Текст книги "История для ленивых"

Глава 5. Марк Лициний Красс

Песок был везде.

Проклятый песок.

Проклятый и прóклятый.

На губах, на щетине, под шейным платком и пластинами панциря.

Скрипел в ножнах, шлифуя зазубренную кромку меча.

Шуршал под ногами, вился в воздухе, вздымаемый ветром.

Песок…

Небо снова потемнело…

Он нырнул под край щита, инстинктивно зажмурил глаза.

Глубокий вдох тысяч ртов, и тишина.

Абсолютная, ни звука, словно вечность обняла всех в этой проклятой пустыне, обволокла, закрыла от всего мира.

Удар.

Тяжелый удар, слившийся в одно целое дробот тысяч стрел.

Хрип.

Квинту пробило горло, воет, оскалив зубы, Тит, ломая пришившую к щиту руку стрелу.

Стрелы.

Тысячи тысяч стрел.

Они везде, торчат из щитов иглами гигантских ежей, усеяли все под ногами, вонзились, вырвали из строя легионеров и бросили их на землю мертвыми куклами.

В песок.

Они уже давно перестали считать залпы.

Нет смысла, парфяне давно должны были опустошить колчаны по многу раз.

Темнеет небо.

Залп.

Хрип.

Красс смотрит перед собой пустыми глазами.

Лязг.

Когорта за спиной сомкнула ряды.

Они умирают вторые сутки подряд.

Залп.

Лязг.

Сомкнуть ряды.

Десять шагов назад.

Залп.

Лязг.

Сомкнуть.

Прижаться плечом, держать щиты, скалиться в бессильной злобе.

Вчера погиб сын.

Публий Красс, мальчишка, мужчина.

Парфяне хлынули волной, и Публий рванул.

Две тысячи галльских конников, подарок Цезаря.

Удар, удар, клин разрывает парфянскую цепь, враг бежит, и когорты за спиной ревут, шагая вперед и стуча мечами по щитам.

Марево, хлещет в глаза песок, конница уносится прочь за горизонт, своя, чужая.

Марево, пустота.

Когорты стоят, ветер сечет загоревшие лица и щурятся, всматриваясь, глаза.

Показались!!

Один, два, цепочка выныривает из-за холмов, медленным шагом движется навстречу.

Не разглядеть!!

Парфяне!!!!

Стук поднимаемых щитов, топот упершихся в песок ног.

Вперед выезжает один, в руке пика.

Покачивается, гнется копье под тяжестью головы.

Конница Публия не вернется на фланг.

И сам Публий не вернется.

С сухой дробью кровь бьет в песок из отрубленной головы, и в никуда смотрят мертвые глаза.

Красс кричит.

Легионы вздрагивают, страшно кричит Марк Красс.

Темнеет небо.

Залп.

Проходят часы.

Он идет мимо шеренг, хлопает по плечам, бьет кулаком в грудь.

Будьте прокляты эти Карры, но он с ними, Публий мертв, но они все ему как дети, он выведет их отсюда!

Вторые сутки.

Гонец парфян машет платком.

«В седло!» – бросает резко, красный от гнева и безнадежного позора.

Не смотрит на своих.

Это он привел их сюда, он, проконсул Сирии Марк Лициний Красс, привел их сюда под Карры.

Он не послушал, он гнался за сокровищами храмов и парфянских городов.

Он выбрал короткий путь, легкий путь, как ему казалось.

Центурионы подводят коня – едем!

Весь позор его!

Он не вернется, бросится на меч, но выведет их отсюда.

В Риме поймут, поймут, что должен был вывести.

Красс протягивает руку к парфянскому принцу.

Сурена улыбается, скалится железная маска на лице.

Сзади крик.

Петроний падает с коня, из груди торчит копье.

Красс закрывает глаза.

Они бегут.

Он, совсем мальчишка еще, отец, брат.

Говорят, он ненавидел Спартака?

Смешно.

За всю свою жизнь он ненавидел всего двух людей.

Гая Мария, убившего отца и брата.

И Гнея Помпея Великого.

За то и ненавидел, что другие любили.

Испанская пещера.

Ловят, как зверя, травят.

Рыбаки несут еду и хворост, Испания всегда была добра к их семье, и они были добры к Испании.

Надо ждать.

Марий мертв!

Пять когорт!

Красс ведет к Сулле пять когорт, и ненависть гонит его вперед!

Он пойдет до конца, они все умрут, за отца, за брата, за голодные дни и холодны ночи.

Сулла разбит у ворот Рима, Коллинских ворот, фланг Красса давит, и враг бежит.

Пощады не давать, пленных не брать!!

Тех, что возьмут, перебьют завтра вечером на Марсовом поле, им не нужны пленные.

Проскрипции.

Закон для тех, кого нет в списках, которое рвет ветер на колоннах Форума.

Есть в списках – забудь про закон, прячься, беги, бросайся на меч.

Бойся своих же рабов и своих же друзей, бойся родных.

Бойся Катилины и бойся Красса!

Марк Красс, богат, богат сказочно.

Его жадность взбесила Суллу, отойти в тень, переждать…

Годы.

Враг у ворот.

Восставшие рабы, Спартак.

Они разбили преторов, разбили консулов, Италия наводнена шайками беглых рабов, спешащих к их армии.

Сто тысяч гладиаторов, убийц, под командованием убийцы.

Богат тот, кто может содержать легион за свой счет.

Марк Красс презрительно усмехается – и сенаторы опускают глаза.

Он не заставит их унижаться, умоляя себя.

Они просят, и он поведет легионы на Спартака.

Легионы бегут.

Бегут, бросая оружие, ревут центурионы и визжат, обезумевшие от страха солдаты.

Децимация.

Сотни лет не звучало это слово.

Красс стоит, заложив руки за спину и расставив широко крепкие ноги.

Хлопает на ветру плащ, кровавый цвет, кровавые потеки на доспехах.

Когорты стоят, стоят, потупив взгляд.

Тянется жребий – и каждый десятый умрет, даже если стойко стоял в бою.

Дрогнули войска, легионы боятся Красса больше, чем любого Спартака, всех спартаков в мире с их гладиаторами и рабами.

Спартак мертв.

Крикс мертв, Эномай мертв, мертв Граник, вся их сволочь мертва.

Но Триумфа не будет.

Это ведь жалкие рабы, сенаторы опомнились, и Красс рычит в бессильном бешенстве.

Помпей, спешно вернувшийся Помпей добивает остатки, и уставлена Аппиева дорога тысячами крестов.

Умирают рабы, воет в бессильной злобе Красс, сияет улыбкой Помпей.

Доволен Сенат, разделяй и властвуй, это не только для чужих, это и для своих.

Годы.

Горящие здания Рима, пожарные команды, покупки за бесценок.

Его вызвали в суд, обвинив в связи в весталкой.

Наказание – смерть.

«Я хотел купить у нее участок, потому и обхаживал», – разводит ручищами Красс.

Хохочет Рим, не сомневается никто.

«Так что насчет участка?» – бормочет Красс в спину уходящей весталке…

Консульство.

Цезарь, глаза, лед и пламя.

Консульство с Помпеем.

Триумвират.

Они привыкли ненавидеть друг друга, даже шутят об этом, смешно.

У Помпея есть Триумф, не один.

Над каждой частью Известного Мира.

Азия, Африка, Европа.

У Красса нет.

Он берет себе провинцию, Сирию.

Парфия ждет, ждет Триумф.

Когда войска выходили из Города, Народный Трибун его проклял.

Остановить было нельзя, он шел к своей судьбе.

Красс запахнулся в плащ и тронул коня, проезжая мимо Трибуна.

Песок.

Проклятый песок.

Красс распахнул плащ и тронул коня, навстречу Сурене.

Сверкнул меч.

Красс улыбается…

Глава 6. Марк Антоний

Что делает человека счастливым?

Деньги, почести, власть?

Нет.

Радовать могут.

Давать возможности могут.

А счастливым не делают.

Счастливым делает возможность быть собой.

Он всегда хотел быть собой.

И очень любил жизнь.

Нет, не так.

Он Очень любил жизнь.

Жалел ли он о чем-то тогда, 1 августа 30 года до н. э.?

Вряд ли.

Ведь он был собой.

Просто дальше нельзя было быть.

Клочок пергамента, короткая строчка букв, скомканный и скрутившийся краями, будто от обиды.

Чадящее масло в лампаде.

Чуть сладкое, он иногда выныривал из этого марева и замечал, что запах слишком сладкий.

Раздраженно хмурился и через секунду забывал напрочь.

Он все забывал напрочь через секунду, в этом беда и в этом его счастье.

Ладонь гладит рукоять меча.

Так интересно, царства, миры, города.

Сотни тысяч солдат, бьющих дороги подошвами в маршевом шаге.

Значки когорт, легионные Орлы.

Дворцы, колесницы, толпа!!!

Лепестки роз под ногами и в воздухе.

Сладкий запах роз.

А потом будто мираж развеялся.

Ничего.

Вообще ничего.

Скукожившийся клочок пергамента, лампада.

И холодное полированное железо рукояти.

«Почему мечи всегда холодные?» – проносится мысль.

Криво усмехается сам себе.

Вот уж точно не время для философии.

«А когда было время?» – мелькает мысль.

И снова кривая усмешка.

Он очень любил жизнь.

Вы знаете, что такое жизнь римской улицы?

Грязной, кривой, где на голову выплеснут помои, если зазеваешься.

Отшатнешься от них, провалишься плечом в пустоту дверного проема, ввалишься в полутемный зал таверны.

Грубые лавки и столы, выщербленные глиняные кружки.

Плебс, самый гнусный и самый прекрасный в мире.

Ты пьешь с ними, поишь всех и знать не знает никто, день или ночь, стоит ли еще Рим на своих холмах или боги испепелили его молниями.

Вываливаешься на улицу в обнимку с толпой, рука на чьем-то плече, тога залита вином.

В другой руке кувшин, и ты поднимаешь его над головой, и жадно ловишь рубиновые капли губами.

Вино течет по шее, красное, словно кровь, ты хохочешь, и хохочет толпа вокруг.

Чьи-то руки надевают на голову венок из придорожных цветов, ты пьян и счастлив.

Ты не знаешь никого из них, но любишь их всех.

Они все знают тебя, кучерявого гиганта с шеей буйвола и плечами борца.

И все любят.

Рим любит Марка Антония, обожает его.

И Марк Антоний любит Рим и купается в его любви.

Война.

Не римлянин тот, кто не служил.

Даже Цицерон, и тот начинал в штабе у отца Помпея.

Не любит вспоминать, провинциал.

Сирия.

Начальник конницы у Авла Габиния.

Иудея.

Земля богов и Бога. Боги, как сложно запомнить всю эту заумную чушь.

Антоний всегда слегка пьян, но всегда приветлив.

Он любит евреев – кто у них там царь, кто первосвященник.

И евреи любят Антония.

Поход в Египет.

Цезарь и Помпей взяли деньги, и легионеры маршируют сквозь пески.

Царь Птолемей Авлет снова на троне, и Антоний машет его дочерям, смешным девчонкам, таращащимся на него из-за колонн.

Галлия.

Дядюшка Цезарь.

Дядюшка никогда не улыбается.

Глазами.

Смеяться может, а улыбаться нет.

Так хорошо!

Дикие просторы, дикие племена.

Кислое пиво, жареное мясо.

Грубые шутки, пламя костров, горящие города и штурмовые лестницы к стенам.

Легионеры любят Антония.

Антоний любит легионеров.

Сенат.

Мутный после попойки взгляд бежит по белым пятнам на скамьях.

Рядам белых пятен.

Пятна ревут, Цезарь вне закона, и глаза наливаются кровью.

Кровь льется вокруг, он сам в крови, своей и чужой.

Ее уже не отмыть никогда, но кто ж знает то, боги!!

Скачка, трубят горнисты, ритмично всплывают золотые Орлы над колонной.

Ледяная вода Рубикона кусает щиколотки, конь замирает на миг, фыркает и делает шаг вперед.

Они перешли его, и нет обратной дороги для всех.

Фарсал.

Еще вчера, буквально ведь пили в обнимку с Лабиеном у костра в Галлии.

Стояли под градом камней из пращ.

А сейчас его конница летит вперед, и красный плащ обнимает плечи Лабиена.

И плечи Антония обнимает красный плащ.

Они все тут в красных плащах сегодня, с обеих сторон.

Бежит разбитая конница, бежит Лабиен, и Цезарь смотрит с седла на шеренги мертвых.

Мертвый Цезарь.

Зачем все это??!!!

Он мечется по дому, круша на пути все.

Зачем???!!!

Колесо крутится, и нет другого пути.

Не выйти, не слиться с толпой, не укрыться в тени.

Консул Антоний.

Заговорщики Брут и Кассий.

Убийцы.

Мальчишка-наследник, Октавиан.

Их войска вместе, и снова красные плащи заполонили поле.

Филиппы.

Мертвый Кассий, мертвый Брут.

Мертвый Цицерон, мертвый Катон, мертвый Помпей, мертвый Лабиен…

Боги, почему столько мертвых вокруг, он ведь просто хотел пить у костра, глядя, как луна падает в реку за лесом и выползает розовый шар солнца!!

Разделенный Мир.

Толпа машет и ликует.

Он воздел руки, и звук его имени, выкрикиваемый тысячами глоток, вибрирует в воздухе!

Наполняет счастьем каждую клетку, рвет грудь!

Он раскидывает руки, будто обнимает их всех, и они ревут, протягивая руки к нему!

Он хочет идти к ним, сорвать золотой венок, отшвырнуть плащ Триумвира, разогнать ликторов!

Пить, хохотать на лавке в уличном театре с полуголой девкой на коленях!

Октавиан дотрагивается до локтя…

Улыбка слетает с лица, волшебство умирает.

Он идет между мраморными колоннами дворца, и эхо шагов уныло стучит в ушах.

Сирия.

Снова Сирия.

Цари и Царьки на коленях.

Города и Государства у ног.

Восток его.

Октавиану досталось имя Цезаря.

Ему досталась жена Цезаря.

Клеопатра.

Любит ли он ее?

Нет.

Это не любовь.

Это безумие, рок, наваждение.

Она выжигает из него Рим, и с каждой каплей покинувшего римского в нем что-то умирает.

Парфия, песок.

В этом проклятом песке умер Красс.

В этом проклятом песке умирает его армия, самая большая из всех, что видел когда-нибудь Рим.

Предатели армяне, волны парфянских лучников, стрелы.

Они сгорают на солнце днем и замерзают до синевы ночью.

Шаг за шагом, он выводит их, и они падают без сил, оборванные и обмороженные, едва перейдя границу.

Клеопатра.

Корабли, припасы, еда…

Он бросает войну, словно и не было ее.

Словно не гибли когорты, падая шеренгами в песок.

Он Дионис, она Исида.

Венки, музыканты, дикие танцы и дикие оргии.

Льется вино, лепестки роз кружат в воздухе.

Сладкий запах.

Рим умиленно шепчется: «Антоний гуляет!..»

Хмуро смотрит в пустоту Октавиан, они любят его, Антония, что бы он ни делал, любят его безумный ритм, любят его за то, что он любит жизнь!

Новый поход.

Армянский Царь в цепях.

Он дарит царства детям!

Римские царства!!!

Птолемей Филодельф, Александр Гелиос, Клеопатра Селена.

У них не римские имена.

И толпа ревет не римская.

Александрия высыпала на улицы, легионеры идут в триумфальном шествии, Антоний стоит в колеснице и улыбается солнцу.

Где он, там Рим!!

Корабли горят.

Горят, захлебываясь волнами, сыпятся с падающих мачт стрелки.

Флагман Клеопатры рвет вражеский строй, мыс Акций теряется вдали, и его люди наваливаются на весла.

Вперед, за Царицей!!

За спиной догорает флот, Агриппа не знает жалости…

А вчера разбежалась конница.

Днем накануне он водил ее в бой, они отбросили войска Октавиана, он снова хлебнул этот безумный ветер Победы!!!

Мокрое от пота лицо, расстегнутые лямки шлема царапают панцирь, вино льется в горло, и губы ловят рубиновые капли.

А утром конница сбежала.

К Октавиану.

Рабыня протягивает руку, клочок пергамента.

Клеопатры больше нет.

Пальцы нежно обнимают рукоять меча.

Он стоит.

Красный трибунский плащ.

Никаких узоров на тоге.

Пальцы и рукоять.

Медленно…

Трусы бросаются на меч.

Кто скажет, что Антоний трус?

Это делается медленно.

Бывший начальник конницы, бывший триумвир, бывший консул Марк Антоний смотрит вперед, прямо перед собой.

Губы кривит ухмылка, он трезв, как стекло.

Можно было иначе?

Наверно.

Но тогда он бы не был собой.

Ладонь сжимает рукоять до боли в пальцах.

Холодная рукоять.

Холодное лезвие.

Мечи всегда холодны.

Острие погружается в грудь.

Антоний счастлив.

Он свободен.

Глава 7. Встреча триумвиров в Луке

5 апреля 56 года до н. э.

Крошечный приграничный городок.

Лука.

Уже почти в Италии, но нет, за чертой.

Цезарь – педант в таких вещах.

Он может обрушить Мир, но сделает это строго по правилам, по-римски.

Толпа.

Жителей и нет на улицах, негде встать и идти некуда.

Сегодня Лука – Рим.

В первый и последний раз.

Весь Сенат, бывшие консулы и преторы, народные трибуны, патроны и клиенты.

Очень независимые, просто случайно оказавшиеся здесь.

Прогуливаются, деланно удивляются встреченным знакомым.

Ждут.

Цезарь смеется.

Нет, он абсолютно серьезен, но собеседникам кажется, что изрезанное морщинами лицо и искры в глазах смеются.

Хотя и когда смеется, он серьезен и глаза у него тогда ледяные.

Весь Цезарь в этом, у него все наоборот, и не придерешься, но бесит.

Эти двое сидят напротив.

Напротив друг друга.

Они всю жизнь напротив друг друга, ненавидят друг друга, и это делает их почти близкими.

Чужих не ненавидят.

Мрачно сопит, поводя бычьей шеей, Красс.

Широкие ладони уперлись в столешницу, будто щупая ее на предмет продажи.

Красс такой, весь мир для него – вещь, и весь фокус в том, как купить ее дешевле и продать дороже.

Помпей чуть откинулся в кресле, голубые глаза смотрят уже не так трогательно, как в молодости, но все равно как-то наивно.

Он уже немного ревнует и к Цезарю и сам удивляется своим чувствам.

Он – Помпей Великий, покоритель всего известного мира, по триумфу на континент.

Его любят.

Он в это верит.

Они сидят и молчат, глядя друг на друга.

Кто скажет первым, тот проявил слабость, показал, что ему нужно больше всех.

Цезарь вздыхает, сгоняя улыбку с уголков губ.

И заговаривает первым.

Открытые ладони протянуты к собеседникам.

Ему ничего не надо сверх того, что уже есть.

Ему не надо чего-то, он хочет всё.

Собеседники кивают.

Три ладони накрывают друг друга…

Прогулка сенаторов обрывается внезапно.

Замирают, вслушиваются, вытягивают шеи.

Чтец разворачивает свиток, и его голос доносится во все концы площади.

«Триумвиры подтвердили свой союз!

Договоренности продлены на 5 лет!

Цезарю продлевают полномочия в Галлиях.

Помпею – обе Испании.

Сирию и весь Восток – Крассу».

Толпа ликует, демонстрируя, что мечтала услышать о еще пяти годах несвободы.

Чтец сворачивает свиток.

Равнодушно.

Он не прочел о том, что через четыре года Красса убьют парфяне.

Через семь лет Помпея – египтяне.

Через двенадцать – Цезаря римляне.

Чтец не рассказывает будущее никогда.

Триумвиры прощаются на глазах у толпы.

Пожимают руки, придерживая предплечье собеседника.

Смотрят друг другу в глаза, отдают военные салюты.

Больше они не увидятся никогда.

Но об этом чтец тоже молчит.

Глава 8. Диктатура Цезаря

Царственное. На злобу дня.

В марте 45 года до н. э. отгремела наконец битва при Мунде, последняя битва этой гражданской войны.

Надо было обустраивать Рим и как-то обустраиваться самому, жизнь-то не вечная, а возраст уже за пятьдесят, из которых десять лет в Галлии, краю диком и суровом.

Опять же, реформировать реформы, приводить в соответствие Сенат, даровать гражданство гражданам и привилегии городам.

В общем, дел у Цезаря было по горло, и из-за них все время не получалось заняться действительно важными вещами.

Ибо ничто так не укрепляет демократию, как династия.

Да, демократически выбираешь себе наследника, и народ ликует, ибо что есть первая забота власти как не сохранение спокойствия в государстве?

Рейтинг там под 90 %, никаких смут и всеобщая воодушевленность.

Цезарь это понимал как никто другой и приступил сразу.

Сначала диктаторские полномочия на год.

Многовато по времени по римским меркам, но времена суровые, человек уважаемый, проголосовали.

По ходу стало понятно, что год – это смешно, нужно десять лет.

Ну куда ж деваться-то, тем более, слышите этот мелодичный скрежет с улицы?

Легионеры точат мечи о мраморные колонны со скуки, чё их лишний раз будоражить?

Проголосовали.

Вскоре выяснилось, что предыдущий преступный режим во главе с ловко погибшими Катоном, Помпеем и прочими завел страну в такие дебри, что десяти лет не хватит никак.

Даже как-то смешно и говорить об этом.

Выход с трудом, но нашли.

Пожизненная диктатура дражайшего Гая Юлия Цезаря.

Ибо кто, как не Он?

В окружении совсем не друзей-то, Армений там, Парфий и прочих Иудей.

Даже как-то неловко на это идти, дорогие товарищи, но если Родина так настаивает, почтенные отцы-сенаторы, так и быть.

Голосуйте и тяните руки повыше, чтобы хорошо было видно.

Вот так, да, спасибо, нет-нет, подпрыгивать не надо, этого вполне достаточно.

Проголосовали пожизненное.

Дальше в общем-то было вполне логично предположить, что престиж пожизненного Диктатора Римской Республики решительно требует некоторых мер.

А именно, обожествления.

Ибо как еще продлить жизнь Отцу Нации, как не государственными молитвами?

Вопрос прошел практически на «ура».

Вспыхнули огни на алтарях, забубонили жрецы, замычали жертвенные животные и потянулись к мраморным потолкам струйки фиама.

И вот тут возник неловкий, не всем понятный тонкий момент.

Вдумайтесь, Диктатор, это хоть и официально, но все-таки как-то грубовато звучит.

Слышится в этом слове грохот солдатских калиг и скрип кожаных ремней панцирей.

Не то.

А вот если скажем, например….Царь?

Подумайте, произнесите так мягко и протяжно, Ца-арь…

Ну, ведь совсем другое дело, а?

Но как донести это тупой толпе, только что три года подряд ходившей на таких же римлян грудь в грудь, во имя спасения Республики?

Нужен кто-то героический, харизматичный, в определенных кругах широко известный.

Но при этом дурак.

Не просто дурак, но Дурак, такой, что б все это за версту знали.

Нашелся.

Марк Антоний.

На каком-то религиозном празднике, уж не вспомню на каком, Марк Антоний трижды предлагал, протягивал Цезарю царскую диадему.

Цезарь, выдерживая небольшую паузу и слыша гневный рев толпы, эту диадему решительно отвергал.

Настолько решительно, что Антоний трижды пытался.

Прощупали, короче говоря, общественное мнение.

Это я к трогательной страсти Поклонской к царям, мощам и чудесам вспомнил.

Кстати, это уж совсем случайное совпадение, опять же вспомнилось.

Цезаря ровно через год убили.

В 44 году до н. э.

Март, Иды, Сенат.

Правда, ничем хорошим ни для Рима, ни для Парфии, ни для остальных соседей это не закончилось.

Поучительная история.