Текст книги "Жизнь наградила меня"

– Пусть этот скромный талисман принесет вам здоровье и удачу, – сказал шейх, – а главное, выносливость. И, пожалуйста, приезжайте снова. Я уверен, что вы полюбите наши пустыни и наши пески.

Намек на мою мигрень во время верблюжьих бегов был очевиден.

– Благодарю вас, шейх Халид, я очень тронута. – Мой голос струился, как малиновый сироп из опрокинутой бутылки. – А вы приезжайте к нам в Новую Англию кататься на горных лыжах. Я уверена, что вы полюбите наши горы и наши снега.

Меня снова усадили в белый «роллс-ройс», и я снова неслась по тонкому, как стрела, Мухта-бриджу. А так как я из гордости не попросила Нану сфотографировать меня на фоне этого белого чуда, нет никаких доказательств, что эта история – чистая правда.

Испанское каприччио

В Севильском университете

В Севилье у Вити было запланировано деловое свидание. Он должен был обсудить с заведующим кафедрой Computer Science Севильского университета возможность совместных исследований и обмена студентами в рамках культурного сотрудничества. Телефонные переговоры продолжались около года, и вот, наконец, им предстояло встретиться.

Входя в мрачное, торжественное здание университета, поневоле робеешь и забываешь об оставленных за тяжеловесными воротами извилистых, полных музыки и света улочках Севильи, об отворенных настежь двориках (патио) с фонтанами и цветами, об изящных, кокетливых девушках с балетными осанками, о манящих запахах паэльи из таверн, о легкомысленном, нарядном городе, созданном для опер и любви.

Университет, в прошлом табачная фабрика, построенный в XVIII веке, был задуман как гигантский памятник андалузского барокко, уступающий по величине и уродству только Эскуриалу, дворцу короля под Мадридом.

Несмотря на толковые объяснения секретарши, мы проблуждали по университетским лабиринтам около получаса, прежде чем взобрались на башню, в которой располагалась кафедра Computer Science. Из этой башни в кабинет завкафедрой надо было спускаться по внутренней винтовой лестнице, держась обеими руками за чугунные перила. На лестнице было темновато, витражные круглые окна пропускали слабый зеленоватый свет, над нами что-то шуршало и шелестело. Я боялась, что на меня прыгнет разбуженная летучая мышь.

Но кабинет оказался светлым и просторным, с вполне современной мебелью, суперкомпьютером «NeXt» и факсом «Panasonic».

Заведующая кафедрой, профессор Леона Кампала, высокая, стройная дама лет тридцати пяти в темно-синем костюме и тяжелых роговых очках, встала из-за стола и без улыбки поздоровалась, сделав несколько шагов нам навстречу. Блестящие, цвета вороньего крыла волосы стянуты на затылке тяжелым узлом. Ни серег, ни колец, ни браслетов. Единственная дань женственности – три верхних расстегнутых пуговицы белоснежной блузки, приоткрывающие смуглую, нежную кожу.

Профессор Кампала предложила нам фрукты, минеральную воду и пригласила сотрудников кафедры спуститься к ней в кабинет на заседание. Ее английский был безупречен. Равнодушно-любезное выражение лица, скупая жестикуляция и весь ее деловой облик не давали никакого повода для двусмысленных толкований. И все же… Это лицо волновало, я не могла отвести от него глаз. Леона Кампала была красива какой-то странной и дикой красотой. Прямой, чуть длинноватый нос, полные, чудесно вырезанные губы, за ними «мерцали» зубы белее очищенных миндалин. Вот она сняла очки и потерла пальцем переносицу – жест, столь привычный для близоруких. Глаза у профессора чуть раскосые, и было в них чувственное, и в то же время жестокое выражение. А ведь когда близорукие снимают очки, их взгляд обычно беззащитен и откровенен…

Я попыталась вникнуть в суть их беседы. Обсуждался компьютерный язык «Ада». Я вспомнила о романе Набокова «Ада» и спросила, в честь кого назван этот язык.

– В честь графини Ады Лавлейс, дочери лорда Байрона, – ответила Леона Кампала.

– Она имела какое-нибудь отношение к программированию?

– Самое непосредственное. В середине XIX века английский математик Бэббидж придумал нечто, что он назвал «аналитический вычислительный мотор». Конечно, при той технологии создать компьютер он не сумел, но его идеи далеко опередили его время. Свое открытие он описывал в письмах к графине Лавлейс, с которой много лет состоял в дружеских отношениях. После смерти Бэббиджа Ада опубликовала его труды со своим предисловием. Кроме того, научному миру графиня была известна тем, что переводила на английский язык работы итальянского математика Менабреа… В научных компьютерных кругах Аду Лавлейс называют первым в мире программистом, и в честь ее назван этот компьютерный язык.

Витя не возражал, но потом опроверг эту легенду. То есть все факты Леона Кампала излагала правильно, включая название языка в честь графини. Но ее предисловие к Бэббиджу и переводы Менабреа не оказали никакого влияния на теорию и практику программирования. Программисты любят легенды так же, как спортсмены, поэты, повара и музыканты…

Совещание окончилось. Леона Кампала встала из-за стола. Крепкое рукопожатие, церемонный наклон головы. Обращаясь к своему сотруднику, ассистенту кафедры Хуану Орсону, она попросила проводить нас. Я не могла отделаться от ощущения, что эти холодновато-надменные манеры являются не естественным поведением профессора Кампалы, а результатом тренировки, некой ширмой, скрывающей страстную, необузданную натуру…

Мы вышли на залитую солнцем площадь Испании.

– Какая красавица ваша заведующая кафедрой, – сказала я Хуану Орсону.

– Красавица-то красавица, – усмехнулся Хуан, – а нрав бешеный, вся в прапрапрапрабабку.

– Вы знакомы с ее прапра?

– Все с ней знакомы, весь мир. Леона Кампала – прямая прапра… не помню, сколько там, праправнучка Кармен. Перечитайте внимательно новеллу Мериме, то место, где описывается внешность прекрасной цыганки. И вы убедитесь, что прабабка и правнучка похожи как две капли воды…

Мои корриды

Если вы приехали в Испанию больше, чем на две недели, коррида вольно или невольно «постучится к вам в дом». Скорее всего, вы хоть один раз пойдете на нее из любопытства. А если не пойдете, вам покажут ее по телевизору. Вырубите телевизор – репортаж о корриде передадут по радио. Если у вас есть испанские друзья, они непременно заведут разговор о корриде. А если друзей нет, вы услышите обсуждение корриды за столиками в баре или ресторане.

В Испании от корриды не уйти. Вы можете страстно любить ее, как почти все испанцы, или ненавидеть ее, как большая часть просвещенного человечества. Но рано или поздно коррида вас «достанет».

Впервые я увидела бой быков в Толедо, в наш первый приезд в Испанию. Мы подъехали к Толедо в субботу после полудня. Город внезапно возник за поворотом на правом берегу реки Тахо – желтые выветрелые стены на фоне пронзительно-синего неба. Ни ветерка, ни людских голосов, ни автомобильных гудков. Только палящее солнце и звон цикад. Казалось, город замер на время сиесты, и было бы кощунством нарушать его тишину ревом мотора. Мы оставили машину у ворот Сан-Мартино и вошли в Толедо пешком. Однако тишина его оказалась обманчивой. Узкие кривые улочки были полны возбужденными горожанами. Через два часа за городскими воротами Пуэрто-дель-Соль на стадионе Пласа де Торос должен состояться бой быков.

Мы тоже купили билеты. По цене делятся они на множество категорий. У барьера, справа от ворот, слева от ворот, около судьи-президента и вдали от него. И, главное, на солнце, в тени или полкорриды так, а полкорриды эдак. Мы выбрали последнее – sol у sombra.

За час до начала корриды меня охватило странное возбуждение, хотя по натуре я совсем не кровожадна. Отчего бы это? Проведя сама с собой трехминутный сеанс психоанализа, я поняла, что энтузиазм объясняется не столь жаждой увидеть мертвого быка или искалеченного тореадора, сколь желанием приобщиться к духовному миру Эрнста Хемингуэя, самого любимого писателя моей юности, который был помешан на корриде и тореадорах.

В развешенных по всему городу афишах объявлялось, что в предстоящей корриде участвуют трое талантливых тореадоров-новичков: Нино де ла Капеа, Христиан Нименьо II и Хосе Йойо.

– Обратите особое внимание на Христиана Нименьо, – посоветовал нам хозяин отеля «Лабрадор». – Это будущая суперзвезда. Он ловок, как пантера, быстр, как ягуар. И глаз его точен, как глаз орла. Бьет без промаха.

Около шести часов вечера весь город устремился к Пласа де Торос. Неслись наперегонки машины, мотоциклы, велосипеды, стекались людские ручейки и потоки. У входа раздавались программы боя и календари будущих сражений. Зрители приходили целыми семьями со стариками и грудными детьми, с ящиками пива и мехами с вином. Служители в красных униформах предупредительно усаживали зрителей на места…

Но вот трибуны затихли, грянули медные трубы, начался парад. Первыми появились тореадоры: Капеа в малиновом костюме с серебром, Хосе Йойо – в желтом с блестками. Главный герой, Христиан Нименьо, был облачен в белое с золотом. Он был так ослепителен, что у некоторых зрительниц (например, у меня) пересохло в горле.

Затем появились куадрильи, а за ними пикадоры на покрытых яркими попонами лошадях. Шествие заключали мулы в разноцветных сбруях с лентами и цветами, вплетенными в хвосты. Процессия сделала почетный круг вдоль трибун и скрылась. В центре арены остался один матадор. И тотчас из корраля выпустили быка. Черный, весящий полтонны красавец по имени Бито-Бито вылетел из-за ворот, как смерч, низко опустив морду и вздымая копытами песок.

На огромной арене, рядом с разъяренным быком, фигурка матадора выглядела беспомощной и хрупкой. Вот он начал дразнить быка, размахивая перед его носом малиновым плащом, подбитым желтым шелком. Он почти танцевал – так изящна и грациозна была его пластика, и, казалось, ничто не предвещает кровавой развязки.

Но вот появились пикадоры. Бык забыл о матадоре, развернулся и ринулся на них в атаку. Пикадор подставил ему лошадиный бок, и Бито-Бито с налету врезался рогом в попону. Лошади с пеной на мордах дико шарахались и хрипели, бык таранил попону… еще секунда… и он распорет лошади брюхо. И в этот миг пикадоры вонзили копья быку между лопаток. Бык на секунду оцепенел от боли, по блестящей от пота шкуре потекли струйки крови.

От жестокости этой картины у меня просто остановилось сердце, а вегетарианец Витя побелел и, закрыв лицо руками, бормотал: «И за этот ужас мы заплатили 50 долларов». Но порочность человеческой натуры беспредельна. Если во время первого боя я была в слезах от жалости к быку, то во время третьего я услышала свой собственный хриплый вопль:

– Нименьо, пошевеливайся!!! Ты матадорро или ветеринар-ро?!

Христиан Нименьо, с нежным, боттичеллиевским лицом, был, несомненно, любимцем публики. Белый, расшитый золотом костюм сидел на нем безупречно, движения были стремительны и плавны, и когда он, вытянувшись в струну, подошел, вернее, подтанцевал к быку с парой поднятых для удара бандерилий, люди на трибунах затаили дыхание. Вот он поднялся на носки почти вплотную к бычьей морде, отклонился назад, как оттянутая струна, и высоко поднял руки. Это длилось мгновенье, но мне показалось – вечность. Бык рванулся, навис над ним… и в этот миг Нименьо вонзил бандерильи в бычий загривок точно под прямым углом.

Наступили последние минуты боя. Нименьо один на один с раненым быком. Окровавленный бык, словно каменное изваяние, стоит, расставив ноги, в центре арены. Нименьо подтанцовывает к нему с алой мулетой в левой руке и со шпагой в правой. Начинается «танец смерти». Нименьо встает перед быком на колени. Вот он взмахнул мулетой и задел ее краем бычью морду. Бык по-прежнему неподвижен и, словно завороженный, следит за развевающейся мулетой. И вдруг, как молния, бросается на тореадора. Его рога разрывают шелковую ткань, и по ней расплываются пятна бычьей крови. Но Нименьо успел вскочить на ноги и увернуться. Новая атака. Бычий рог скользит вдоль груди, но промахивается, а Нименьо поворачивается к быку спиной и медленно, не удостоив даже взгляда через плечо, удаляется от быка на пять-шесть шагов. В эти секунды он совершенно беззащитен. Бык низко наклоняет морду… Бросок… Нименьо резко поворачивается, молниеносный взмах шпагой… и мертвый бык валится на бок.

Восторженный рев на трибунах. Медные трубы возвещают победу. На арену выезжает пара разукрашенных мулов. Служители отрезают мертвому быку ухо и на серебряном блюде передают президенту. Затем, под свист и улюлюканье толпы, на быка накидывают петлю, и мулы уволакивают его с арены…

Это показалось мне несправедливым. Бык дрался отважно, погиб в честном бою и не заслужил глумленья. Проводить его в другой мир следовало с уважением…

Сияющий победитель совершает вдоль трибун круг почета. К его ногам летят цветы, шапки, мехи с вином. Он должен поднять каждую шапку и умудриться бросить ее владельцу в руки. Он должен поднять цветы и разбросать дамам на трибунах. И он должен отпить из каждого меха. Нименьо высоко поднимает мехи, запрокидывает голову, и вино, алое, как кровь быка, тонкой струей течет ему в рот. На трибунах ликование. В это время президент решает, достойно ли тореадор провел бой, заслужил ли он высшую награду – ухо мертвого быка. Гром медных труб возвещает, что заслужил. Нименьо подходит к президенту, отдает низкий поклон и получает свою награду. Сейчас он, держа высоко над головой бычье ухо, совершит по арене второй круг почета и затем бросит его своей избраннице – даме, которой он посвятил этот бой.

Трибуны затихли. Христиан Нименьо, явно томя зрителей, медленно идет вдоль трибун. Вот он останавливается напротив нашей и… с размаху кидает ухо мне на колени…

Тысячи голов повернуты ко мне, тысячи глаз устремлены на меня. На коленях валяется бычье ухо, белые джинсы в бурых пятнах бычьей крови. Я, зажмурившись, кричу от ужаса, и крик мой тонет в восторженном свисте и буре оваций.

И вдруг стадион замер. Через два человека от меня поднимается с места молодая девушка с пышной копной рыжих волос. Ее взор горит испепеляющей ненавистью. Искаженное яростью юное лицо не менее устрашающе, чем морда разъяренного быка. Она направляется ко мне, и я понимаю весь ужас происходящего.

Наш герой Нименьо, «ловкий, как пантера, с глазом, метким, как у орла», промахнулся. Рассыпаясь от его имени в извинениях по-английски, с вкраплениями нецензурных выражений по-русски, я беру в руки это кошмарное ухо и передаю его законной владелице.

Одобрительный рев трибун возвещает, что мой жест оценен по достоинству. Ни одна нормальная испанка не отдаст добровольно бычье ухо – символ любви и победы. Любая нормальная испанка готова расплатиться за этот сувенир вырванными волосами, выцарапанными глазами и разодранным в клочья платьем.

Барышня благодарно улыбается сквозь слезы, целует меня и приглашает нас с Витей поужинать после корриды с ней и ее женихом Христианом Нименьо.

Ресторан «Кастильские ночи» выдержан в простодушно-милитаристском духе. На стенах висят скрещенные шпаги и коллекция пистолетов. По углам – рыцари в стальных доспехах. С низких потолков свешиваются мехи с вином. Шляпы, шарфы и плащи нацепляются в холле на вбитые в стены бычьи рога. Официанты носятся как безумные. Визит Христиана Нименьо – великая честь: обожание и популярность тореадора-звезды в Испании может сравниться с популярностью Леди Гага в Америке. Вот из кухонных глубин выплыл шеф-повар и витиевато изложил особенности меню. Мы ни слова не понимаем по-испански, но готовы поклясться, что он говорил стихами. Возможно, из Лопе де Вега.

На закуску были поданы маринованные осьминоги и печеные крабы. За ними последовал чесночный суп, салаты и баранина на косточках – caldereta de cordera. Эти деликатесы запивались знаменитым местным вином «Val de Paniza».

Весь ресторан следит за каждым нашим движением, ловя момент, когда будет удобно подойти и попросить у Нименьо автограф. Такой момент не наступает. Тореадор увлечен беседой с новыми русско-американскими друзьями, и деликатные испанцы не рискуют нарушить «исторический ужин».

Христиану Нименьо 21 год. Он – потомок старинного андалузского рода. И он, и его невеста Долорес неплохо говорят по-английски. Она – студентка Мадридского университета, будущий микробиолог. А Христиан Нименьо II – потомственный тореадор. Его дед, Христиан Нименьо I, был прославленным на весь мир тореадором и закадычным другом Хемингуэя. Писатель специально прилетал в Испанию, чтобы присутствовать на его корридах. К сожалению, дед окончил свой жизненный путь на рогах у быка… Впрочем, таковы особенности данной профессии. Его сына звали тоже Христианом Нименьо. Однако порядкового номера к своей фамилии он получить не удостоился. Он ненавидел быков и увлекался мотоциклетным спортом. И разбился на треке, когда нашему Нименьо было три года. Вот почему юный тореадор получил к своей фамилии номер II.

На столе догорели свечи. Ужин подошел к концу… Наутро мы уезжали в Кордову, а наши новые друзья в Мадрид, где Христиана Нименьо II ожидала «Грандиоса коррида де торос». Мы расцеловались, обменялись адресами и несколько лет получали от них к Рождеству поздравительные открытки.

В мой последний приезд в Испанию я дала себе слово воздержаться от боя быков. Но как дала, так и нарушила. Как-то в субботу позвонила наша местная приятельница Марта и пригласила к себе в гости.

– Сегодня очень важная коррида, вся Испания будет сидеть у телевизоров, и я с друзьями в том числе. Приходите, вам будет интересно.

И мы пошли… Оказалось, что это была прощальная коррида знаменитого тореадора Паломо Линареса. В тот день ему исполнилось 53 года, и он уходил на пенсию.

Обычная коррида состоит из трех частей. В каждой участвует один бык и один тореадор. Коррида Паломо Линареса была необычной. Эта была коррида-solo, коррида-бенефис, в которой синьор Линарес победил шесть быков. И весь сбор от корриды пошел в пользу… Международного Красного Креста.

Хотя Шопенгауэр говорил, что «цель оправдывает средства», но простодушное сочетание массового убийства животных с Красным Крестом меня немало поразило.

Если вы любите корриду, по телевизору ее смотреть даже интереснее, чем в натуре. Крупный план позволяет видеть выражение лица тореадора, каждый изгиб его тела, малейшее его движение. Вам даже кажется, что вы слышите, как он шепотом разговаривает с быком: «Ну, давай, милый, дорогой, шевелись!» Но на последней стадии боя вам показывают чудовищное по жестокости зрелище. Всюду – кровь, кровь, кровь. Кровь струится по вздувающимся блестящим бокам прекрасного животного… Кровь хлещет из пасти… Налитые кровью, обезумевшие от боли глаза…

Паломо Линарес убил пять быков. А с последним, шестым, произошло вот что. Уже его кололи пикадоры, уже в него вонзали бандерильи, уже Линарес начал свой зловещий танец смерти. Но вдруг остановился, подошел к барьеру и о чем-то посовещался с президентом корриды. Президент кивнул, тореадор сделал знак рукой, и из корраля выпустили волов и погнали на середину арены, чтобы привлечь внимание быка. Бык их заметил и ринулся в атаку. Служители, хлеща волов кнутами, стали разворачивать их обратно в корраль. Бык погнался следом за ними и тоже скрылся с арены. Трибуны воем и свистом одобрили эту акцию.

– Что это значит? – стали мы теребить Марту и ее друзей.

– Паломо Линарес помиловал последнего быка за его благородство, смелость и редкие бойцовые качества.

(Естественно, что мы с Витей не уловили никакой разницы между поведением этого быка и пяти предыдущих.)

– Что же теперь с ним будет?

– Подлечат и отправят на ферму давать потомство.

На столе дымился котелок с отлично приготовленной паэльей – испанской версией плова с курицей, мясом и моллюсками в ракушках. В бокалах алело, как расплавленный рубин, любимое арагонцами вино «Rioja».

Обсуждение корриды казалось неизбежным. Мы с Витей решили не деликатничать, и у нас состоялся такой обмен мнениями.

Мы: Как нормальные, цивилизованные люди могут смотреть без содроганья на раненое, истерзанное животное?

Они: Коррида – спорт, в котором побеждает сильнейший.

Мы: Какой же это спорт? Коррида – это убийство, потому что у быка нет никаких шансов.

Они: А какие шансы у коров, быков, свиней и овец, миллионы которых ежедневно забивают на бойнях?

Мы: Есть разница – убивать для поддержания жизни или для развлечения. Скот специально выращивают для человеческих нужд.

Они: Человек может прекрасно обходиться без мяса – посмотрите на вашего мужа. К тому же этих бойцовых быков тоже специально выращивают для корриды. Если бы не коррида, их бы вообще не было в природе. А так они живут, пока не умирают в честном бою.

Мы: Если это честный бой, уберите пикадоров и бандерильеро. Оставьте двух противников – быка с его рогами и тореадора с мулетой и саблей. Конечно, бык сильнее. Но тореадор умнее и хитрее. В этом случае «кто – кого» приобретает философское значение, потому что тогда это противоборство грубой животной силы и силы человеческого интеллекта.

Наша хозяйка Марта включила музыку. Ее жених Леон потянулся и зевнул. Их подруга Соня подошла к зеркалу и убедилась, что прическа в порядке. Было очевидно, что «философский» спор о корриде им смертельно наскучил.

Каково же было наше ликование, когда несколько дней спустя мы увидели, что расклеенные по городу афиши о предстоящем в Сарагосе бое быков залиты красной краской. Значит, что-то все-таки сдвинулось в испанском сознании.

Кто бы вы ни были – члены общества защиты животных, вегетарианцы или просто добрые люди, – спасибо вам за то, что протянули быкам свои милосердные руки!

По следам дона Эрнесто

В юности мы бредили Хемингуэем. Он был не просто самым любимым писателем, он был нашим идолом. Над моей кроватью висела увеличенная фотография Божества в кепке, рубахе из рыболовной сети, с трубкой в зубах. Фотография поменьше – в профиль, во весь рост, – стояла на письменном столе. Третья была заложена в паспорт и повсюду кочевала со мной.

Помню, мне дали на два дня циркулирующий в самиздате почти нечитабельный пятый машинописный экземпляр романа «По ком звонит колокол». Я обзвонила друзей, мы уселись на пол в кружок и, передавая друг другу страницы, читали ночь напролет.

«Роберт Джордан лежал за деревом, сдерживая себя, очень бережно, очень осторожно, чтобы не дрогнула рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».

Закончив последний абзац, я заперлась в ванной, чтобы не мешали рыдать, а когда все ушли, начала шестисотстраничную рукопись с начала.

Мы знали наизусть многие рассказы и целые главы из его романов. Подражая кумиру, мы и друг с другом разговаривали короткими, отрывочными фразами, копируя типичные хемингуэевские диалоги. Например, из «Прощай, оружие»:

– Слышишь – дождь.

– Сильный дождь.

– А ты меня никогда не разлюбишь?

– Нет.

– И это ничего, что дождь?

– Ничего.

– Как хорошо. А то я боюсь дождя.

– Почему?

– Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.

– Я люблю дождь.

– Я люблю гулять под дождем, но для любви это плохая примета.

– Я тебя всегда буду любить.

Текст, прямо скажем, малосущественный, но подтекст нам казался бездонной глубины. Играя в его героев, мы и себе придумывали роли. Мы писали друг другу письма хемингуэевским телеграфным стилем, за которым в пресловутом подтексте тоже пытались выразить горечь нашего потерянного поколения.

Несколько раз в жизни, к сожалению, безуспешно, я пыталась проникнуть во «взаправдашний» мир Хемингуэя.

Через полгода после приезда в Штаты американские друзья пригласили меня погостить во Флориде, в Ки Бискэйне. Там на пристани пришвартовываются моторные катера после рыбной ловли.

Трое рыбаков поднимали краном огромную рыбу-меч. Вокруг собрался народ, и молодые люди возбужденно рассказывали, как эту рыбу ловили… Мне послышался прямой текст из повести «Старик и море». А сами ребята казались живым воплощением Гарри Моргана из романа «Иметь и не иметь» – рослые, белокурые, в клетчатых рубахах, на загорелых руках сверкают рыбная чешуя и капли морской воды. Меня закрутил такой эмоциональный смерч, что я забормотала на своем убогом английском, как я обожаю Хемингуэя и какое счастье, что мне довелось встретить прототипов его героев. Похоже, рыбаки этой фамилии никогда не слышали. Они уставились на меня с изумлением. Наконец, один сказал: «What are you talking about, ma-am?» («О чем это вы толкуете?») Второй, более учтивый, протянул мне руку: «Джим Хоган. А вас как зовут?» А третий, грубиян, пробормотал: «What a nuts!» («Какая-то ненормальная!»)

В студенческие годы моим любимым романом была «Фиеста» («И восходит солнце»), а любимой литературной героиней – Брет Эшли.

«Брет – в закрытом джемпере, суконной юбке, остриженная, как мальчик, – была необыкновенно хороша… Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни одного изгиба…»

Видит Бог, нелегко было на нее походить. Леди Брет, богатой титулованной англичанке, в романе тридцать четыре года. Она окружена стаей поклонников, умна и красива. Ее небрежная элегантность подчеркивается мужской фетровой шляпой. Она выше нравственных предрассудков и настолько раскована и свободна, что, любя Джейка, интенсивно крутит романы то с Робертом Коном, то с Майклом, то с тореадором Педро Ромеро.

Мне тогда было семнадцать лет. Ни титула, ни денег, ни любовников, ни фетровой шляпы. Есть только короткая стрижка и юбка с джемпером. Невозможность быть Брет Эшли рождала километры рифмованных жалоб. Некоторые я помню до сих пор:

 
Мы не поедем на трек Вигорелли,
Не будем бегать на лыжах в Скво Вэлли.
В Ла Скала оперу слушать не будем,
И не съедим апельсиновый пудинг.
Нас на Ямайке никто не увидит.
И никогда, никогда на Таити
Не приплывет наша черная яхта.
Нам остаются Разлив или Лахта,
Нам остается мороз и смятенье,
И даже чаю с вишневым вареньем
Нам негде выпить и негде согреться,
И охладить воспаленное сердце.
 

Действие «Фиесты» происходит в Париже, Памплоне и Сан-Себастьяне. Существование Парижа у меня не вызывало сомнений, и мое отношение к нему прекрасно выразил бард Юра Кукин:

 
Ну что, мой друг, молчишь?
Мешает жить Париж.
Смотри, смотри, кругом тебя тайга.
Подбрось-ка дров в огонь,
Подумай о другом.
Он там, а мы у черта на рогах…
 

А вот Памплона и Сан-Себастьян, казалось, вообще не существуют в реальном мире, а являются выдумкой Хемингуэя вроде гриновских Зурбагана и Гельгью.

Когда я, наконец, впервые очутилась во Франции, то начала «открытие» Парижа именно с Хемингуэя. Я отправилась на Монпарнас, в «Купол» и «Ротонду» – любимые кафе моего кумира, надеясь ощутить их особую атмосферу и литературный дух. Разговорившись с хозяином «Ротонды», я спросила, помнит ли Хемингуэя кто-нибудь из служащих. «Нет, – сказал он. – Никого из тогдашнего персонала уже нет в живых». В утешение он подарил мне копию меню. На ярко-оранжевой обложке – факсимильные росписи знаменитых посетителей. Каких имен там только нет! Хемингуэй со всей своей компанией, включая Скотта Фитцджеральда и Эзру Паунда, Сартр, Кокто, Пикассо, Модильяни, Матисс, Брак, Шагал, Коро, Леже, Утрилло. А также Ленин и Троцкий…

Но за столами совсем другие лица. Много молодых арабов, новых хозяев жизни. Непринужденно развалясь, с висящей в углу рта сигаретой, они привычным взглядом покупателей оценивают входящих девушек и сплевывают под ноги жевательную резинку… Иначе говоря, и дух, и атмосфера знаменитой «Ротонды» навсегда канули в Лету.

И вот, наконец, Испания… И легендарные Памплона и Сан-Себастьян оказались не вымыслом писателя, а реальными городами. Памплона, столица Наварры, расположена на высоком плато и представляет собой как бы подступ к Пиренеям. С ее городских стен открывается прекрасный вид на горы и на Рио Арга.

В начале XX века Памплона представляла собой забытый Богом маленький, сонный городок. Но судьба его чудесным образом изменилась после того, как в 1920 году туда впервые приехал Хемингуэй, написал роман «Фиеста» (переведенный на 127 языков) и силой своего таланта превратил провинциальную Памплону в место хемингу-эевского паломничества.

Мы решили, вооружившись романом «И восходит солнце», приехать в Памплону и, по следам Хемингуэя и его героев, окунуться в пучину фиесты… Мы мечтали остановиться в отеле «Монтойа», где жил он. Потолкаться в его любимом кафе «Ирунья». Поболтать с болельщиками корриды – «aficionado». Попробовать его любимые вина и блюда. Посмотреть на его любимое зрелище – бег с быками. А потом податься в Сан-Себастьян…

Мы позвонили в туристическое бюро, чтобы зарезервировать номер в отеле «Монтойа». Литературно подкованный агент с полуслова понял наши намерения и объяснил, что дон Эрнесто – так в Испании зовут Хемингуэя – назвал «Монтойей» отель «Квинтана». Но «Квинтаны» давно не существует. И вообще, резервировать отель на время фиесты следует за год вперед. Свободные номера имеются в отеле «Карлтон Риоха», в городе Логроньо, в 90 километрах от Памплоны. Там-то, ругаясь на тему «раньше надо было чесаться», мы и провели ночь перед фиестой.

«Бег с быками начинается в 8 утра, – сказал нам портье отеля, – но чтобы увидеть хоть что-нибудь, вы должны занять места заранее…»

Мы выехали в 5 часов утра, уверенные, что доедем за час. Не тут-то было. В кромешной тьме узкая, петляющая между холмами дорога была забита машинами, автобусами, грузовиками. Народ валил на праздник Сан-Фермии целыми деревнями, поселками и городами. Когда мы подъехали к Памплоне, часы на городской башне пробили семь.

Въезд в город автомобилям был запрещен. Для парковки были выделены поляны и футбольные поля на окраине города. В центр Памплоны, на площадь Кастилии, можно добраться только пешком.

Вот как Эрнест Хемингуэй описывает начало фиесты:

«В воскресенье… ровно в полдень, фиеста взорвалась. Иначе этого назвать нельзя… Она продолжалась день и ночь… Пляска продолжалась, пьянство продолжалось, шум не прекращался. Всё, что случилось, могло случиться только во время фиесты. Под конец всё стало нереальным, и казалось, что ничто не может иметь последствий… Все время было такое чувство… что нужно кричать во весь голос, если хочешь, чтобы тебя услышали. И такое же чувство было при каждом поступке. Шла фиеста, и она продолжалась семь дней…»

Вместе с толпой мы двинулись к центру. В семь утра двери баров и кафе были распахнуты настежь и полны народу. Оттуда неслись песни, вопли и взрывы хохота. У дверей, прямо на панели, сидели компании молодежи. Одни пили кофе с круассанами, другие тянули пиво из бутылок или глотали что-то покрепче из плоских фляжек, а некоторые, уронив головы на грудь, досыпали последние мгновенья. Мимо, под какофонические звуки дудок, флейт, труб и барабанов двигались странные процессии. Кто в ритме сарабанды, кто вприсядку, кто – дикими прыжками задом наперед. Почти все – мужчины, женщины и дети – были в белых рубашках и белых брюках, с красными поясами и красными платками на шеях. Мы в первом же ларьке купили и надели на себя белые футболки с быком на груди и красные платки.