиф решил вернуться в Англию, ведь там жили его отец, сестра и младший брат. Еще шла война, и они втроем, Иосиф, его мама и Мара, пробирались в Англию через Польшу, Чехословакию, Румынию и Италию. Это путешествие заняло больше года.

Брат Мары, двенадцатилетний Алик, остался в Литве. Его история – не менее фантастическая, чем история его сестры. Светловолосого сероглазого мальчишку принимали за литовца, и он, волею Всевышнего, попал в дом и воспитывался одноклассником и другом своего убитого отца, Антанасом Снечкусом, который с 1940 по 1974 год был генеральным секретарем Литовской коммунистической партии.

Семья Иосифа тогда жила на севере Англии, в Йоркшире. Они занимались текстильным делом. Отец Иосифа создал маленькую текстильную фабрику в городе Эл-ланд, и Иосиф проработал какое-то время на своего отца. Но потом Иосиф стал создавать свое собственное дело. Он оказался очень талантливым текстильным инженером и превосходным организатором. Он создал необычную ткань с набивным рисунком, которая к тому же была и теплой, и водонепроницаемой. На это ушли годы, но в конце концов он запатентовал ее как «Ганнекс». Его фабрика стала шить пальто, которые оказались очень востребованы не только в Англии, но и в других странах. Вскоре продукция фирмы «Ганнекс» стала знаменитой, пальто продавались успешно по всему миру, и дела пошли очень хорошо. Компания в маленьком

Хаддерсфилде давала работу более чем тысяче человек, и в то время это был очень значительный вклад в экономику. Их пальто носили английский премьер Гарольд Вильсон, американский президент Линдон Джонсон, Мао Цзэдун, Никита Хрущев. (Для стояния на трибуне Мавзолея в холодный, промозглый день 7 ноября лучшей одежды придумать было нельзя.)

Мара и Иосиф работали вместе. Мара отвечала за производство, Иосиф – за маркетинг. Но, как это было принято в то время, награды и почести доставались Иосифу. Он получил орден за развитие промышленности и стал поставщиком королевы Елизаветы и ее семейства. Сама Елизавета, ее супруг, принц Филипп, герцог Эдинбургский, четверо их детей – все носили пальто фирмы «Ганнекс». Иосиф был номинирован в кавалеры ордена Подвязки. Потом ему присудили звание пэра. С этим Иосиф получил и титул барона, и стал лорд Каган Эл-ландский, а Мара – леди Маргарет Каган. Они заказали герб, и Мара утверждала, что это единственный в мире дворянский герб с надписью на иврите.

В 1978 году начались неприятности. Компания, как это часто бывает, платила меньше налогов, чем государство считало необходимым, а юристы компании не смогли составить оправдательные документы.

Иосиф в это время был в Испании. Но Англия не могла требовать его ареста, потому что Интерпол не занимается налоговыми проблемами. Тогда «Ганнекс» обвинили в обходе установлений о пошлинах и обмене валюты, накоплении капиталов за рубежом и краже. Хуже всего то, что Иосифу, Маре и другим служащим компании было предъявлено обвинение в сговоре. Расследование тянулось до 1980 года. Иосифа арестовали в Париже, на Северном вокзале, когда он, соскучившись по дому, покупал билет в Лондон. В Англию лорда Кагана доставили в наручниках.

Когда Иосифа арестовали, он уперся и сказал, что не признает себя виновным, пока все участники дела не будут признаны невиновными. И, добившись этого, он признал себя виновным. Его приговорили к 10 месяцам тюремного заключения. Из этого срока он отсидел 6 месяцев, написал в тюрьме книгу и дал несколько интервью, утверждая, что никогда у него не было свободного времени для размышлений о жизни. Пока он был в тюрьме, дела фабрики пошли на спад, и вскоре выпуск продукции прекратился. Народ потерял работу, и это был печальный конец счастливой истории. Иосифа лишили рыцарского звания, у него отобрали свидетельство королевского поставщика, но он продолжал свою деятельность как лорд Каган, принимая активное участие в работе палаты лордов вплоть до своей кончины от инфаркта в январе 1995 года.

Казалось бы, жизненный опыт должен был сделать из Мары мизантропа. Она должна была бы ненавидеть немцев, литовцев и русских за их антисемитизм и погромы, за пролитые моря еврейской крови. Этого не случилось. Более светлого и либерального человека мне не приходилось встречать… Ей было жалко немецких военнопленных, хотя многие из них, наверное, были активными фашистами. Ей было жалко литовцев, которых преследовала советская власть, хотя среди них, наверное, были люди, которые участвовали в погромах. Она была добра и в своих суждениях непредвзята – ее отношение к человеку не зависело от того, к какой национальности, социальному слою или образовательному уровню он принадлежит.

Мара сыграла очень значительную роль в нашей жизни. Когда мы решили уезжать, она стала писать нам письма на гербовой бумаге палаты лордов, в которых описывала, как видные политические деятели Запада интересуются судьбой семьи Штернов. (Она полагала, не без оснований, что КГБ читает письма из-за границы, и хотела дать им понять, что если нас будут обижать, поднимется шум.) Когда мы оказались в Италии, она приехала к нам в Рим и помогала Вите в его переговорах с британским консульством на предмет получения работы в Англии. Из этого ничего не вышло, но для нас в тот период было безумно важно, что кому-то небезразлична наша судьба.

Когда мы, наконец, попали в Америку, Мара много раз приезжала к нам в Бостон, а мы бывали у нее и в Лондоне, и в Йоркшире. Мы вместе ездили в Вилиямполь, район Каунасского гетто, где Мара и Алик чудом спаслись.

Все годы в эмиграции мы чувствовали ее необыкновенную заботу и внимание.

Алик (Александр Штромас), уехавший в Англию в 1973 году, шестнадцать лет преподавал в Англии, а с 1989 года был профессором политологии в Хиллс-дэйл-колледже в Мичигане. Он умер в 1999 году в возрасте 68 лет.

Мара пережила своего младшего брата. Она скончалась от рака легких в апреле 2011 года в возрасте 86 лет. Я горько сожалею, что не успела написать о ней при ее жизни.

Римские каникулы

Итак, 5 сентября 1975 года наша семья покинула пределы СССР. Первая остановка на пути в новую жизнь – Вена. Мы прожили две недели в снятом для эмигрантов отеле «Zum Turken», хозяйка которого, фрау Беттина, разрешала включать газовую плиту только на полчаса в день и только на треть мощности. В тесной комнате стояли две кровати. На одной спали мы с Витей, на другой – мама с Катей. Из-за культурного шока я ничего в Вене не запомнила, кроме:

угнетающей чистоты на улицах – ни бумажки, ни окурка, ни соринки;

такой же угнетающей законопослушности местных жителей, не переходящих улицы на красный свет, хотя машин вокруг нет и в помине; чудесных пирожных в кафе

и нашего соседа по отелю, литератора Константина Кузьминского, будущего составителя «Голубой лагуны», девятитомной антологии советского самиздата 1960—1980-х годов.

Когда-то я бывала в Ленинграде у Кузьминского в гостях на Конногвардейском бульваре. Он любил принимать гостей лежа на постели, полуголый, облаченный в меховую шубу. В Вене Кузьминский жил в соседнем с нами номере с женой Эммой, по прозвищу Мышь, и двумя красавицами борзыми. Из-за этих-то борзых они и застряли в Вене – для получения визы в Америку собаки должны были пройти карантин. В Америке Кузьминские поначалу оказались в Техасе, в университетском городе Остин, под крылом профессора русской литературы Джона Боулта. В день Костиного сорокалетия профессор Боулт преподнес ему экстравагантный подарок. Над Остином кружил самолет, тащивший за собой ленту-плакат: «ККК – сорок лет, это вам не х…й собачий».

Местные жители, не читающие по-русски, все же испугались ККК, приняв эту аббревиатуру за ку-клукс-клан.

Из Вены нас отправили в Рим на специальном поезде, в запломбированных вагонах, следующим вне расписания и обычных остановок, в сопровождении итальянской мафии, которую наняла, по непроверенным слухам, еврейская благотворительная организация «Джойнт» для защиты советских эмигрантов от арабских террористов. Возможно, вагоны вовсе не были запломбированы, а мафиози были просто итальянскими железнодорожниками, но кто-то подбросил нам эту романтическую версию, и она пришлась по душе, потому что даже в то далекое время мы опасались терактов. Чтобы избежать «еврейского скопления» и не искушать арабских мальчиков бросить в нас бомбу, состав остановили на полустанке, в часе езды от центрального римского вокзала Термини. Нас пересадили в автобусы и разными дорогами привезли в город.

Поселили нас четверых – меня с мужем, нашу дочь и мою маму – в переполненном и грязном отеле «Чипро», рядом с уличным базаром. В первый же вечер некий Додик Шехтер, в прошлом одесский шофер, а ныне бизнесмен и знаток итальянской жизни, постучался в наш номер и скупил все запасы, призванные обеспечить нам безбедную жизнь на Западе: фотоаппарат «Зенит», подводное ружье, десять льняных простыней и палехские шкатулки. Заплатил гроши, но избавил от необходимости торговать ими (как многие) на римской барахолке «Американа», за что я ему по сей день признательна.

Наутро я разузнала, как в Италии осуществляют междугородний звонок, и отправилась на вокзал Термини звонить нашему другу Фаусто Мальковати.

Мы познакомились с ним в 1965 году. Группа итальянских славистов приехала в Ленинград учиться в аспирантуре, и с несколькими из них мы очень подружились. Нас удивляло, что столь далекие по происхождению, воспитанию и жизненному опыту люди оказались столь близкими нам по духу. Они были «порчены» русской литературой, любили ту же музыку и живопись, зачитывались теми же книгами, декламировали наизусть тех же поэтов. Среди них мы особенно сблизились с Фаусто, Сильваной и Анной.

Фаусто Мальковати было тогда двадцать пять лет. Он был очень хорош собой, широко образован и прекрасно воспитан. О семье его мы знали немного. Живет в Милане, сын врача-гинеколога, второй из четырех братьев. О Сильване мы ничего не знали, а об Анне – что она венецианка и очень знатного рода, чуть ли не из Медичей. У Анны были точеные черты лица, рассыпанные по плечам золотые волосы и замечательная фигура. Сильвана же просто казалась нам кинозвездой, может быть, потому, что была тезкой Сильваны Пампанини, очень тогда популярной.

Все трое, не жалуясь, с юмором переносили особенности советской жизни: общежитие с клопами, нехватку горячей воды в душе, долгую, темную и сырую ленинградскую зиму, отсутствие солнца, свежих фруктов и овощей. Но мы понимали, как им неуютно, и старались скрасить их жизнь, приглашая на толстые макароны с томатным соусом и сыром, которые мы простодушно считали аналогами спагетти, феттучини и лингвини.

– Вы не представляете, как мы ценим ваше гостеприимство, – говорил Фаусто. – Когда вы приедете в Италию…

Мы начинали смеяться, не давая ему закончить фразу. В то время рядовой советский человек мог видеть Италию только в итальянских фильмах или в своих снах.

Но в 1975 году колесо истории скрипнуло и повернулось, Леонид Ильич согласился обменять евреев на зерно, и мы оказались в Италии, среди величественных развалин, мраморных фонтанов и фресок Сикстинской капеллы.

– Вы в Риме? Это невозмо-о-ожно! – раздался в трубке протяжный голос Фаусто. – Сейчас же позвоню Анне и Сизи, и мы постараемся приехать в Рим на уикенд. – Где вы живете?

– Пока нигде, то есть в отеле «Чипро». Но нам велено за двое суток найти квартиру, так что к уикенду мы куда-нибудь переедем.

– Ну и прекрасно, мы вас найдем.

От Термини до «Чипро» десять минут ходьбы. Как только я вернулась в отель, в нашу дверь постучали. На пороге стоял посыльный с корзиной великолепных роз.

К ней была приколота карточка: «Benvenuto a Italia. Fausto». Мы были потрясены. Будучи, как я уже отметила, рядовыми советскими гражданами, то есть совками, мы понятия не имели, что цветы можно заказать по телефону из любой точки земного шара в любую другую точку того же земного шара.

Через день мы сняли квартиру на пьяцца Фонтеяна, на правом берегу реки Тибр, и переехали. И вот в наш новый итальянский дом нагрянули Фаусто, Анна и Сильвана с пакетами деликатесов и сластей, с бутылками вина и с решимостью сделать нашу жизнь в Италии легкой и приятной.

В Ленинграде мы много говорили о литературе, живописи и музыке и почти никогда о политике. Само собой подразумевалось – во всяком случае нами, – что мы смотрим на мировые события с одних и тех же позиций, хоть и с разных колоколен. Каково же было наше изумление, когда после третьей бутылки кьянти Сильвана страстно выступила в защиту то ли марксизма-троцкизма, то ли троцкизма-маоизма! Мы охрипли, споря до двух часов ночи, а утром хозяйка велела нам выметаться из квартиры, утверждая, что сдавала ее приличной семье, а не политическому клубу.

Итак, наши друзья разъехались, а мы оказались на улице. И, разделив общую эмигрантскую судьбу, отправились бы в пригороды Рима – Остию или Ладисполи, если бы не Ирина Алексеевна Иловайская, святая душа, царствие ей небесное. В те времена она еще не была ни секретарем Солженицына, ни главным редактором парижской газеты «Русская мысль», а работала в Риме. Выслушав нашу историю, Ирина Алексеевна отдала нам ключи от квартиры своих детей, пока те живут в Швейцарии, денег не взяла и просто сказала: «Живите». Нам очередной раз невероятно повезло: мы провели четыре волшебных месяца в центре Рима на улице Гаета.

Наше моральное и физическое здоровье для въезда в Соединенные Штаты проверяли почти так же скрупулезно, как дома, в Советском Союзе, когда я собиралась навестить дядю Жоржа в Париже. Выясняли, нет ли у нас сифилиса и туберкулеза и не являемся ли мы членами коммунистической партии. Разница заключалась в том, что к дяде во Францию меня не пустили, а для Америки мы все оказались годными.

Приехать в Италию в качестве туристов или очутиться там в качестве эмигрантов – это, как говорится, две большие разницы. Мосты домой были сожжены. Что ожидало нас впереди, мы понятия не имели. Мой английский был на нуле, Витя неплохо владел профессиональной терминологией, Катя, учившаяся в английской школе, была вполне «на уровне», а мама как-то обходилась с ее прекрасным немецким и очень приличным французским, ведь ей не надо было думать о поисках работы. А я то и дело погружалась в депрессивные ямы и писала друзьям в Америку панические письма. В частности, старожилу Бродскому, который к тому времени жил в Штатах уже три года.

Вот выдержка из одного из его утешительных ответов:

«Пишу тебе на хербовой бумаге, чтобы произвести благоприятное впечатление… Насчет адвайса я тебе скажу, что за Нью-Йорк волноваться поздно, потому что там все уже на месте, и если есть шанс найти там арбайт, то по твоему, Н.Ф. и Витиному характеру это самое подходящее место.

С другой стороны, если арбайт предлагается где-нибудь в Новой Англии, то его лучше брать, потому что Н.Й. там везде в 3–4 часах езды. Более того: одну вещь следует усвоить насчет Штатов. Никакая ситуация (работа, место жительства) здесь не является окончательной. Дело не только в том, что прописки нет: нет и внутренней прописки.

В среднем раз в три года (вообще чаще, но для тебя пускай будет раз в три) американ грузит свое семейство в кар и совершает отвал куда глаза глядят. Дело не только в том, что везде медом намазано, но и в том, что контракты в этой стране заключаются (будь то в сфере академической или инженерной), как правило, года на два. Дальше чувакам становится видно, хотят ли они тебя еще и хочешь ли еще их ты. Во всяком случае, к любому поступающему предложению следует относиться как к временному явлению. А у русского человека, хотя и еврейца, есть, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь. От этого – хотя бы чисто умозрительно – надо поскорей отделаться, а то потом нерв сильно расходиться будет, т. е. в процессе осознания.

Что до совершения отвала из Италии, то ты это постарайся оттянуть, потому что аире (арге, т. е. по-французски "после". – Л.Ш.) приехать тебе в Европу можно будет только года через два, не раньше. Вообще переход из мира нагана в мир чистогана проще, чем перемещения в последнем: будут – даже через два года – требоваться визы во все Палестины, кроме канадской и мексиканской.

Что же до самих Штатов, то они в чисто эстетическом отношении Старому Свету полярны, и глаз – за исключением Н.Й. и Бостона – радоваться будет редко. Чего тут, конечно, в избытке, так это природы, но я не думаю, что тебе это позарез.

С работой для тебя некоторое время будет довольно сурово, – при том, конечно, условии, что ты не возьмешься за старое, геологию, потому что со всякими точными дисциплинами тут оно проще, чем с преподаванием литературы, фенечки и т. п. Местных кадров навалом, и чувак со степенью за рулем такси не есть выдумка пропаганды, потому что чувак этот больше гребет за рулем такси и понимает это. Во всяком случае месяца два-три пробудете вы во взвешенном состоянии, и так как это неизбежно, лучше пробыть их в большом, вроде Н.Й., городе. И хотя я не советую рвать когти из Италии немедленно, с другой стороны, вы – и Витька в первую очередь – должны соображать, что раздача хлебов и рыб (в учебных заведениях, во всяком случае) производится именно в январе – феврале – марте.